Крамская Мю — Мед и корица — 20

Произведение поступило в редакцию журнала «Уральский следопыт» .   Работа получила предварительную оценку редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго  и выложена в блок «в отдел фантастики АЭЛИТА» с рецензией.  По согласию автора произведение и рецензия выставляются на сайте www.uralstalker.com

——————————————————————————————

На войне всегда холодно. Палящее ли солнце Афганистана или липкие тропики Вьетнама – тебе холодно, будто в грудь, как в бокал с виски, бросили льда. Хрустит в его объятиях сердце, густеет кровь, осколками жалит глаза. Ты жив и мертв одновременно. Слишком страдаешь для мертвого, слишком безразличен для живого. Ты – между. Ты – нигде.

Макс всегда хотел на войну, на любую – лишь бы подальше от дома. Лишь бы туда, где ты – это калибр автомата в твоих руках. Он научился стрелять, раньше, чем пошел в школу. Он дрался врукопашную так истово, что не помнил, как сражение началось и чем кончилось. В одном не сомневался: повод был. Всегда был. Зеркала подтверждали.

В его памяти, как в бронированном сейфе, все ещё хранилось воспоминание о том дне, с которого жизнь свернула на обрывающиеся пути. Макс спешил за цветами – ларёк закрывался в восемь, мама приходила в половину девятого. Ремонтировали мост. В обход – лишний километр, к восьми не успеть. Да и веса в семилетке не больше, чем во взрослой овчарке.

Макс легко перепрыгнул через пластиковый барьер.

Он добрался до середины, когда затрещали временные опоры. Центральная секция, ещё не укреплённая, просела под ногами, и мгновением позже Макс вслед за ней полетел вниз. Грохот. Пронзительный вопль.

Темнота.

***

Макс открыл дверь на лестничную клетку одновременно с Викой. Шёлк ее платья тянул на себя взгляд. Шёлк ее кожи когтем рвал тонкую ткань под сердцем. Макс сделал вид, что возится с замком.

– Уезжаете? – спросила Вика, кивнув на спортивную сумку за плечом соседа.

– Ухожу, – пробормотал он, пряча лицо.

– Надолго?

– Не знаю. Какая разница?

– Да вот отпуск впервые в жизни выбила, – зачем-то принялась объяснять Вика. – У нас с этим строго, так сказать, есть незаменимые…

Макс хотел перебить ее, сказав, что все он знает. Между их балконами тонкая перегородка – тень движется по стеклу каждый вечер. Макс не пропустил ни одного. Сигаретный дым клубился под потолком, Макс слушал чужие, не касавшиеся его телефонные откровения. В Викиной жизни две любви: наука и небо. Для третьей в сердце отсек не предусмотрен, вот и ходит на свидания впустую, по настоянию матери. Горит на работе, а если случается затишье – рвется на аэродром, разворачивать парус в небесной гавани.

– Не с кем Тишку оставить, – продолжила Вика. – Думала, вам подкинуть мерзавца.

Однако, она все же знала о его существовании.

– Нет, – отрезал Макс. – Не получится.

Вика качнула головой – что ж.

– Вас ведь Максим зовут? – уточнила она, как бы доказывая, что не собиралась оставлять кота первому встречному.

– Да, – буркнул Макс, недоумевая, откуда она знает.

– Вашу пиццу как-то пытались всучить мне, – со смешком пояснила Вика. – Жаль, что не получится с Тишкой, но я что-нибудь придумаю. Ну, удачи вам, куда бы вы не собрались!

Она смешно козырнула, не умеючи, по-детски. Выпорхнула из тамбура, девочка-весна, невесомая и недоступная. Проходя мимо ее двери, Макс помедлил, вдохнул поглубже: мёд и корица. Однажды в его квартире раздался звонок: в прицеле глазка стояла Вика с тарелкой, обернутой вафельным полотенцем.

Трель долго носилась по коридору, нападая на Макса хищной птицей. Вика прождала почти пять минут – наверняка знала, что хозяин дома. Но дверь так и не открылась.

Корица и мёд. Еще одно воспоминание в сейфе.

