Ваон А.-Жажда Безмолвия-40

Произведение поступило в редакцию журнала "Уральский следопыт" .   Работа получила предварительную оценку редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго  и выложена в блок "в отдел фантастики АЭЛИТА" с рецензией.  По согласию автора произведение и рецензия выставляются на сайте www.uralstalker.com

——————————————————————————————

Гогот Галки Тишиной бил по мозгам даже через две закрытые двери. Рома сжал кулаки, зажмурился и пробормотал, склонив голову перед монитором:

— Да замолчи же уже ты наконец! Невозможно…

И обрубило всепроникающий Галкин смех, обдав морозной тишиной офис. Рома потупился — неужели гаркнул вместо бормотания и донёс до девушки свои пожелания через стены и двери? Но ведь прошептал же… В задумчивости поглядел на пластмассовый кругляш в руке, похожий на пуговицу, чёрный и блестящий. Три проводка из кругляша торчат.

Полчаса назад зашёл начальник отдела, Игорь Смуров. На стол Роме рацию положил. Каждый в конторе знал, что Рому Князева хлебом не корми, дай что-нибудь починить: горел у него внутри пламенный мотор, хватался за всё подряд, влезал в дела рабочие и не очень, брался за любую нудятину, лишь бы утолить творческий зуд.

Числился инженером, но, по сути, занимался в фирме всем подряд. Как и сама контора, затерявшаяся на многопутье современного производственного бизнеса и хорошо себя в этом шатании чувствующая. Коллеги, зная страсть Князева, несли этому щуплому и неказистому пареньку всё подряд: телефоны и планшеты, робопылесосы, детские игрушки, блендеры и даже микроволновки. Рома дары благодарно принимал и с энтузиазмом в них ковырялся. При недавнем переезде его посадили в отдельную комнатку, чтобы не пыхтел своим паяльником на других. Коморка крохотная, но уютная.

Большую часть устройств он доламывал, после ремонта некоторых оставалась лишняя деталь, но иногда годный, казалось бы, лишь для помойки "девайс" обретал вторую жизнь, радуя владельца.

Рома покрутил в руках запылившееся старьё.

— Откудова? – спросил.

Смуров с подчинёнными либеральничал, сотрудники такое отношение ценили, отламывая от попустительства огромные ломти.

— На даче в отцовском хламе копался, нашёл вот, — ответил Игорь. – Подумал, что тебе интересно будет. На детальки там или ещё как.

— Ага, спасибо. — Рома уже повернулся к монтажному столу, позабыв про работу в одно мгновение.

Но за спиной слышал, как начальник плюхнулся в кресло. Значит, будут откровения про Смурова-старшего. Рома, вздохнув, обернулся. Приготовился слушать. Про глухоту перед ранней смертью, про работу в "ящике", про то, что жаль, что не нашёл времени сын на общение в последние дни…

 Но в холле прокричали: "Игорь! Игорь Станиславович! К телефону!", и рассказ счастливым образом окончился, не успев начаться. Рома включил паяльник, взял отвёртку и скальпель – рация лежала перед ним, словно пациент при смерти.

Но вскоре Князев сидел опять за своим компьютером, со скучающим видом двигая на экране трёхмерные конструкции. Рация починилась легко и быстро. Не работал микрофон – вот и вся неполадка. Его Рома вычленил и заменил – чего только в его ящиках с разным барахлом не было. Отсечённый трупик он сжимал в руке, когда загоготала на весь офис Тишина.

Фамилию эту коллеги за глаза коверкали, ударяя не в то место, обыгрывая громогласие обладательницы.

И вроде работы у неё навалом, и соображает неплохо, а кажется, гогочет без перерыва, будто все мужики перед ней выделываются, развеселить хотят. А собственно и хотят. Но это же не значит, что нужно ржать конём беспрестанно. Уж на что дружелюбен Рома был, а Галку не жаловал. Как появлялась она в холле с нагловатой улыбкой на ухоженном личике, так он ретировался, прятался в свой медвежий угол. Коллеги полагали, что побаивается. Кто-то считал, что влюбился он в Галку давно и безнадёжно. И всякий был недалёк от истины, но какой именно, не сказал и сам Роман.

И вот, значит, смолкло.

