Крамская М.-Мёд и корица-29 — ред.

Произведение поступило в редакцию журнала «Уральский следопыт» .   Работа получила предварительную оценку редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго  и выложена в блок «в отдел фантастики АЭЛИТА» с рецензией.  По согласию автора произведение и рецензия выставляются на сайте www.uralstalker.com

——————————————————————————————

На войне всегда холодно. Палящее ли солнце Афганистана или липкие тропики Вьетнама – тебе холодно, будто в грудь, как в бокал с виски, бросили льда. Хрустит в его объятиях сердце, густеет кровь, жжёт за солнечным сплетением. Ты жив и мёртв одновременно. Слишком страдаешь для мёртвого, слишком безразличен для живого. Ты – между. Ты – нигде.

Макс всегда хотел на войну, на любую – лишь бы подальше от дома. Лишь бы туда, где ты – это автомат в твоих руках. Он научился стрелять, раньше, чем пошёл в школу. Он дрался врукопашную так истово, что не помнил, как сражение началось и чем кончилось. В одном не сомневался: повод был. Всегда был. Зеркала подтверждали.

В его памяти, как в бронированном сейфе, всё ещё хранилось воспоминание о том дне, с которого жизнь свернула на обрывающиеся пути. Макс спешил за цветами – ларёк закрывался в восемь, мама приходила в половину девятого. Ремонтировали светофор. До следующего – лишний километр, к восьми не успеть.

Макс обогнул стремянку, прислоненную к светофору.

Он добрался до середины дороги, когда завизжали отказавшие тормоза. Чёрная блестящая молния, белые пятна света в кровавой пелене. Грохот. Пронзительный вопль.

Темнота.

***

Макс открыл дверь на лестничную клетку одновременно с Викой. Шёлк её платья тянул на себя взгляд. Шёлк её кожи будоражил сердце. Макс сделал вид, что возится с замком.

– Уезжаете? – спросила Вика, кивнув на спортивную сумку за плечом соседа.

– Ухожу, – пробормотал он, пряча лицо.

– Надолго?

– Не знаю. Какая разница?

– Да вот отпуск впервые в жизни выбила, – зачем-то принялась объяснять Вика, – у нас с этим строго, так сказать, есть незаменимые…

Макс хотел перебить её, сказав, что всё он знает. Между их балконами тонкая перегородка – тень движется по стеклу каждый вечер. Макс не пропустил ни одного. Сигаретный дым клубился под потолком, Макс слушал чужие, не касавшиеся его телефонные откровения. В Викиной жизни две любви: наука и небо. Для третьей в сердце отсек не предусмотрен, вот и ходит на свидания впустую, по настоянию матери. Горит на работе, а если случается затишье – рвётся на аэродром, разворачивать парус в небесной гавани.

– Не с кем Тишку оставить, – продолжила Вика. – Думала, вам подкинуть мерзавца.

Однако, она всё же знала о его существовании.

– Нет, – отрезал Макс, – не получится.

Вика качнула головой – что ж.

– Вас ведь Максим зовут? – уточнила она, как бы доказывая, что не собиралась оставлять кота первому встречному.

– Да, – буркнул Макс, недоумевая, откуда она знает.

– Вашу пиццу как-то пытались всучить мне, – со смешком пояснила Вика. – Жаль, что не получится с Тишкой, но я что-нибудь придумаю. Ну, удачи вам, куда бы вы ни собрались!

Она смешно козырнула, не умеючи, по-детски. Выпорхнула из тамбура, девочка-весна, невесомая и неуловимая. Проходя мимо её двери, Макс помедлил, вдохнул поглубже: мёд и корица. Однажды в его квартире раздался звонок: в прицеле глазка стояла Вика с тарелкой, обёрнутой вафельным полотенцем.

Трель долго носилась по коридору, нападая на Макса хищной птицей. Вика прождала почти пять минут – наверняка знала, что хозяин дома. Но дверь так и не открылась.

Корица и мёд. Ещё одно воспоминание в сейфе.

***

От подъезда до научного центра всего пять остановок по воздуху, а по времени – целый час. Можно и быстрее: толкаться в просоленной подземке никто не запрещал, но Вика любит крыши Москвы. Она любит Москву маленькой, из игрушечных кубиков, чёрных асфальтовых лент и солнечных зайчиков на стёклах.

