Зарытовская Е. — За окнами свет — 20

Произведение поступило в редакцию журнала «Уральский следопыт» .   Работа получила предварительную оценку редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго  и выложена в блок «в отдел фантастики АЭЛИТА» с рецензией.  По согласию автора произведение и рецензия выставляются на сайте www.uralstalker.com

——————————————————————————————

В курилке было как всегда. Есть места, где всегда холодно, или всегда жарко, или темно. А здесь было как всегда – никак. Как Саня ни старался, у него никогда не получалось что-то почувствовать к этому месту – не теплоты коллективного уюта от самого названия «курилка», не отвращения к очевидной убогости помещения. Обшарпанная прямоугольная комната с облупившимися неопределённого цвета стенами, мутное окно, вид за которым из-за пыли на стёклах нельзя было разобрать. Вдоль стен расположились разномастные места для сидения: деревянные стулья, школьные скамейки, кухонные табуретки. Об интерьере никто не заботился, просто стащили всю лишнюю мебель, чтобы желающим было, где присесть – а желающие тут находились всегда. На стенах кое-где были наклеены плакаты – реклама каких-то напитков и сигарет – когда-то яркие, но со временем приспособившиеся под общую неопределённость комнаты и от того ставшие такими же бесцветными.

Саня аккуратно прикрыл за собой дверь и прислушался, почувствовав знакомую пустоту – основное чувство всех, кто приходил в это место. Здесь можно было говорить и думать без последствий, но мало кто говорил и думал тут от большого желания, скорее, чтобы заполнить это самое нахлынувшее «никак». Саня с облегчением заметил, что в курилке в этот час было пусто – никого, кроме Александра Ефимовича, интеллигентного худощавого профессора, академика, который сидел на одном из потрёпанных мягких стульев и читал газету. Саня ему обрадовался – академик был человеком живого ума и странного прошлого, совсем из другого теста, но с ним было интересно, всегда ново и как-то тепло.

«О, тёзка! – обрадовался заметивший Санька академик. – Очень рад, присаживайтесь! Хорошо, что вы зашли, а то сижу тут, знаете ли, один… Сигарету?»

Саня от сигареты не отказался. Они закурили и на некоторое время замолчали. Пустота требовала заполнения, и Саня осторожно спросил:

– Что у вас показывают, Александр Ефимович?

Академик оживился и радостно хлопнул рукой по колену:

–  Революцию, революцию, дорогой мой, второй день крутят как в синематографе! Все подряд: взятие Зимнего, расстрел царской семьи, тиф, голод, грабежи, эмиграция… Да я же, как вы знаете, историк, я с этим периодом подробно знаком, поэтому историческую достоверность, безусловно, ценю, но вот в воспитательных целях… во всяком случае, в отношении меня, не уверен. Ну, раз так надо – что ж, пусть. А у вас что же интересного?

Саня со вздохом ответил:

– Ничего. Вид стандартный – и, осмелившись, быстро сказал, — я, Александр Ефимович, глупости, наверное, думаю, но это может от того, что я сам –  стандартный? Пустой, вроде этой курилки? Это вроде хорошо, а чувствую себя как-то… будто и нет меня.

Академик иронично, и, вместе с тем, ободряюще улыбнулся:

–  Ну что вы, Саша, вы еще так молоды. И если вам так будет легче, то вы не стандартный, вы в некотором смысле – образцовый! Уверен –  ради вас все это и затеяли. И вы же прекрасный пример того, что эксперимент удался.

***

Программу «Эмпатической социализации» (в народе «ЭСка»), практиковали в стране, как любил выражаться Александр Ефимович, «целую пятилетку». Совсем недавно Саня смотрел по телеку масштабный праздник в честь этого первого юбилея. Много и гордо говорили о статистике, о снижении преступности и происшествий и о безусловной поддержке программы населением страны, что свидетельствовало о росте числа думающих, ответственных и духовно богатых людей.

Программа работала по принципу «слово не воробей». В официальном тексте, развешенном для наглядности в каждом подъезде, это звучало так:

«Если человек в общественном месте, которым является все, кроме собственного жилища, произносит слова, оскорбляющие права и чувства других людей, искажающие историческое или культурное наследие, осуществляющие пропаганду насилия и действий в отношении свержения государственных устоев… подлежит исправительному воздействию в виде аудиовизуальной воспитательной лекции, имеющей целью как информационно-разъяснительное, так и эмоционально-чувственное воздействие, посредством чего человек обретает устойчивую и достоверную картину мира».