***

От подъезда до научного центра всего пять остановок по воздуху, а по времени – целый час. Можно и быстрее: толкаться в просоленной подземке никто не запрещал, но Вика любит крыши Москвы. Она любит Москву маленькой, из игрушечных кубиков, черных асфальтовых лент и солнечных зайчиков на стеклах.

Окно в ее кабинете выходит на рассвет. Вика приезжает затемно, и смотрит, как медленно потягивается еще слабое сонное солнце. Небо в его лучах – как изнанка устричной раковины, белое в розоватых подтеках. Оно зовет. Оно всегда зовет.

Ничего, скоро отпуск, и тогда Вика надышится. До тысячи прыжков осталось всего два с половиной десятка. И если погода не предаст, тысячный выпадет как раз на день рождения…

– Коломцева! – Муссоковский вламывается в кабинет, взъерошенный и пунцовый от волнения. – Согласился! Он согласился!

Вика до хруста суставов сжимает пальцы. Вот и накрылся отпуск. До свидания.

И вместе с тем: согласился! Зеленый свет!

– Значит так, – продолжает тараторить Муссоковский. – Операцию назначали на четверг, еще недельку на адаптацию, потом подключат к системе. Тебе придет уведомление и инструкция. Система поможет: будет сигнализировать, когда активность в той или иной области начнет нарастать. Тогда сразу начинай запись…

– Что ты со мной, как с первогодкой, – фыркает Вика. – Куда его отправят?

– Не знаю, это под грифом. Зато полное досье, пароли, явки, анализы – все есть. Сейчас покажу.

Вика разглядывает Муссоковского: симпатичный, ухлестывает за ней второй год, но как-то бестолково. У них разный размах крыльев: у нее – ястребиный, у него – синичий. И ничего с этим не сделаешь.

– Только это… – вдруг смущается Муссоковский. – Тут такое дело. В общем, мы не одни будем на этом поле брани. Есть еще ребята… Ну, сверху. Они хотят, чтобы мы кое-что добавили.

– Добавили? – переспрашивает Вика. – Зачем? И что значит – сверху? Я думала, мы на «Сони» работаем, а не на чертову ФСБ.

– Тс-с-с, – Муссоковский вращает глазами, и Вика понимает, что угадала. – Такое условие. Они нам кандидата, мы выполняем их требования. Да там и требования-то, тьфу… Короче, я тебе скину их список, поищи что-нибудь похожее в библиотеке, лады?

Вика кивает. Здесь она – всего лишь кузнечик под занесенной над ее головой подошвой. Ее дело маленькое: знай, запускай в нужное время запись сигналов из зрительной коры, с границы продолговатого мозга и моста, с парагиппокампальной извилины и первичной соматосенсорной коры. Фиксируй воспоминания здесь и сейчас. Бережно складывай в библиотеку. Пока, правда, в библиотеке негусто – добровольцев среди гражданских искать запрещено, так что только мартышки и работают. И понятно, откуда взялись ФСБ – кто, как не они, когда им что-то нужно, могут закрыть глаза на этику?

– Вот, смотри, я переслал, – Муссоковский тычет пальцем в сторону Викиного планшета. – Только не пугайся.

Вика недоумевает: что такого в досье, чего она может испугаться? Но раз взглянув на фотографию, она понимает. Холодок по коже. Так разве бывает?

– Да, не повезло парню, – по-своему трактует ее реакцию Муссоковский.

Вика молчит. Если сказать правду, могут и отстранить – не родственники, конечно, и даже не друзья, но все же, все же… Вика вспоминает тень соседа на рифленом стекле – грузную, медвежью. Он старается не шевелиться, только локоть ходит вверх-вниз, а с ним и тлеющая точка. Странно, но Вике нравится молчаливый свидетель ее откровений. Впрочем, ее не единожды обвиняли в мазохизме те, кто не зависит от адреналина. Им не понять. Они ведь не падали.

Муссоковский все еще здесь, мнется бестолково, разевает по-рыбьи рот.

– Может, – мямлит, – сходим куда-нибудь вечером? Суши? Крабы? Пицца?

Все перечисленное Вика любит, но отдельно от Муссоковского. А потому качает головой:

– Нет, Костик. Сегодня я занята.