Окно в её кабинете выходит на рассвет. Вика приезжает затемно, и смотрит, как медленно потягивается ещё слабое сонное солнце. Небо в его лучах – как изнанка устричной раковины, белое в розоватых подтёках. Оно зовёт. Оно всегда зовёт.

Ничего, скоро отпуск, и тогда Вика надышится. До тысячи прыжков осталось всего два с половиной десятка. И если погода не предаст, тысячный выпадет как раз на день рождения…

– Коломцева! ­– Муссоковский вламывается в кабинет, взъерошенный и пунцовый от волнения. – Согласился! Он согласился!

Вика до хруста суставов сжимает пальцы. Вот и накрылся отпуск. До свидания.

И вместе с тем: согласился! Зелёный свет!

– Значит так, – продолжает тараторить Муссоковский, – операцию назначали на четверг, ещё недельку на адаптацию, потом подключат к системе. Тебе придёт уведомление и инструкция. Система поможет: будет сигнализировать, когда активность в той или иной области начнёт нарастать. Тогда сразу включай запись…

– Что ты со мной, как с первогодкой! – фыркает Вика. – Куда его отправят?

– Не знаю, это под грифом. Зато полное досье, пароли, явки, анализы – всё есть. Сейчас покажу.

Вика разглядывает Муссоковского: симпатичный, ухлёстывает за ней второй год, но как-то бестолково. У них разный размах крыльев: у неё ­– ястребиный, у него – синичий. И ничего с этим не сделаешь.

– Только это… – Вдруг смущается Муссоковский. – Тут такое дело. В общем, мы не одни будем на этом поле брани. Есть ещё ребята… Ну, сверху. Они хотят, чтобы мы кое-что добавили.

– Добавили? – переспрашивает Вика. – Зачем? И что значит – сверху? Я думала, мы на «Сони» работаем, а не на чёртову ФСБ.

– Тс-с-с! – Муссоковский вращает глазами, и Вика понимает, что угадала. – Такое условие. Они нам кандидата, мы выполняем их требования. Да там и требования-то, тьфу… Короче, я тебе скину их список, поищи что-нибудь похожее в библиотеке, лады?

Вика кивает. Здесь она – всего лишь кузнечик под занесённой над её головой подошвой. Её дело маленькое: знай, запускай в нужное время запись сигналов из зрительной коры, с границы продолговатого мозга, моста и первичной соматосенсорной коры. Фиксируй воспоминания здесь и сейчас. Бережно складывай в библиотеку. Пока, правда, в библиотеке негусто – добровольцев среди гражданских искать запрещено, так что только мартышки и работают. И понятно, откуда взялась ФСБ – кто, как не они, когда им что-то нужно, игнорируют этику начисто?

– Вот, смотри, я переслал. – Муссоковский тычет пальцем в сторону Викиного планшета. – Только не пугайся.

Вика недоумевает: что такого в досье, чего она может испугаться? Но раз взглянув на фотографию, она понимает. Холодок по коже. Так разве бывает?

– Да, не повезло парню, – по-своему трактует её реакцию Муссоковский.

Вика молчит. Если сказать правду, могут и отстранить – не родственники, конечно, и даже не друзья, но всё же, всё же… Вика вспоминает тень соседа на рифлёном стекле – грузную, медвежью. Он старается не шевелиться, только локоть ходит вверх-вниз, а с ним и тлеющая точка. Странно, но Вике нравится молчаливый свидетель её откровений. Впрочем, её не единожды обвиняли в мазохизме те, кто не зависит от адреналина. Им не понять. Они ведь не падали.

Муссоковский всё ещё здесь, мнётся бестолково, разевает по-рыбьи рот.

– Может, – мямлит, – сходим куда-нибудь вечером? Суши? Крабы? Пицца?

Всё перечисленное Вика любит, но отдельно от Муссоковского. А потому качает головой:

– Нет, Костик. Сегодня я занята.

Он покорно кивает, шаркает за закрытой дверью. Эх, был бы он наглее и любопытнее, Вика бы и подпустила его поближе. Но все отсеки в сердце заняты, задраены герметично, не проскользнёшь. Она ведь звала его на аэродром – он кое-как отбрыкался. Его стихия – земля, и ничего не поделаешь.