Несмотря на «ученое» объяснение, программа была проста в исполнении, как салат «Мимоза». Ляпнувшему что-то неуставное (умышленно или по необразованности) гражданину вместо обычного вида из окна квартиры в этих самых окнах демонстрировали видеоматериалы, призванные разъяснить и пристыдить заблудившегося человека для благородной цели исправления. Смотреть видео необходимо было всё время нахождения дома, шторы и иные способы отгородиться от кино использовать было нельзя. Исправительная видео-какофония отключалась только на ночь, но и это время провинившемуся гражданину рекомендовалось использовать для анализа собственного поведения. Подключалась и контролировалась система с помощью обычного Wi-Fi роутера. Факт «ляпа» фиксировался камерами, в изобилии установленными во всех возможных общественных местах. Как говорится: «не эстетично, зато дёшево, надёжно и практично».

Не обошлось, однако, и без неудобных происшествий. Один гражданин, по какой-то даже ему самому неведомой причине страшно не любивший евреев и громогласно обвинявший «проклятых жидов» во всех ему известных бедствиях (включающих в себя как Страшный суд, так и очередь в банкомат), после воспитательного видео о Холокосте совершенно тронулся умом в своем раскаянии: искал сначала какого ни на есть еврея, чтобы броситься в ноги и вымолить прощение, а после решил и сам обратиться в оного. Представители еврейской общины извинения учли, но от принятия в свои ряды отказались, а несчастный окончательно потерял рассудок уже в психиатрической лечебнице от осознания невозможности исполнения заветной цели.

Этот курьёзный случай чуть было не пошатнул устои программы, на которую разом накинулись правозащитники и разномастные эксперты, утверждающие в один голос: с «человеками» так нельзя, и подход в таком деликатном деле, как социальная позиция, должен быть нежный и  индивидуальный. Однако правительство не растерялось и твердо отчеканило, что указанный случай как нельзя лучше демонстрирует эффективность программы. И вообще – думать прежде, чем говорить, всем давно было в разных формах рекомендовано.

Безусловно, представители действующей власти оказались людьми гуманными и совсем народ без возможности «гласа» не оставили. В каждом жилом доме было выделено помещение, в котором сограждане могли собираться и свободно обсуждать любые темы без угрозы дальнейшей оконно-воспитательной работы. В тексте программы такие комнаты именовались  «помещением свободной коммуникации», а в народе в считанные дни их окрестили «курилками».

На первых порах население восприняло программу как анекдот, но с присущей нашему народу скоростью принятия любого государственного изобретения по шкале от «они там совсем рехнулись» до «не так уж и плохо», проблем в ней увидели не больше, чем в антикоррупционном законодательстве. Нашлись и особенно любившие покричать свою позицию граждане, которые приняли программу как некий геройский вызов для проверки верности своих убеждений и приготовились вешать на грудь ордена социального восхищения. Какое-то время ордена действительно вешались, а затем уровень громкости граждан стал медленно и поначалу незаметно убавляться. И если первые полгода действия программы в «курилках» толпился народ, то и дело стихийно организующий революционно и свободолюбиво настроенные группы и ячейки, то на исходе второго года «курилки» полностью пришли в соответствие со своим народным названием.

***

У Санька программа вызывала противоречивые чувства, и причина этому была одна – он ни разу не испытал на себе ее воспитательного воздействия. За все пять лет реализации он только наблюдал, как программа злит, ломает, стыдит, раздражает, тыкает мордой в стол других людей: коллег по работе, соседей, знакомых. Конечно, этому стоило бы порадоваться, но Санька не покидало чувство, что он уже пять лет сидит в пустом аквариуме, и сквозь мутное стекло пытается рассмотреть яркий и хаотичный мир, который вроде бы и рядом, но ему там места почему-то не оказалось. Слова Александра Ефимовича о том, что он «образцовый», не то что не убедили, а окончательно всколыхнули и выкинули наружу болезненную убеждённость Санька, что с ним происходит что-то неправильное и людям не свойственное. Он действительно не говорил, и более того, не желал говорить никакой крамолы, но вовсе не потому, что любил и принимал правительство, евреев, инвалидов, однополые браки, войну, санкции, половое неравенство, чёрта с рогами или без них. Ему просто было все равно. И как он ни вертел эти вопросы в голове, как ни прилаживал эти ситуации к своей жизни, настоящей или будущей,  в душе по-прежнему было космически темно и спокойно. И ещё Саня совершенно не представлял, как выразить все это хоть одной живой душе, из которых больше всего ему хотелось открыться Александру Ефимовичу.