Он покорно кивает, шаркает за закрытой дверью. Эх, был бы он наглее и любопытнее, Вика бы и подпустила его поближе. Но все отсеки в сердце заняты, задраены герметично, не проскользнешь. Она ведь звала его на аэродром – он кое-как отбрыкался. Его стихия – земля, и ничего не поделаешь.

Вика открывает окно. Весна! Запахи талого снега и мокрой пыли щекочут нёбо. С этим отпуском… Одной проблемой меньше – Тишка останется дома. А тысячный прыжок… Он будет.

Он никуда не денется.

***

В затылке у Макса пульсировало. Он ехал в автобусе – допотопном, скрипящем в поворотах, его подкидывало на ухабах, отчего боль в голове усиливалась. Справа сидел прыщавый пацан с лоснящимся от жира лицом.

– Че это с тобой такое? – буркнул он, беззастенчиво пялясь на Макса. – Тебя как будто трактором переехало…

– Отвали, – отрезал Макс.

Пыль клубилась, затягивала окна кирпичной взвесью. Будто бумажные, барханы с острыми краями рассекали горизонт. В горле с непривычки першило, но Максу все происходящее нравилось – пустыня резонировала с ним изнутри.

– Чего сразу отвали-то? – обиделся пацан.

– Не лезь ко мне, – Макс повернулся.

Взгляд его заставил паренька умолкнуть и незаметно стереть выступивший на лбу холодный пот.

– Ясно, че тебя взяли, – забормотал он неразборчиво. – Убивать приехал, да?

Макс взглянул на свое дрожащее отражение в окне: неужели у него и вправду взгляд убийцы? Или если ты выглядишь, как чудовище, то никем другим и быть не можешь? В таком случае, Макс нашел свое место. Здесь он будет неотличим от других.

Миновав пустыню, автобус остановился в предгорье. Перевалочный пункт перед восхождением обещал обед и инструктаж. Макс, ловко орудуя левой рукой, запихивал пресную баланду за одну щеку и медленно жевал, покуда за другой чавкала пустота: челюсть так раздробило, что зубы не вставишь, что, впрочем, гармонично вписывалось в прочие уродства.

– Говорят, сегодня мина рванула, – подсел к нему прыщавый недоумок из автобуса. – Пятеро наших полегло.

Макс невозмутимо жевал, делая вид, что не замечает навязчивой компании. Но паренёк не сдавался:

– Стрёмно мне, короче, – признался он, покосившись на Макса. – Понимаешь?

– Нет, – отрезал Макс. – Мне не стрёмно.

Он ждал, что пацан ответит чем-то вроде: «Оно и понятно, тебе терять нечего», но тот молчаливо сгорбился над тарелкой. Совсем птенец, ещё не оперился толком – не борода, а так, мальчишеский пушок. Небось, вырвали из-под мамкиного крыла, даже мир не увидел толком.

– Как зовут тебя? – спросил Макс.

– Никитка, – ответил пацан.

– Ну, я – Макс.

Никитка ответил на рукопожатие без запинки. Макс впервые взглянул ему в глаза: в них гулял тёплый весенний ветер нерастраченной юности. Любовь к девчонкам, когда почти любая кажется богиней. Беспечность, порывистость и искреннее недоумение – зачем все это? Зачем война, если можно любить и летать?

У него ещё все впереди, подумал Макс. У него еще все впереди.

***

Леденчик таращится на Вику сквозь стекло. У него темные короткие пальцы и доверчивый взгляд. Вика привязана к нему больше других шимпанзе, потому что всегда, когда бы ему ни предложили банан, он сперва делится с ней, а уж потом считает лакомство заслуженной собственностью.

– Так, дружочек, давай посмотрим, что у нас здесь, – Вика смахивает на планшете страницы письма. – Н-да. Задачка.

В лаборатории воздух стерильный. Не буквально, конечно, но Вика его не любит. Им не надышишься, сколько ноздри не раздувай. И вкуса никакого, как вареная куриная грудка. Так-так, что тут? Светлое, радостное, умиротворяющее. Пожалуй, найдется.

Но сперва – покормить Леденчика.

Пока шимпанзе разбирается с морковно-тыквенным обедом, Вика проверяет ему затылок – имплантат держится надежно, хотя Леденчик долго не мог смириться и норовил расчесать зудящую рану. Задумавшись, она гладит его вдоль маленьких острых позвонков. Тяжело ему, все время взаперти. А что, если?..