Вика открывает окно. Весна! Запахи талого снега и мокрой пыли щекочут нёбо. С этим отпуском… Одной проблемой меньше – Тишка останется дома. А тысячный прыжок… Он будет.

Он никуда не денется.

***

В затылке у Макса пульсировало. Он ехал в автобусе – допотопном, скрипящем в поворотах. Колымагу подкидывало на ухабах, отчего боль в голове Макса усиливалась. Справа сидел прыщавый пацан с лоснящимся от жира лицом.

– Чё это с тобой такое? – буркнул он, беззастенчиво пялясь на Макса. – Тебя как будто трактором переехало…

– Отвали, – отрезал Макс.

Пыль клубилась, затягивала окна кирпичной взвесью. Будто бумажные, барханы с острыми краями рассекали горизонт. В горле с непривычки першило, но Максу всё происходящее нравилось – пустыня резонировала с ним изнутри.

– Чего сразу отвали-то? – обиделся пацан.

– Не лезь ко мне. – Макс повернулся.

Взгляд его заставил паренька умолкнуть и незаметно стереть выступивший на лбу холодный пот.

– Ясно, чё тебя взяли, – забормотал он неразборчиво. – Убивать приехал, да?

Макс взглянул на своё дрожащее отражение в окне: неужели у него и вправду взгляд убийцы? Или если ты выглядишь, как чудовище, то никем другим и быть не можешь? В таком случае, Макс нашёл своё место. Здесь он будет неотличим от других.

Миновав пустыню, автобус остановился в предгорье. Перевалочный пункт перед восхождением обещал обед и инструктаж. Макс, ловко орудуя левой рукой, запихивал пресную баланду за одну щеку и медленно жевал, покуда за другой чавкала пустота: челюсть так раздробило, что зубы не вставишь, что, впрочем, гармонично вписывалось в прочие уродства.

– Говорят, сегодня там рвануло. – Подсел к нему прыщавый недоумок из автобуса. – Пятерых наших раскидало.

Макс невозмутимо жевал, делая вид, что не замечает навязчивой компании. Но паренёк не сдавался:

– Стрёмно мне, короче, – признался он, покосившись на Макса. – Понимаешь?

– Нет, – отрезал Макс, – мне не стрёмно.

Он ждал, что пацан ответит чем-то вроде: «Оно и понятно, тебе терять нечего», но тот молчаливо сгорбился над тарелкой. Совсем птенец, ещё не оперился толком – не борода, а так, мальчишеский пушок. Небось, вырвали из-под мамкиного крыла, даже мир не увидел толком.

– Как зовут тебя? – спросил Макс.

– Лёха, – отозвался пацан.

– Ну, я – Макс.

Лёха ответил на рукопожатие без колебаний. Макс впервые взглянул ему в глаза: в них гулял тёплый весенний ветер нерастраченной юности. Любовь к девчонкам, когда почти любая кажется богиней. Беспечность, порывистость и искреннее недоумение – зачем всё это? Зачем война, если можно любить и летать?

У него ещё всё впереди, подумал Макс. У него ещё всё впереди.

***

Леденчик таращится на Вику сквозь стекло. У него тёмные короткие пальцы и доверчивый взгляд. Вика привязана к нему больше других шимпанзе, потому что всегда, когда бы она ни пришла, он взвивается безудержным вихрем в клетке и улыбается, как ребёнок.

– Так, дружочек, давай посмотрим, что у нас здесь. – Вика смахивает на планшете страницы письма. – Н-да. Задачка.

В лаборатории воздух стерильный. Не буквально, конечно, но Вика его не любит. Им не надышишься, сколько ноздри не раздувай. И вкуса никакого, как варёная куриная грудка. Так-так, что тут? Светлое, радостное, умиротворяющее. Пожалуй, найдётся.

Но сперва – покормить Леденчика.

Пока шимпанзе разбирается с морковно-тыквенным обедом, Вика проверяет его затылок – имплантат держится надёжно, хотя Леденчик долго не мог смириться и норовил расчесать зудящую рану. Задумавшись, она гладит его вдоль маленьких острых позвонков. Тяжело ему, всё время взаперти. А что, если?..