Рома в некотором волнении выполз из своего закутка узнать, что там такого стряслось на этом кофе-брейке, стандартно затянувшемся на неопределённое время "порожняке". В волнении — от того, что с женским полом у него вообще не складывалось. Раз обжёгся, два (чуть не женился даже) и поглядывал на всех девиц теперь косо, а на Галку — рыжая бестия с точёным профилем, жалила зелёными глазами направо и налево — уж тем более.

Она в легкомысленных джинсах (Смуров, конечно, ей прощал), особенно рваных по поводу бабьелетнего тепла, в футболке с вызывающей картинкой стояла с растерянной физиономией и тихо    пила кофе из огромной кружки с незамысловатой надписью "boss". Остальные коллеги (все, как есть мужского пола – девушка одна, краса и лицо отдела) как ни в чём не бывало, переговаривались, вроде уже не выкаблучиваясь перед Галкой.

— О, Роман! – отметил появление Князева Паша Мельман, приподняв в приветствии свою кружку.

Рома огляделся. Всё нормально в их уютном холле: диванчик, столик с кофейным аппаратом и всякими "ништяками": печенья, конфеты, пряники – контора о своих сотрудниках заботилась. Обозревая окрестности, нет-нет, да посматривал на Галку. Она потягивала кофе, шепча чего-то беззвучно и прочищая будто горло. Потом так же бесшумно ретировалась.

— Надорвалась, — хихикнул Мельман.

И все ему поддакнули. Пусть и верные её оруженосцы, и краса, и гордость Тишина, а голова от её хохота могла заболеть у кого угодно.

— Угу, — кивнул сам себе Рома и удалился обратно на рабочее место, где стал покручивать в руке "пуговицу" с проводками.

Потом всё ж таки настроился мозг на рабочую волну, микрофон отлетел на край стола, а Рома забарабанил по клавиатуре и заклацал "мышкой".

Галка голос обрела довольно быстро, к обеду сначала легонько и мелодично звякнула хрусталём, а потом и заржала натуральной лошадью. Смех у неё имелся самых различных оттенков: ласковый, обольстительный, оглушающий, ошеломляющий, скромный, мелодичный и обескураживающий.

— Охохох… – вздохнул Рома и потянулся на стуле.

— Ром, ты идёшь? – позвали его на обед.

— Иду, — как всегда ответил он.

И, как всегда, не пошёл. Он перекусывал бутербродами. Не из экономии — общества Тишиной избегал.

Но тут его взгляд упал на кругляшёк с проводами, на микрофон. Хватанул его, и бегом догонять ушедших товарищей.

Харчевня не харчевня, кафе не кафе, но пообедать можно. Рома, вошедший в экспериментальный раж, нахватал еды, уселся за стол. Приятели уже высказались по поводу его "нарушившейся диеты", потоптались немного и интерес к этой теме потеряли. На сцену вышагнула Галка. Ела, как не в себя (фигура тростинка), трескала за обе щёки, успевала и балаболить, переливисто посмеиваясь. Рома морщился и хлебал борщ.

Тут кто-то из коллег подлил маслица, Галка замерла на мгновение – Рома приготовился — и бахнула хохотом на всю кафешку, бармен мотнул головой, за соседними столиками оглянулись, а Рома, сжав микрофон, прошептал:

— Посиди тихо, пожалуйста. Пока пообедаем, а?

И всё.

Галка ещё сидела с открытым ртом, но тишиной, казалось, огрело всех вокруг – так резко оборвался её гогот.  Она пошлёпала губами, словно рыба, и в прострации принялась за кофе. Рома механически доедал борщ. Другие коллеги слегка подивились, но никто не бросился к девушке с расспросами про самочувствие. Ну, поперхнулась девка, подумаешь. Каждый сейчас подумал, что от галдежа Тишиной устал, что выкаблучиваться перед ней – дело привычки, а вот так, в тишине, оно и лучше.

До конца дня Галка больше не шумела, хотя голос (несколько недоумённый, растерянный даже) её раздавался. Разговаривала исключительно по работе, негромко, спокойно и деловито.

Рома на микрофон косился, кривил лицо, но с рабочей волны не свалился, до вечера дотерпел. Хоть и чесались руки.