– Пойдем-ка мы с тобой прогуляемся, – решает Вика. – Не будешь хулиганить?

Шимпанзе ведет себя смирно. С любопытством озирается по сторонам в коридоре и радостно гукает, когда Вика выводит его в оранжерею. Дворик в сердце их научного центра распевается птичьими трелями, выдыхает в лицо влажным терпким дуновением. Вика отпускает Леденчика с поводка – не боится, что он смоется, – и пока шимпанзе исследует подзабытый сад, следит за кривыми на экране планшета.

От вида искусственных лиан, повешенных здесь специально для подопытных, сигналы в зрительную кору идут мощнее, а график ползет вверх. Вика включает запись. Леденчик прыгает по деревьям, свободный и независимый, прислушивается к имитации водопада и птичьего гомона. Второй график догоняет первый. Они движутся вровень, но тут Леденчик спрыгивает на землю, видит смеющуюся Вику, и все кривые делают свечку.

Если бы у шимпанзе могли быть влюбленные глаза, то Вика знает, как бы они выглядели.

После прогулки она запирает Леденчика в клетке – он обиженно пыхтит – и возвращается в лабораторию. Теперь нужно «накормить» Афину.

Вика подключает планшет к футуристической оболочке искусственного интеллекта – белый пластик, синяя неоновая окантовка. Афина заводится, шумит вентиляторами, она не в настроении.

– Готова поработать? – спрашивает Вика вслух.

– Как будто есть выбор, – язвит нейронная сеть.

– Тогда начинай.

Вентиляторы неистово шуршат, разве что крыльев не хватает для взлета. Пройдет не меньше двадцати часов, прежде чем на экране появятся первые кадры, и не меньше трех суток, пока они соберутся в короткий видеоролик.

Видеоролик, на котором Вика смеется.

***

В расположение прибыли затемно. Макс и Никитка замыкали строй. От восхождения снова засвербело в затылке, перед глазами лопались мыльные пузыри: сперва слепили пронзительным перламутром, а затем повисали белесой взвесью, сквозь которую просвечивали черные хребты и заснеженные пики.

– Стрелять-то умеешь? – спросил Макс, ориентируясь на голос Никитки.

– Да вроде учили, – откликнулся тот. – А вообще я в «контре» по «эйсам» спец, в жало террористов выношу…

Макс с трудом его понимал. Не столько, потому что никогда не играл в видеоигры, сколько из-за странной ряби в мыслях. Он буквально чувствовал, как любая из начатых в голове фраз обрывается в середине, сменяясь другой. Он попытался вспомнить, с чего начался день – автобус, пресную баланду на перевале, прыщавое лицо Никитки – но и они шли с помехами сквозь монохромную мошкару.

В темноте палатки сливались с горной породой, и только по тонко змеящемуся дымку удавалось различить их остроконечные верхушки. Максу досталась соседняя с Никиткой койка. Ужин отдавал горечью – видно, древесины не хватало, и в огонь плеснули химии. В стелящейся тишине над горами отчетливо раздавались стоны.

– Это те, подорвавшиеся, – пояснил Никитка. – Ну, которые еще не умерли.

Макс знал, что не нужно ему идти. Никому не нужно, но ему – особенно. И все же пошел с горьким холодком, поднимающимся из сердца к горлу.

Двоим оторвало ноги. Культи уже зашили и перебинтовали; утром раненых доставят к перевалу. Бледные лица желтели на мокрых подушках. Сухие в трещинах губы шептали имена матерей. Макс застыл в проходе. Затылок охватило огнем, будто стоял спиной к пожару. У одного из солдат осколки впились в лицо, их извлекли, небрежно зашив черной нитью. Потерянный глаз закрывала марлевая повязка.

Из памяти Макса рвалось изображение, такое же рябящее, с гулким звуком, как из-под толщи воды. Он смотрел на себя в зеркало и пытался наложить на отражение свое прежнее, знакомое лицо. Маски не сходились. Он понял одно: никто и никогда не полюбит его таким.