– Пойдём-ка мы с тобой прогуляемся, – решает Вика. – Не будешь хулиганить?

Шимпанзе ведёт себя смирно. С любопытством озирается по сторонам в коридоре и радостно гукает, когда Вика выводит его в оранжерею. Дворик в сердце их научного центра распевается птичьими трелями, выдыхает в лицо влажным терпким дуновением. Вика отпускает Леденчика с поводка – не боится, что он смоется, – и пока шимпанзе исследует подзабытый сад, следит за кривыми на экране планшета.

От вида искусственных лиан, повешенных здесь специально для подопытных, сигналы в зрительную кору идут мощнее, а график ползёт вверх. Вика включает запись. Леденчик прыгает по деревьям, свободный и независимый, прислушивается к имитации водопада и птичьего гомона. Второй график догоняет первый. Они движутся вровень, но тут Леденчик спрыгивает на землю, видит смеющуюся Вику, и все кривые делают свечку.

Если бы у шимпанзе могли быть влюблённые глаза, то Вика знает, как бы они выглядели.

После прогулки она отводит Леденчика обратно, запирает в клетке – он обиженно пыхтит – и возвращается в лабораторию. Теперь нужно «накормить» Афину.

Вика подключает планшет к футуристической оболочке искусственного интеллекта – белый пластик, синяя неоновая окантовка. Афина заводится, шумит вентиляторами, она не в настроении.

– Готова поработать? – спрашивает Вика вслух.

– Как будто есть выбор, – язвит нейронная сеть.

– Тогда начинай.

Вентиляторы неистово шуршат, разве что крыльев не хватает для взлёта. Пройдёт не меньше двадцати часов, прежде чем на экране появятся первые кадры, и не меньше трёх суток, пока они соберутся в короткий видеоролик.

Видеоролик, на котором Вика смеётся.

***

В расположение прибыли затемно. Макс и Лёха плелись в хвосте. От восхождения снова засвербело в затылке, перед глазами лопались мыльные пузыри: сперва слепили пронзительным перламутром, а затем повисали белесой взвесью, сквозь которую просвечивали чёрные хребты и заснеженные пики.

– Стрелять-то умеешь? – спросил Макс, ориентируясь на голос Лёхи.

– Да вроде учили, – откликнулся тот. – А вообще я в «контре» по «эйсам» спец, в жало террористов выношу…

Макс с трудом его понимал. Не столько, потому что никогда не играл в видеоигры, сколько из-за странной ряби в мыслях. Он буквально чувствовал, как любая из начатых в голове фраз обрывается в середине, сменяясь другой. Он попытался вспомнить, с чего начался день – автобус, пресную баланду на перевале, прыщавое лицо Лёхи – но и они шли с помехами сквозь монохромную мошкару.

В темноте палатки сливались с каменистым склоном, и только по тонко змеящемуся дымку удавалось различить их на фоне гор. Максу досталась соседняя с Лёхой койка. Ужин отдавал горечью. В стелящейся тишине над горами отчётливо раздавались стоны.

– Это те, которых раскидало, – пояснил Лёха. – Ну, которые ещё не умерли.

Макс знал, что не нужно ему идти. Никому не нужно, но ему – особенно. И всё же пошёл с горьким холодком, поднимающимся из сердца к горлу.

Двоим оторвало ноги. Культи уже зашили и перебинтовали; утром раненых доставят к перевалу. Бледные лица желтели на мокрых подушках. Сухие в трещинах губы шептали имена матерей. Макс застыл в проходе. Затылок охватило огнём, будто стоял спиной к пожару. Одному из солдат раны на лице небрежно зашили чёрной нитью. Потерянный глаз закрывала марлевая повязка.

Из памяти Макса рвалось изображение, такое же рябящее, с гулким звуком, как из-под толщи воды. Он смотрел на себя в зеркало и пытался наложить на отражение своё прежнее, знакомое лицо. Маски не сходились. Он понял одно: никто и никогда не полюбит его таким.

Этот солдат тоже вскоре не узнает себя. Забрал ли он чью-то жизнь, прежде чем его собственная разлетелась в щепки? Медсестра тронула Макса за локоть и настойчиво попросила убраться. Макс подчинился, вышел на обжигающий холод.