И, как опустели комнаты, как зашлёпала тряпкой уборщица, так он и уселся.

Лампу включил, паяльник разогрел. Приборами обложился: питание подать, сигнал посмотреть. Хотя что с микрофона взять: разноцветные провода, чёрный, залитый чем-то блестящим диск и всё. Рома его "прозвонил", подал и синус, и на пробой проверил – ничего. А ломать не хотелось. Или, наоборот, хотелось, но было жалко.

— А… ладно! – Решился он и сунул скальпель в твёрдое тело "пациента".

Напрасный труд. Прочный, как закалённая сталь. Не ломался, не царапался. Провода — и те не рвались. Раздухарившись, Рома тыкнул и паяльником – пластмасса не плавилась, не оставалось и следа.

— Ух ты, — констатировал Рома.

И, подымив немного канифолью (такая у него была привычка), вдохнул смолистый аромат и засобирался домой. Микрофон сунул в карман.

***

Дома ждал ужин из двух блюд, заботливо приготовленный матушкой. Она же и бутерброды ему утром собирала. Рома маму любил сильно, по поводу своего инфантилизма и совместного с родительницей проживания, если и переживал, то не обмусоливал; никуда съезжать не торопился, потому как удобно; но маму, несмотря на всю их взаимную любовь, в чрезмерной заботе одёргивал. Хотя борщи с котлетами и прочие пироги поглощал с удовольствием. Но оставался тощим, чем матушку и расстраивал.

Суровость сына терпела и не пикала. Сухонькая, нестарая ещё, так вот всю жизнь в Роме и растворялась (отец его испарился где-то ещё на этапе Роминого нерождения; и не грустили о нём ни матушка, ни Рома), не жалуясь, и вполне себе счастливая.

— Очень вкусно, мам, спасибо большое! – отбарабанил Рома и по заведённому порядку стал намывать посуду.

Матушка уходить из кухни в свою комнату не спешила, любовалась сыном, пользуясь его сегодняшней задумчивостью – в другой раз он обязательно бы выказал недовольство таким вот разглядыванием.

А ещё она пела по вечерам. Что-то исконное, древнее Роме слышалось в этих руладах. Он на эти распевания раздражался, но обрывать матушку не смел, просто запирался у себя, надевал наушники и сидел в интернетах до одури, паял или чего-нибудь мастерил.

После ужина Рома сунул микрофон под микроскоп – каких только приборов у него в комнате не имелось. Тут из-за стены и полились изящные матушкины песнопения. А Ромины нервные силы, подточенные за день, дрогнули. Пробормотал, придерживая пальцами кругляшок:

— Мама, милая, ну хоть вечерок не пой, пожалуйста!

И безмолвие зазвенело заместо песен из соседней комнаты. Резко и вдруг. С улицы разные звуки продолжали протискиваться в приоткрытое окно, но вот пение мамино как отрезало.

Рому в пот бросило. Перестал в микроскоп глядеть. Вскочил и к маме в комнату.

Сидит. Скукожилась вся, глядит в пустоту потерянная, словно опору из-под ног выдернули.

— Мам, что? Что? – испугался Рома, упал рядом на колени, руку мамину схватил.

А она только плечом повела, ничего не ответила.

— Пой, мама, пожалуйста, пой, — попросил Рома, ощущая в горле что-то колючее.

Но мать оставалась нема. Рома бормотал что-то про прощение, а она, печально улыбаясь, гладила его по голове и смотрела в тёмное окно.

— Иди спать, Ромик, — тихо-тихо сказала она вскоре.

Рома закивал, пожелал спокойной ночи и поплёлся в душ смывать с себя микрофонный морок.

***

Утром очнулся разбитый. В сторону чёрного кругляшка с проводами, так и лежащего на полочке микроскопа, старался не смотреть. Глядел в потолок. Вставать и делать чего-либо не хотелось. Вслушивался напряжённо, что там за дверью, как там матушка? С облегчением узнавал привычные позвякивания посуды, щелчки газовой плиты, шум воды.

— Вроде ничего, — успокоил себя и решил ещё полежать. До будильника

Мама выглядела и впрямь ничего. Или Рома боялся разглядеть что-то не то. Завтракал он вяло, барахтался в муторных, несвежих мыслях.