Этот солдат тоже вскоре не узнает себя. Забрал ли он чью-то жизнь, прежде чем его собственная разлетелась в щепки? Медсестра тронула Макса за локоть и настойчиво попросила убраться. Макс подчинился, вышел на обжигающий холод.

Головная боль резала по глазам. Буквально ощупью он добрался до своей койки и ничком свалился на нее лицом вниз. Кто-то копошился поблизости, и вскоре раздался голос Никитки:

– Эй, как тебя взяли-то на службу? Диагнозов, небось, вагон…

Макс даже улыбнулся его непосредственности. Как взяли? Без удовольствия. Но куда им деваться? Много ли сыщется таких же дураков?

Он один. Он всегда один.

***

Полусонная Вика держится из последних сил, когда оживает планшет, сигнализируя: пора! Сон слетает мгновенно, Вика начинает запись.

Активность в зрительной коре подскочила вдвое по сравнению с предыдущими двумя днями. Эх, что же такое увидел их подопытный? И где он? Ничего, трое суток, и она узнает. «Сони», насколько ей известно, нужны записи для «шутера». Они грозятся выпустить самую реалистичную игру тысячелетия. И судя по тому, что видит Вика – им это по силам.

Пульсация на экране стихает, Вика нажимает «стоп». Вчера смотрела результаты Афины – впечатляюще. Все равно, что снимали бы на камеру. Вика на видеоролике совершенно настоящая, только чуть-чуть подправлены некоторые черты: нет родинки над губой, нос не такой выдающийся, а глаза почему-то льдистые, хотя в реальности – карие. Такой видит ее Леденчик. Такой он ее любит.

Вика скармливает очередное воспоминание Афине, та вздыхает вентиляторами, но берется за работу. Теперь осталось выполнить вторую часть сделки.

Воспоминание из оранжереи улетает по неизвестному адресу. Так приказали «ребята сверху» – в ответ на произведенную запись высылать другую. Вика не представляет, какой в этом смысл, но и вреда не видит. Они просили что-то успокаивающее, что-то, что отвлечет от скверных мыслей. Кажется, упорхнувшее воспоминание Леденчика вполне подходит.

Интересно, удивится ли подопытный, увидев Вику в обстановке, совершенно ему не знакомой? Впрочем, если каждый вечер он просиживает на балконе ровно до той секунды, когда оборвется Викин разговор, а после стремительно уходит, вряд ли он так уж будет расстроен.

Эта мысль льстит Вике, и ничего не поделаешь.

Светает. За ночь ветер в клочья изорвал облачный саван, и теперь его обрывки стелются туманом по холодной земле. Выходные будут ясными. Вика мельком смотрит на приткнувшийся в дальнем углу рюкзак с экипировкой. Ничего, поспит на аэродроме пару часов и – в небо! Вика никогда не любила автомобили: в них никакой свободы, заперт в коробке два на четыре, ползешь в гусенице пробки, безвольно и смиренно. То ли дело – самолет. Самолет – это рифма свободы!

А когда она вернется, Афина уже закончит расшифровку.

Вика вновь включает запись из оранжереи. Удивительно, как красивы мы бываем в глазах других.

***

Макс привык к кошмарам: для них всегда находилось целое пастбище. Миллионы раз он срывался в пропасть. И ни разу не успел пересечь мост. Он многое хотел бы забыть: и проклятый мост, и отражение в зеркале (дома их не держал, но от витрин не скроешься), и взгляды, бесконечные, ползущие под кожу. Но именно они всей беспощадной армией накрепко засели в памяти, и победить эту орду не было ни единой надежды.

Поэтому когда ему вдруг приснилась Вика, он еще долго не мог опомниться. Она сидела на искусственном камне возле фонтана и хохотала, глядя на него. Он сам почему-то был выше нее, будто взгромоздился на верхотуру и оттуда корчил ей рожи. А Вика светилась, как ангел. Он и не замечал, насколько она красива: много ли увидишь в дверной глазок? Но память его, видимо, собрала Вику из стеклышек калейдоскопа в изумительную картинку и добавила запахи: мёда и корицы.

Проснувшись, он долго смотрел в брезентовый потолок, отыскивая силы. Камень и фонтан, окружавшие Вику, Макс видел впервые. И все это место – искусственный оазис под стеклянным колпаком – где и когда бы он мог побывать в таком? В мозгу свербело. Затылок пульсировал.