Головная боль резала по глазам. Буквально ощупью он добрался до своей койки и ничком свалился на неё лицом вниз. Кто-то копошился поблизости, и вскоре раздался голос Лёхи:

– Эй, как тебя взяли-то на службу? Диагнозов, небось, вагон…

Макс даже улыбнулся его непосредственности. Как взяли? Без удовольствия. Но куда им деваться? Много ли сыщется таких же дураков?

Он один. Он всегда один.

***

Полусонная Вика держится из последних сил, когда оживает планшет, сигнализируя: пора! Сон слетает мгновенно, Вика начинает запись.

Активность в зрительной коре подскочила вдвое по сравнению с предыдущими двумя днями. Эх, что же такое увидел их подопытный? И где он? Ничего, трое суток, и она узнает. «Сони», насколько ей известно, нужны записи для «шутера». Они грозятся выпустить самую реалистичную игру тысячелетия. И судя по тому, что видит Вика – им это по силам.

Пульсация на экране стихает, Вика нажимает «стоп». Вчера смотрела результаты Афины – впечатляюще. Всё равно, что снимали бы на камеру. Вика на видеоролике совершенно настоящая, только чуть-чуть подправлены некоторые черты: нет родинки над губой, нос не такой выдающийся, а глаза почему-то льдистые, хотя в реальности – карие. Такой видит её Леденчик. Такой он её любит.

Вика скармливает очередное воспоминание Афине, та вздыхает вентиляторами, но берётся за работу. Теперь осталось выполнить вторую часть сделки.

Воспоминание из оранжереи улетает по неизвестному адресу. Так приказали «ребята сверху» – в ответ на произведённую запись высылать другую. Вика не представляет, какой в этом смысл, но и вреда не видит. Они просили что-то успокаивающее, что-то, что отвлечёт от скверных мыслей. Кажется, упорхнувшее воспоминание Леденчика вполне подходит.

Интересно, удивится ли подопытный, увидев Вику в обстановке, совершенно ему не знакомой? Впрочем, если каждый вечер он просиживает на балконе ровно до той секунды, когда оборвётся Викин разговор, а после стремительно уходит, вряд ли он так уж будет расстроен.

Эта мысль льстит Вике, и ничего не поделаешь.

Светает. За ночь ветер в клочья изорвал облачный саван, и теперь его обрывки стелются туманом по холодной земле. Выходные будут ясными. Вика мельком смотрит на приткнувшийся в дальнем углу рюкзак с экипировкой. Ничего, поспит на аэродроме пару часов и ­– в небо! Вика никогда не любила автомобили: в них никакой свободы, заперт в коробке два на четыре, ползёшь в гусенице пробки, безвольно и смиренно. То ли дело – самолёт. Самолёт – это рифма свободы!

А когда она вернётся, Афина уже закончит расшифровку.

Вика вновь включает запись из оранжереи. Удивительно, как красивы мы бываем в глазах других.

***

Макс привык к кошмарам. Миллионы раз он выбегал на дорогу и ни разу не успел ее пересечь. Он многое хотел бы забыть: и проклятую чёрную молнию, и отражение в зеркале (дома их не держал, но от витрин ведь не скроешься), и взгляды, бесконечные, ползущие под кожу. Но именно они всей беспощадной армией накрепко засели в памяти, и победить эту орду не было никакой надежды.

Поэтому, когда ему вдруг приснилась Вика, он ещё долго не мог опомниться. Она сидела на искусственном камне возле фонтана и хохотала, глядя на него. Он сам почему-то был выше неё, будто взгромоздился на верхотуру и оттуда корчил ей рожи. А Вика светилась, как ангел. Он и не замечал, насколько она красива: много ли увидишь в дверной глазок? Но память его, видимо, собрала Вику из стеклышек калейдоскопа в изумительную картинку и добавила запахи: мёда и корицы.

Проснувшись, он долго смотрел в брезентовый потолок. Камень и фонтан, окружавшие Вику, Макс видел впервые. И всё это место – искусственный оазис под стеклянным колпаком – где и когда бы он мог побывать в таком? В мозгу свербело. Затылок пульсировал.