— Юрка! – воскликнул он, вдруг наткнувшись средь болота на спасительную кочку.

Мама вздрогнула.

Резкая мысль Рому взбодрила, согнала хандру и наполнила привычной пружинистой энергией.

Смолотив остатки каши, не обращая внимания на матушкины заботы: "Жуй лучше, не торопись!", набил в телефон сообщение Юре Маврину, другу своему верному.

Юрий Алексеевич, не в пример Роме, жил солидно, немного важничал и шагал по жизни обстоятельно. Преподавал в институте, но при этом существовал обеспеченно и ни в чём себе не отказывал.

Последнее время жаловался Юра другу на учеников. Мол, плохонький студент пошёл. Неучи и разгильдяя, гнать их такими-то тряпками из института (Юрий Алексеевич любил иногда острое словцо вставить, совершенно не теряя при этом солидности). С курсовыми затягивают, на экзаменах даже списать толком не могут, на лекциях гомонят, совершенно не стесняясь преподавателя.

"Говорю: если не хотите слушать, не приходите! Не мешайте мне и другим. Не будет репрессий. Нет! Набиваются битком и галдят! ", – возмущался Юра, поправлял круглые очки на тонком носе и закидывал чёлку на лысеющее темя.

Рома выяснил, когда ближайшая Мавринская лекция. Оказалось, сегодня, после обеда.

На работе сразу к начальнику.

— Да, конечно, Ром, беги. — Смуров выглянул из-за огромного монитора, когда Рома, помявшись, сказал, что хотел бы отбежать на несколько часиков.

— Я отработаю… — прибавил Рома.

— Ой, иди! – отмахнулся начальник, уткнувшись в монитор.

И перед обедом, уложив микрофон в маленькую коробочку — нашёл точно по размеру — ушмыгнул из конторы. Предупредив Юру, чтобы встретил на проходной. Тот неожиданному визиту не удивился, написал в ответ: "Хорошо".

***

Уселся на задней парте, в углу. И только тут ощутил лёгкое ностальгическое покалывание – десять лет в этом году выпуску стукнуло. А их с Юрой дружбе, стало быть, на шесть лет больше – познакомились они на первом курсе.

Но на кафедре, в отличие от друга, Рома не остался, хотя и уговаривали талантливого студента, соблазняли аспирантурой и диссертацией. Нет, Рома подался на вольные хлеба, от института несколько притомившись.

Пооглядывался, вздохнул с улыбкой, но тут же и одёрнул себя – за дело.

Студентов, и правда, набилось полна коробочка. Человек сто пятьдесят.

— Ну, и отлично. — Потер руки Рома.

Юра, деловито осведомившись на проходной зачем другу резко понадобилось присутствие на лекции, в ответ получил нечто невразумительное. Но приставать не стал. Хотя Рома, конечно, другу всё рассказать собирался в подробностях. Но сначала он хотел проверить.

Звонок прозвенел, и Юрий Алексеевич Маврин начал обстоятельно вещать про измерительные приборы; при этом ученики продолжали просачиваться через верхнюю дверь (аудитория спускалась полукружием амфитеатра). А по рядам уже загудело мощно – бубубу…

— Потише! – скучным голосом, не отрываясь от доски, где рисовал шкалу с цифрами, попросил Маврин.

Студенты громкость убавили лишь на мгновение, а затем продолжили с новой силой.

— Обнаглели, — посочувствовал Рома другу, припомнив, что у них такого не было.

На него никто внимания не обращал. Моложавый, он мог сойти пусть не за второкурсника, но за "старшака" вполне.

– Так, ну ладно. Хватит вокруг да около, — прошептал себе Рома и сказал уже чуть громче, сжимая в руке микрофон: — Тишина должна быть в библиотеке. И на лекциях тоже, — имея в виду всех вокруг, кроме лектора.

И вуаля!

Юра оборвался на полуслове, обернулся от доски к аудитории. Студенты пялили на него выпученные глаза. Некоторые беззвучно хлопали ртами. Переглядывались и между собой. По губам лектор прочитал нецензурное: "Что за …?".

— Продолжим, — сказал он и продолжил.