Когда хмурый комиссар согласился взять его на службу, Макс не вникал в условия. Война звала его. Она уже отчаялась, сорвала голос, а он все не мог преодолеть барьеры, выстроенные медкомиссией. Комиссар упоминал эксперимент и вклад в развитие армии. Говорил, что благодаря Максу солдатам может быть реже захочется в петлю. Деталей не раскрывал, а у Макса в висках стучало: пусть делают, что хотят. Лишь бы взяли.

Если что-то и могло, выдавить, как гнойник, из памяти чертов мост, то оно ждало на фронте, под минометным огнем. Макс не верил, что с ним случится что-то достаточно хорошее, чтобы заглушить застарелую боль. Но надеялся, что на войне произойдет что-то страшнее, что-то другое, и он наконец перестанет падать.

Рядом еще сопел Никитка, безмятежно раскинув руки и приоткрыв рот. Ему тоже снилось что-то приятное, из прошлой жизни – возможно, мама или девушка, которая обещала дождаться. Он улыбался.

Макс закрыл глаза, надеясь вновь встретить Вику, но память подкинула ему лишь зашитые культи и черные стежки на щеках.

***

Вика ошарашенно смотрит расшифровку. Получи она текстовую запись или даже отдельные снимки – поверила бы в сбой. Но Афина не сбоит. Она показывает правду.

Война? Кофе в Викиной чашке в два раза крепче обычного. А рука все равно дрожит, и во рту растекается лимонная горечь. Так он ушел на войну?

Вика вновь прокручивает ролик. Ни в одном фильме-катастрофе она не слышала таких жутких стонов. Ни один грим не был похож на эти восковые блестящие маски. Тот, кто увидит и эти лица, и эти напитанные кровью повязки, не сможет не поверить. А если «Сони» шагнет дальше, если сможет, как обещала, распределять сигналы в мозге, не залезая в череп? Прибавятся запахи йода, стали и гниения. Ощущения холодного липкого пота на спине. Да, это будет триумф.

Вика вылетает из кабинета и стремится в лабораторию – к Леденчику. Ей нужно утешение этого маленького преданного сердца. Вика выпускает шимпанзе из клетки, вручает банан, гладит детские уголки лопаток.

Сейчас бы в небо. Небо вылечивает любую боль. Ах, боль! Вика горько усмехается. У тебя – боль? А у тех, в госпитале? А у того, кто смотрит на них и знает, что может стать следующим?

– Идем, малыш, – зовет Вика шимпанзе. – Поиграем.

***

Непостижимо медленно падал снег, и взрывы минометного огня на подступах к седловине не тревожили его. Винтовка холодила ладони: Макс отдавал карабину свое тепло взамен на уверенность.

– Не высовывайся, – велел он Никитке, когда отряд остановился. – Держись рядом и ничего с тобой не случится.

Миномет стих. Снег продолжал падать, напитывая одежду. Командующий распорядился: зайдем с тыла через перевал. Седловину оккупировали, человек пятнадцать засели с автоматами. Со спины их тоже прикрывают, но тех быстро снимем.

– Ты не боишься? – спросил Никитка, бледнее молока.

– Нет, – ответил Макс, но не потому что не боялся, а потому что иначе Никитка наделал бы глупостей.

Долго взбирались по осыпающейся под сапогами породе – цепочка муравьев на теле запорошенного жука-оленя. Крохотные следы на снегу. Оказались в расщелине.

Грохнул выстрел. Мгновенно, как волки, отозвавшиеся на вой, вторили автоматы.

Макс плюхнулся на живот, сердце оголтело колотило в ребра. Увидел Никитку, схватил за шкирятник, и оба откатились к скале за крупный обломок породы. Засада! Чуть отдышавшись, Макс высунулся из-за валуна, спасавшего от пуль. Раз – прицел, два – курок, три – палец на спуск. Снял ближнего. В сердце ничего не отозвалось.

Снова очередь, но и другие не дремлют. Командующий охрип. Макс мельком взглянул на Никитку: сидел спиной к камню, обняв карабин, что-то сжимал в кулаке у груди и шептал, молился. Макс вновь высунулся – снег уплотнился, белое сукно – но сквозь него снял еще одного: тот опрокинулся, только алым прочертил траекторию в воздухе.