Когда хмурый комиссар согласился взять его на службу, Макс не вникал в условия. Война звала его. Она уже отчаялась, сорвала голос, а он всё не мог преодолеть барьеры, выстроенные медкомиссией. Комиссар упоминал эксперимент и вклад в развитие армии. Говорил, что благодаря Максу солдатам, может быть, реже захочется в петлю. Деталей не раскрывал, а у Макса в висках стучало: пусть делают, что хотят. Лишь бы взяли.

Если что-то и могло выдавить, как гнойник, из памяти бьющий по глазам белый свет фар, то оно ждало на фронте, за свистом пуль. Макс не верил, что с ним случится что-то достаточно хорошее, чтобы заглушить застарелую боль. Но надеялся, что на войне произойдёт что-то страшнее, что-то другое, и он, наконец, перебежит дорогу.

Рядом ещё сопел Лёха, безмятежно раскинув руки и приоткрыв рот. Ему тоже снилось что-то приятное, из прошлой жизни – возможно, мама или девушка, которая обещала дождаться. Он улыбался.

Макс закрыл глаза, надеясь вновь встретить Вику, но память подкинула ему лишь зашитые культи и чёрные стёжки на щеках.

***

Вика ошарашенно смотрит расшифровку. Получи она текстовую запись или даже отдельные снимки – поверила бы в сбой. Но Афина не сбоит. Она показывает правду.

Война? Кофе в Викиной чашке в два раза крепче обычного. А рука всё равно дрожит, и во рту растекается лимонная горечь. Так он ушёл на войну?

Вика вновь прокручивает ролик. Ни в одном фильме-катастрофе она не слышала таких жутких стонов. Ни один грим не был похож на эти восковые блестящие маски. Тот, кто увидит и эти лица, и эти напитанные кровью повязки, не сможет не поверить. Но «Сони» они не нужны – картинка все равно будет иной. Их интересуют запахи йода и стали, звуки пугающего затишья, ощущения мурашек по коже и холодного липкого пота на спине. Маленькие штрихи, незаметные, едва уловимые, но из которых не вырваться. И это только начало! Страх, радость освобождения, облегчение, ненависть – триггеры для гормонов, маячки, ведущие глубже в игру. Да, это будет триумф!

Вика вылетает из кабинета и стремится в лабораторию – к Леденчику. Ей нужно утешение этого маленького преданного сердца. Вика выпускает шимпанзе из клетки, вручает банан, гладит детские уголки лопаток.

Сейчас бы в небо. Небо вылечивает любую боль. Ах, боль! Вика горько усмехается. У тебя – боль? А у тех, в госпитале? А у того, кто смотрит на них и знает, что может стать следующим?

– Идём, малыш, – зовёт Вика шимпанзе. – Поиграем.

***

Непостижимо медленно падал снег, и гром выстрелов на подступах к седловине не тревожили его. Автомат холодил ладони: Макс отдавал рукояти своё тепло взамен на уверенность.

– Не высовывайся, – велел он Лёхе, когда отряд остановился. – Держись рядом и ничего с тобой не случится.

Грохот стих. Снег продолжал падать, напитывая одежду. Офицер, командующий отрядом, распорядился: зайдём с тыла через перевал. Враги заняли седловину, человек пятнадцать засели за валунами. Со спины их тоже прикрывают, но тех быстро снимем.

– Ты не боишься? – спросил Лёха, бледнее молока.

– Нет, – ответил Макс, но не потому что не боялся, а из незнакомой ему прежде отеческой заботы.

Долго взбирались по осыпающимся под сапогами камням – цепочка муравьёв на теле запорошенного жука-оленя. Крохотные следы на снегу. Оказались в расщелине.

Грохнул выстрел. Мгновенно, как волки, отозвавшиеся на вой, застрекотали автоматы.

Макс плюхнулся на живот, сердце оголтело колотило в ребра. Увидел Лёху, схватил за шкирятник, и оба откатились к скале за крупный обломок. Засада! Чуть отдышавшись, Макс высунулся из-за валуна, спасавшего от пуль. Раз – прицел, два – вдох, три – выдох. Снял ближнего. В сердце ничего не отозвалось.

Снова очередь, но и другие не дремлют. Офицер охрип. Макс мельком взглянул на Лёху: сидел спиной к камню, обняв автомат, что-то сжимал в кулаке у груди и шептал, молился. Макс вновь высунулся – снег уплотнился, белое сукно – но сквозь него снял ещё одного: тот опрокинулся, только алым прочертил траекторию в воздухе.