А Рома сидел ни жив ни мёртв, пытаясь за оставшееся время до звонка на перерыв уловить хоть писк, хоть шелест женского голоска – но нет, тишина абсолютная, рассекаемая лишь монотонным зачитыванием Маврина и скрипом мела по доске.

В перерыве Рома сбежал.

Проверил. И результат его ошеломил, подавил даже. Словно не за этим ехал, словно не этого ждал.

Но по дороге стряхнул душевный непокой, зароились в неусидчивом мозгу энергичные идеи: сгенерить синусоиду разных частот в звуковой полосе, скомандовать: "Тишина должна быть в библиотеке" и посмотреть, как там чего поглощается. Прощупать дьявольскую пуговицу со всех сторон.

— Дела… — откинулся Рома на спинку стула, вглядываясь в темноту за окном офиса.

Свечерело, а он и не заметил, как все уже разбежались.

Разностороннее тестирование показало, что микрофон рубит послушно, как дрессированный пёс, по Роминой команде всё (всё не всё, а на чём Рома сконцентрирует своё внимание в команде этой) в звуковом диапазоне частот.

Решил, что с Юрой надо поделиться. Тем более тот обескуражен, чувствуется, этим внезапным налётом на институт и внезапным же исчезновением. Обязательно поговорить. А с кем ещё?

С Юрой получилось встретиться только через неделю.

***

Октябрь уж рыжей девчонкой вышагивал по столице, а пыхнула вдруг осень нежданной, летней почти жарой. Народ в массе своей обрадовался, внимал погоде нараспашку. Ночи стояли, если не парные, то совсем нехолодные. А сухие, тихие вечера способствовали заседаниям допоздна, а то и до утра разнообразных разгильдяев, загулявшей молодёжи и тягучих алкоголиков. Сиживали во дворах, где детские грибочки, лавочки и удобные скамейки с песочницами.

Ночью балкон настежь – Рома любил свежий воздух. Вместе с воздухом в комнату поступали в яркой своей полноте неуёмные вскрики, восклицания и смех, который иначе как ржанием и не назовёшь. Рома лежал с открытыми глазами, руки закинув за голову. Обычно в таких случаях он укрывался подушкой и засыпал, придавленный пухлой духотой. Разок жаловался полицейским. И, хотя смутьянов в тот раз урезонили, остаток ночи промучился, ворочаясь —  чувствовал себя трусливым стукачком. 

А сейчас решил сходить. Пусть и, судя по ору, герои ночных дворов вошли в бесшабашный алкогольный раж. Вздохнул, и вышел из квартиры, дверь аккуратно прикрыв.

Человек пять, мутные все. Баба среди них разбитная, повизгивающая.

— А потише нельзя? – спросил Рома без предисловий.

В кармане, в кулаке зажатый, жёг ладонь микрофон. Горлопаны повернулись. Баба пьяно хихикнула.

— Чо? – проговорил один. – Предъявляешь, пацан?

— Да, прошу вас потише себя вести, люди спят. Ночь на дворе.

Горлопаны заинтересовались.

— Так мы ж негромко, вроде. А? – заорал мужик; брызнуло дребезгом от стен эхо.

Рома поморщился.

— Ладно. Я вас культурно попросил, — сказал спокойно, а внутри бушевало. – Тишина должна быть в библиотеке. И во дворах ночью. Тихо посидите, граждане алкоголики, тунеядцы, хулиганы, – конкретизировал пожелание и для верности сжал микрофон посильнее.

И привычно уже для Ромы наступила тишина: оборвались шумы, все возгласы и пьяный смех. Заткнулось и гнусное музло из телефона кого-то из шумной братии.

Предводитель опешил от внезапного онемения, но наработанных рефлексов не утратил. Попёр на Рому, но хватая воздух ртом, не умея извлечь ни единого звука, всё же обмяк и размазнёй осел на землю. Забеспокоились, замахали руками и остальные. А Рома медленно пошёл к подъёзду. Возле двери обернулся. Компания всё же дёрнулась нервически: один колотил  урну ногой, второй пытался отломать от детской горки доску. Но импульс вышел коротким – звуков по-прежнему извлечь никаких не получилась, от этого компашка рухнула в стылую жуть; кинулись все врассыпную, с ужасом поглядывая в сторону страшного паренька.