– А-а-а! – вдруг заорал Никитка, вскочил на ноги и бросился бежать, обратно, домой, к маме под крыло.

Макс видел, как очередь изрешетила тело, вспоров куртку, как внезапный град – озерную гладь. Никитка затих. Никто не ринулся ему на помощь.

Вернувшись к валуну, Макс взвел курок. Пять выстрелов – ни одного промаха. Позже ему пообещают награду, но за что, он не запомнит. Он запомнит лишь тело птенца со сломанными крыльями. Он запомнит алюминиевое распятье, намертво сжатое в ладони.

И лицо Вики – все еще смеющееся, но с гулкой печалью в глазах. Что ее тревожит? И почему он снова смотрит на нее сверху-вниз?

***

Вика медлит, прежде чем запустить ролик, собранный Афиной. Ей ведь необязательно смотреть. Она – лишь кузнечик под занесенной подошвой. Положи воспоминание в библиотеку, подпиши и забудь. Пусть специалисты «Сони» разбираются с этим. А ты – кузнечик. И хватит с тебя.

В самый неподходящий момент заходит Муссоковский и встает у Вики за спиной. Они оба смотрят. Они оба видят, как пули пронизывают бегущего человека. Как заплетаются его ноги, как он срезанной с нитей марионеткой рушится в свежий снег.

– Я не знал, – сглотнув, шепчет Муссоковский. – Мне не сказали…

Вика верит ему. Гриф есть гриф. Но теперь перед ними глаза солдата со впаянным в мозг чипом, которому Вика обязана подменять воспоминания, чтобы заглушить творящийся вокруг ужас. Собой. Заткнуть брешь в изрешеченной психике. Собой. Принять огонь. На себя.

– Я тоже там… – тянет Вика севшим голосом. – Я с ним там…

– Ты отстранена, – заявляет Муссоковский. – Дальше я сам.

– Нет! – Вика подскакивает и вцепляется в голубые отвороты его халата. – Не смей. Я справлюсь. Я должна остаться! Ты не понимаешь…

Она не может объяснить, иначе придется открыться: все это время она высылала подопытному свое изображение, лишь потому что знала – он влюблен в нее. И ей льстило, ей так льстило, что она утешает его через тысячи километров!..

У Муссоковского звонит телефон. Он отходит к дверям, выслушивает, не споря. Глаза застывают. Попрощавшись, он возвращается к Вике, берет ее за руку.

– Поздно, – выдавливает он через заложенное горло. – Эксперимент окончен.

Вика бессильно падает обратно в кресло. Ну вот и все. А ведь и впрямь – последние дни график держались вровень друг с другом. Она думала, ему дали отдохнуть. Система не фиксирует смерть, она просто скорбно молчит в память об усопшем.

Тяжелая ладонь оставляет влажный отпечаток на плече Викиной блузки. Весна уже охватила город изумрудным пламенем, пропитала воздух запахом тающих льдов. Запахом далекого прекрасного будущего.

– Завтра у тебя выходной, – бесстрастно сообщает Муссоковский. – Если хочешь, составлю компанию вечером…

Вика не моргая смотрит в экран.

– Ладно, – вдруг соглашается она.

– Правда?

– Да. Только напрошусь к тебе в гости.

Муссоковский с трудом удерживается от улыбки. Ему невдомек, что Вика просто не может остаться в своей квартире, зная, что пустота за стеной – теперь навсегда. Нет, наверняка позже въедут новые жильцы и понесется детский смех или пьяная ругань, но больше не будет движения алого огонька от невидимого лица к невидимой пепельнице.

Ей нужно утешение. И один Леденчик с ним не справится.

***

Снег продолжался три дня, выбелив палатки, породу и кровь. Менялся от колючей пурги до уютной ваты, такой мягкой, что хочется пролежать до весны, как кукла – до дня рождения. Закройте коробку и не трогайте алые ленты. Это – в подарок.

Но Максу не позволили. Наложили швы той же азбукой Морзе, одним больше, другим – меньше. Он лежал среди стонущих и ему снова снился мост. Только теперь на торчащих сваях он был распят не один – рядом, пустым взглядом пронзая небо, раскинулся Никитка.