– А-а-а! – вдруг заорал Лёха, вскочил на ноги и бросился бежать, обратно, домой, к маме под крыло.

Макс видел, как очередь изрешетила тело, вспоров куртку, как внезапный град – озёрную гладь. Лёха затих. Никто не ринулся ему на помощь.

Вернувшись к валуну, Макс прицелился. Пять выстрелов – ни одного промаха. Позже ему пообещают награду, но за что, он не запомнит. Он запомнит лишь тело птенца со сломанными крыльями. Он запомнит алюминиевое распятье, намертво сжатое в ладони.

И лицо Вики – всё ещё смеющееся, но с гулкой печалью в глазах. Что её тревожит? И почему он снова смотрит на неё сверху-вниз?

***

Вика медлит, прежде чем запустить ролик, собранный Афиной. Ей ведь необязательно смотреть. Она – лишь кузнечик под занесённой подошвой. Положи воспоминание в библиотеку, подпиши и забудь. Пусть специалисты «Сони» разбираются с этим. А ты – кузнечик. И хватит с тебя.

В самый неподходящий момент заходит Муссоковский и встаёт у Вики за спиной. Они оба смотрят. Они оба видят, как пули пронизывают бегущего человека. Как заплетаются его ноги, как он срезанной с нитей марионеткой рушится в свежий снег.

– Я не знал, – сглотнув, шепчет Муссоковский. – Мне не сказали…

Вика верит ему. Гриф есть гриф. Но теперь перед ними глаза солдата со впаянным в мозг чипом, которому Вика обязана подменять воспоминания, чтобы заглушить творящийся вокруг ужас. Собой. Заткнуть брешь в изрешечённой психике. Собой. Принять огонь. На себя.

– Я тоже там… – тянет Вика севшим голосом. – Я с ним там…

– Ты отстранена, – заявляет Муссоковский. – Дальше я сам.

– Нет! – Вика подскакивает и вцепляется в голубые отвороты его халата. – Не смей. Я справлюсь. Я должна остаться! Ты не понимаешь…

Она не может объяснить, иначе придётся открыться: всё это время она высылала подопытному своё изображение, лишь потому что знала – он влюблён в неё. И ей льстило, ей так льстило, что она утешает его через тысячи километров!..

У Муссоковского звонит телефон. Он отходит к дверям, выслушивает, не споря. Глаза застывают. Попрощавшись, он возвращается к Вике, берет её за руку.

– Поздно, – выдавливает он через заложенное горло. – Эксперимент окончен.

Вика бессильно падает обратно в кресло. Ну вот и всё. А ведь и впрямь – последние дни графики держались вровень друг с другом. Она думала, ему дали отдохнуть. Система не фиксирует смерть, она просто скорбно молчит в память об усопшем.

Тяжёлая ладонь оставляет влажный отпечаток на плече Викиной блузки. Весна уже охватила город изумрудным пламенем, пропитала воздух запахом тающих льдов. Запахом далёкого прекрасного будущего.

– Завтра у тебя выходной, – бесстрастно сообщает Муссоковский. – Если хочешь, составлю компанию вечером…

Вика не моргая смотрит в экран.

– Ладно, – вдруг соглашается она.

– Правда?

– Да. Только напрошусь к тебе в гости.

Муссоковский с трудом удерживается от улыбки. Ему невдомёк, что Вика просто не может остаться в своей квартире, зная, что пустота за стеной – теперь навсегда. Нет, наверняка позже въедут новые жильцы и понесётся детский смех или пьяная ругань, но больше не будет движения алого огонька от невидимого лица к невидимой пепельнице.

Ей нужно утешение. И один Леденчик с ним не справится.

***

Снег продолжался три дня, выбелив палатки, породу и кровь. Менялся от колючей пурги до уютной ваты, такой мягкой, что хочется пролежать до весны, как кукла – до дня рождения. Закройте коробку и не трогайте алые ленты. Это – в подарок.

Но Максу не позволили. Наложили швы той же азбукой Морзе, одним больше, другим – меньше. Он лежал среди стонущих, и ему снова снилась дорога. Только теперь на ней он был распят не один: рядом, пустым взглядом пронзая небо, раскинулся Лёха.