***

Дверь приоткрылась, и в курилку протиснулся сосед Генка. Генка был классическим российским мужиком – классическим не как музыка или живопись, а образцом лихого постсоветского классицизма: треники, пивной живот, бездонный  и с любовью пополняемый запас несмешных анекдотов, а также дополняющий эту барочную роскошь раскатистый пугающий хохот. Суждения Генки об окружающем мире были под стать облику: определённы, категоричны и шаблонны донельзя. Баб – к плите, правительство – в отставку, кругом масоны и рептилоиды, спасибо деду за победу. Казалось бы, никаких сбоев такая простая ценностная система давать не могла, однако подвёл, как ни странно, вышеупомянутый дед. Оплошность случилась в пламенном дворовом историческом споре об итогах Великой Отечественной войны, где основным Генкиным аргументом была оплетенная нецензурной бранью фраза «можем повторить!». В ответ на робкое замечание «столько людей погибло», Генка выдал теорию, суть которой сводилась к необходимости и полезности войн такого масштаба. Теория была подкреплена мощными практическими рекомендациями: отправлять на войну следовало не самых лучших представителей государства («ну, этих, как их»), то есть почти всех, кто являлся полной противоположностью «нормального мужика» Генки. Такой чудовищной ахинеи даже видавшая виды государственная машина Геннадию простить не смогла, и по приходу домой его ждал сюрприз – оконно-воспитательную начали с фильма о Брестской крепости. Пару дней Геннадий хорохорился, и, хватая соседей за грудки, настаивал на своей правоте, однако потом подозрительно затих.

Сейчас вид его вызвал даже у Санька, никогда Геннадия не любившего, брезгливую жалость. Тихий, помятый, похмельный и совершенно пришибленный Генка словно олицетворял собой жертву карающего меча правосудия на пути к неминуемому исправлению. Глядя в пол, Генка промямлил: «Сань, ты это…поднимись со мной, что ли…у меня тут два пакета, боюсь, побью пока дойду»

Санёк молча встал, вынул из рук Генки два звякнувшим стеклом пакета и пошёл на третий этаж, ощущая, как его накрывает мрачная волна Генкиных мыслей.

Отворили дверь. За окнами квартиры Геннадия шёл снег Сталинграда, такой ослепительно белый после осенней уличной мути, что Санёк на мгновение зажмурился. Стреляли и падали, истекая кровью, люди, скрежетали танки, взрывались гранаты, но звук был на минимуме, а снег оставался таким белым и мягким, что Саньку вся эта картина показалось очень умиротворяющей.

Генка мельком взглянул на окно, сразу опустил глаза, а потом проговорил зло и обреченно:

–  Не могу больше, сил нету, хоть вешайся!

Санёк, стараясь придать лицу обнадеживающее выражение, ответил:

– Да ладно тебе, не навсегда же. Скоро закончат, и заживёшь как обычно. Ты чего, фильмов про войну, что ли, не смотрел? Ну, пока.

Генка схватил его за локоть, придвинулся близко и, обдавая жарким запахом водки, быстро заговорил:

­­– Я же не знал, не знал, как всё было! Закончится, ты говоришь, так у меня-то не закончится теперь. Я, может, жил и не хотел ничего такого видеть. Я что, виноват, что нигде про это не рассказывают? В школе ничего такого не было, и потом в кино – только герои и медали, гордитесь, мол, как отцы и деды побеждали. Ну, я гордился. Как все гордился, понимаешь? А там же и женщин, и детей, и лагеря эти…как их…где опыты ставили. Эх! – Генка отпустил локоть Санька и горестно махнул рукой.