А Вика больше не приходила.

Из госпиталя его отправили домой с какой-то невнятной формулировкой. Наверное, сочли неблагонадежным. К выписке Максу было все равно. Хоть домой, хоть в плен – нигде нет покоя.

Он с трудом узнал свою квартиру – пустую, смердящую канализацией из сухих раковин и забытым под мойкой мусорным ведром. Прошел, спустил воду. Устало лег на диван – в затылке ныло. Имплантат обещали снять, а Макс обещал прийти. Но только не сейчас, сейчас нужно отдохнуть и понять, что дальше. И вынести чертов мусор.

Макс вышел на лестничную клетку, долго ждал лифта – старичок давно барахлил. Но двери наконец разъехались, и навстречу шагнули двое: нелепый рыжий толстячок и Вика. Глаза ее изумленно расширились, рот приоткрылся. Да, она впервые увидела соседа при свете. Не стоило ее винить.

– Вы… вернулись? – спросила она, осипнув.

Рыжий толстячок с любопытством разглядывал уродца, будто тот плавал заспиртованный в банке.

– Да, – признал Макс. – Все еще нужно передержать кота?

Вика отрицательно покачала головой. Толстячок по-хозяйски взял ее за руку и настойчиво потянул к квартире, будто к себе в берлогу. Вика поддалась. Но на прощание обернулась, и в ее темно-вишневых глазах Макс неожиданно прочел радость.

Что ж, ничего не изменилось. Она все еще здесь. Он все еще может следить за ее тенью на стекле, слушать радио ее жизни и чувствовать себя причастным.

***

В незнакомой обстановке Леденчик заметно нервничает, но Вика утешает его бананами и блестящими игрушками. В ее квартире не разгуляешься: ей далеко до оранжереи, и все же Вика уверена, что у них все получится. Муссоковский прикроет и отсутствие шимпанзе, и ноутбука с Афиной. Он, конечно, все понял из утренней встречи у лифта, но не захотел обсудить. Он наконец-то научился принимать правила игры такими, какие есть.

Вика включает запись и улыбается Леденчику:

– Иди ко мне, малыш.

Он с радостью обнимает ее за шею, тычется влажным носом в мочку уха. Он чувствует запах корицы и мёда, которые Афина вскоре тщательно расшифрует. Как и десяток других воспоминаний.

Обязательно счастливых.

***

На войне всегда холодно, а Максу теперь холодно повсюду. Значит ли это, что война отныне везде? И через сколько он замерзнет насмерть?

Нет, не замерзнет. До тех пор, пока перед закрытыми глазами смеется Вика. Пока она обнимает его, как самого обычного человека, без дрожи, фальши и брезгливости. Пока вальсирует по кухне с механическим венчиком, с которого стекает тесто будущего пирога. С мёдом и корицей, разумеется.

Эти воспоминания, откуда бы они ни взялись, согревают. И лед, нараставший всю жизнь острыми шипами, тает за солнечным сплетением. И Никитка больше не возвращается, будто не может ступить в очерченный Викиным сиянием круг.

Трель звонка вырывает Макса из полузабытья. Он смотрит в глазок. Он медлит, но все же открывает проклятую дверь.

– Это вам, – Вика, смущаясь, протягивает ему тарелку, накрытую вафельным полотенцем.

– Спасибо, – настороженно отзывается Макс.

Затылок обжигает. Откуда у него эти воспоминания о ней? Откуда?

– Знаете, это может показаться странным, – продолжает Вика, – но у меня к вам предложение.

– Предложение?

– Ну да, – она теребит прядь волос, долго не решаясь продолжить, но наконец спрашивает: – Вы любите летать?

Макс никогда не летал, но впервые ему захотелось попробовать. Вика смотрит на него, не пряча глаз. И улыбается.

Никакой холод не вечен, если есть кому развести огонь.

________________________________________________________________________________

каждое произведение после оценки
редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго 
выложено в блок отдела фантастики АЭЛИТА с рецензией.

По заявке автора текст произведения может быть удален, но останется название, имя автора и рецензия.
Текст также удаляется после публикации со ссылкой на произведение в журнале