А Вика больше не приходила.

Из госпиталя его отправили домой с какой-то невнятной формулировкой. Наверное, сочли неблагонадёжным. К выписке Максу было всё равно. Хоть домой, хоть в плен – нигде нет покоя.

Он с трудом узнал свою квартиру – пустую, смердящую канализацией из сухих раковин и забытым под мойкой мусорным ведром. Прошёл, спустил воду. Устало лёг на диван – в затылке ныло. Имплантат обещали снять, а Макс обещал прийти. Но только не сейчас, сейчас нужно отдохнуть и понять, что дальше. И вынести чёртов мусор.

Макс вышел на лестничную клетку, долго ждал лифта – старичок давно барахлил. Но двери наконец разъехались, и навстречу шагнули двое: нелепый рыжий толстячок и Вика. Глаза её изумлённо расширились, рот приоткрылся. Да, она впервые увидела соседа при свете. Не стоило её винить.

– Вы… вернулись? – спросила она, осипнув.

Рыжий толстячок с любопытством разглядывал уродца, будто тот плавал заспиртованный в банке.

– Да, – признал Макс, – всё ещё нужно передержать кота?

Вика отрицательно покачала головой. Толстячок по-хозяйски взял её за руку и настойчиво потянул к квартире, будто к себе в берлогу. Вика поддалась. Но на прощание обернулась, и в её темно-вишнёвых глазах Макс неожиданно прочёл радость.

Что ж, ничего не изменилось. Она всё ещё здесь. Он всё ещё может следить за её тенью на стекле, слушать радио её жизни и чувствовать себя причастным.

***

В незнакомой обстановке Леденчик заметно нервничает, но Вика утешает его бананами и блестящими игрушками. В её квартире не разгуляешься: ей далеко до оранжереи, и всё же Вика уверена, что у них всё получится. Муссоковский прикроет и отсутствие шимпанзе, и ноутбука с Афиной. Он, конечно, всё понял из утренней встречи у лифта, но не захотел обсудить. Он наконец-то научился принимать правила игры такими, какие они есть.

Вика включает запись и улыбается Леденчику:

– Иди ко мне, малыш.

Он с радостью обнимает её за шею, тычется влажным носом в мочку уха. Он чувствует запах корицы и мёда, которые Афина вскоре тщательно расшифрует. Как и десяток других воспоминаний.

Обязательно счастливых.

***

На войне всегда холодно, а Максу теперь холодно повсюду. Значит ли это, что война отныне везде? И через сколько он замёрзнет насмерть?

Нет, не замёрзнет. До тех пор, пока перед закрытыми глазами смеётся Вика. Пока она обнимает его, как самого обычного человека, без дрожи, фальши и брезгливости. Пока вальсирует по кухне с механическим венчиком, с которого стекает тесто будущего пирога. С мёдом и корицей, разумеется.

Эти воспоминания, откуда бы они ни взялись, согревают. И лёд, нараставший всю жизнь острыми шипами, тает за солнечным сплетением. И Лёха больше не возвращается, будто не может ступить в очерченный Викиным сиянием круг.

Трель звонка вырывает Макса из полузабытья. Он смотрит в глазок. Он медлит, но всё же открывает проклятую дверь.

– Это вам. – Вика, смущаясь, протягивает ему тарелку, накрытую вафельным полотенцем.

– Спасибо, – настороженно отзывается Макс.

Затылок обжигает. Откуда у него эти воспоминания о ней? Откуда?

– Знаете, это может показаться странным, – продолжает Вика, – но у меня к вам предложение.

– Предложение?

– Ну да, – она теребит прядь волос, долго не решаясь продолжить, но наконец спрашивает: – Вы любите летать?

Макс никогда не летал, но впервые ему захотелось попробовать. Вика смотрит на него, не пряча глаз. И улыбается.

Никакой холод не вечен, если есть кому развести огонь.

________________________________________________________________________________

каждое произведение после оценки
редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго 
выложено в блок отдела фантастики АЭЛИТА с рецензией.

По заявке автора текст произведения может быть удален, но останется название, имя автора и рецензия.
Текст также удаляется после публикации со ссылкой на произведение в журнале