Санек хотел было уйти молча, но уже у самой двери повернулся и сказал:

– Знаешь, Ген, ты вот сказал, что ничего такого видеть не хотел, и знать не знал, но раз тебе наказание вышло – значит, ты про это говорил и судил. Я вот и думаю, что у нас все проблемы от того, что люди говорят и судят, как будто с закрытыми глазами. И, наверное, такая война тоже от этого случилась, и может еще случиться, что хоть какой ужас с нами твори, хоть на куски режь – а глаза-то мы так и не открыли.

И, не дожидаясь ответа Генки, вышел.

***

Перед входом в курилку Санёк столкнулся с домовым активистом Петром Ивановичем, которого академик Александр Ефимович, смеясь, называл «средний мужчина средних лет со средним образованием». Пётр Иванович действительно являл собой образец социальной гармонии –  от абсолютно среднестатистического ФИО, до такой же умеренно распространённой лысины. Поведение Петра Ивановича также могло быть объектом зависти любого, претендующего на звание образцового члена общества: глядя на него, создавалась уверенность, что он даже необходимость опорожнять кишечник регулярно сверяет с задачами государственной политики.

Единственным тёмным пятном на белоснежной репутации Петра Ивановича была досадная словесная оплошность, допущенная пару лет назад и попавшая под неусыпное око «эски». Пётр Иванович имел неосторожность высказаться о том, что государство уделяет слишком большое внимание инвалидам (которых он с тех пор называет не иначе как «особенными людьми») и это пустая трата времени и денег. К чести Петра Ивановича, прозрение настигло его раньше, чем началась воспитательная работа. Пётр Иванович немедленно и публично объявил о своей неправоте, а также с удовольствием пересказывал соседям содержание воспитательных видеоматериалов и вынесенные из них собственные умозаключения. Более того, Пётр Иванович позаботился и о будущем: о собственной ошибке и понесённом уроке, перевернувшем его сознание, он вспоминал при любом удобном, а чаще всего неудобном случае, гордо и благородно взвалив на себя бремя государственного мессии и просветителя, справедливо покаранного правосудием, чтобы нести свет и учить тёмных сограждан.

– Александр! Добрый день, уважаемый сосед! – Пётр Иванович громогласно приветствовал Санька, одновременного энергично потрясая ему руку и прикидывая, как это смотрится на установленной в подъезде камере «эски». – Очень, очень рад, как поживаете?

Выражение живейшего интереса к делам и чаяниям соседей было обязательным пунктом приветственной программы Петра Ивановича.

– Здрасьте, Пётр Иванович, спасибо, ничего, вы как? – Санёк выдал дежурный ответ, который привел Петра Ивановича в неописуемый плановый восторг, – я от Гены иду. Мы тут в курилке с Александром Ефимовичем сидим, может вы к нам?

Пётр Иванович залился красной краской, и, повышая голос до максимума, быстро произнёс:

–  Благодарю, Саша, но зачем же нам туда? Мы и тут можем совершенно свободно разговаривать. Мне совершенно, совершенно нечего скрывать и никакой необходимости, так сказать, уединяться, нет! А что же Геннадий? Ему, конечно же, на пользу? Исправляется, так сказать, осознаёт?

– Наверное. Осознаёт уж точно.

–  Очень, очень хорошо! Работает всё, так сказать, без сбоев. Бе-зу-преч-но! – оживленно и по-прежнему максимально громко произнёс Пётр Иванович. – Ну, побегу! Всего вам хорошего! Александру Ефимовичу поклон!

И, еще раз встряхнув руку Санька, Пётр Иванович унёсся вверх по лестнице, расплёскивая вокруг социальную гармонию.

***

Вернувшись, наконец, в курилку, Санёк пересказал дожидавшемуся его Александру Ефимовичу свою встречу с социально-образцовым Петром Ивановичем. Академик оживился:

–  Видите ли, Саша… Задача любого государства – стремиться к идеально управляемому порядку. Это не плохо, это вполне оправданно и, более того, востребовано. Но вот эта попытка не то что обуздать добро и зло, а, по сути, четко определить, что есть оные – она провалится, как провалились все другие попытки до этого. Вы читали Бёрджеса[1]? Нет? Ну так я вкратце. Там тоже придумали систему, как конченых хулиганов и, простите, отморозков, превратить в образцовых граждан. И превратили же! Но как? Да, научный метод, попытка злодеяния вызывала в человеке сильные болевые ощущения, и он не мог больше чинить беспредел. Но не потому, что не хотел, а именно не мог. И что в сухом остатке? Беспомощный, он сам стал жертвой, настолько жалкой, что поневоле радуешься, когда в заключении он излечился – наконец-то человек хоть сдачи дать может! А ведь с «эской», Саша, всё также. Ну, вот вам Пётр Иванович. Ну, неужели вы верите, что он хоть раз в день искренне что-то говорит и думает? Я вам больше скажу – он наверняка уже и разучился это делать за годы притворства. Да, безукоризненно вежливый, лояльный, тактичный гражданин – это социальное благо. Но это все не настоящее. И точка. И таких петров ивановичей эта программка наштампует еще тьму. Но я надеюсь (мне остаётся только надеться, потому что изменить я ничего не могу), что больше все таки будет таких как вы, Саша.

–  Как я? – удивился Санёк. – Это каких, Александр Ефимович? Я вообще-то думал, что я-то как раз никакой.

–  Именно, именно, Саша – никакой! Вы только не обижайтесь, ради бога, это, конечно, очень условно сказано… Ну вот вы ни разу за все годы воздействие «эски» на себе не испытали, но это же только потому, что вам… всё равно? Да, с этой точки зрения вы тоже образец работы программы, но разве человеку можно – так? Понимаете, у человека должна быть система координат, точка отсчёта, свет и тень. Позиция! На которой он стоит двумя ногами, и за которую платит сполна. Именно это и делает его личностью, даже самой гнусной. А вот это всё – зачем? Впрочем, может это просто бредни старого, изъеденного молью упрямца. Вы меня, Саша, простите, вы очень хороший, приятный молодой человек и, конечно, никому ничего доказывать не должны. Это я так, заговорился.

–  Нет, Александр Ефимович, тут вы везде правы – неожиданно твёрдо произнес Санёк, – я только понять не могу, но очень хочу понять: что же мне делать-то? Бежать на улицу, урны переворачивать, с соседями ругаться? Как стать живым?

–  Ну что вы, Саша, вы уже живы. И, возможно, гораздо живее многих. Вы же, по сути – чистый лист, пустой стакан. Так и будьте сосудом. Не отмахивайтесь от жизни, наблюдайте, отмечайте, думайте. Кричать как раз не обязательно, достаточно просто видеть. Наполняйте себя. Хотя бы попробуйте.

…Санёк вышел из подъезда и остановился, размышляя, куда же идти дальше. Сразу пришла мысль, что это не только о направлении. Усмехнулся. «Будьте сосудом». Звучит легко, и даже обнадёживающе. Засунув руки в карманы, Санёк побрел вдоль обшарпанных многоэтажек. Краем глаза заметил какое-то движение и резанувшее сознание яркое пятно. За углом, на серой стене, какой-то парень невысокого роста, в чёрной толстовке с капюшоном, закрывающим пол-лица, быстро выводил баллончиком буквы. Санек остановился, а затем, безотчётно повинуясь порыву, подошёл поближе. Просто стоял и смотрел, как парень заканчивает писать. И от чего-то он понимал, что этот скрытный юноша тоже знает о его присутствии за спиной, но не видит в нём опасности. Или вообще его не видит.

Парень дописал последние буквы, и, не оглядываясь, быстро пошёл прочь. Санек приблизился к свежей надписи. На серой, облупленной стене, ярко-красными буквами было выведено:

«И если ты встал, то кто ты такой, чтоб не сделать хотя бы шаг?»

Санёк, не раздумывая ни секунды, достал из кармана какой-то клочок бумаги, кажется, чек, и карандаш, и переписал слова, с пометкой «подумать». И отчётливо услышал, как о дно внутреннего сосуда звонко ударили первые капли.

[1] Речь идет о книге Энтони Бёрджеса «Заводной апельсин»

________________________________________________________________________________

каждое произведение после оценки
редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго 
выложено в блок отдела фантастики АЭЛИТА с рецензией.

По заявке автора текст произведения может быть удален, но останется название, имя автора и рецензия.
Текст также удаляется после публикации со ссылкой на произведение в журнале