***

— В театре бы очень пригодилось, — сказал Юра, обдумав Ромины откровения про микрофон. Театр он любил, регулярно на культурные мероприятия таскал с собой и Рому. – А ещё неплохо бы измерить поглощающую способность устройства. Хочешь, я возьму, на кафедре погляжу?

Шли по бульвару вверх от Яузы, шурша обильно нападавшим листом – захолодало, наконец, задуло студёными ветрами. Рома реакции друга не удивился. Всегда он так: сухо, деловито. В небылицы не верил. Но раз Рома сказал, значит, серьёзно. Чудес не бывает, а к решению задачи надо подходить системно.

Тут Роме неожиданно для самого себя стало жалко отдавать "пуговицу". Привязался к этой штучке, привык наводить вокруг себя тишину. И, надо сказать, палку при этом не перегибал, действовал аккуратно и по мелочи.

— Бери… – переборол некрасивую жадность Рома.

— А искусственные звуки, говоришь, тоже глохнут?

— Ага, от телека, от отбойного молотка. Поезд в метро смолкает… — перечислял Рома, вспоминая свои эксперименты.

— Ну да, логично. Можно посмотреть? – Блеснул Юра очками, поглядев на друга.

Рома достал футляр.

— Хм…

— На лекциях тебе было бы полезно, — добавил Рома.

 И тут же в голову хлынули десятки вариантов, когда его микрофон мог бы служить на пользу обществу. И сразу отлегло, скинул груз гадского жлобства.

— Да-да, это всё понятно, — задумчиво проговорил Юра. – Но если даже всё так… — Он снова посмотрел на друга, не обидится ли тот. – То как бы не навредить…

— В смысле? – удивился Рома.

— А как он глушит звуковые волны? В источнике прямо или уже на входе? А если в источнике, то неужели объект воздействия никоим образом не меняется? – забубнил Юра.

Рома криво улыбнулся, почесал в буйной шевелюре.

— Чёрт его знает… — Сразу подумал про матушку. Да нет, вроде всё в порядке. Вчера вот пела. Или нет? – Слушай, а студенты твои тогда… Да, кстати, они вторую половину пары тихо отсидели?

— Вроде тихо, да. К хорошему быстро привыкаешь, точно уж не могу сказать. А вот на следующий день, всё было по-старому. Другая группа, правда… — Нахмурился Юра, продолжая вертеть в длинных пальцах микрофон.

— Так. — Рома потёр озябшие руки. – А вчера вот, наверное, опять у той же группы была лекция, что и когда я был. Так?

— Да. И что?

— Ну и как они себя вели? – Рома остановился и потрогал в некотором волнении нос.

— Обычно. Галдели. — Пожал плечами Юра.

— Вот! Значит, ничего с твоими объектами не произошло! – Хлопнул себя по ляжкам Рома. – Пошли.

И повлёк долговязого друга дальше.

***

Юра положил футляр на стол и продолжил есть. Рома косился на него, морщась. Приоткрыл футляр – микрофон на месте. И с замиранием сердца:

— И?

Юра помотал головой беззвучно и показал жестами, что сначала доест, а потом уж… Рома заёрзал, помолчав минуты две, и снова спросил:

— Ну же?

Юра утёр салфеткой губы, налил чаю, неспешно отпил, только после этого сказал:

— Пустышка. Никакие из описанных тобой эффектов не наблюдались. – И уставился серыми глазами на замершего друга.

— В смысле? Не работает больше? – Сердце у Ромы ухнуло.

Юра пожал плечами.

— Про прямую функциональность как микрофона ничего не могу сказать, не проверял. Но как эдакий, гм… утихомирователь пространства – ничего такого.

— Хочешь сказать, я придумал всё? – Нахмурился Рома.

— Я бы сказал – сам поверил в собственные фантазии. Под воздействием усталости или ещё чего-то подобного.

— Но ты же сам на лекции своей видел! – взвился Рома. – Точнее, слышал…

— Случайности в этом мире никто не отменял.

Рома покраснел. Он клокотал, но возмущение своё придерживал. Подвигал коробочкой с микрофоном, покрутил головой.

Кафе было наполовину пусто, немногочисленные граждане вели неспешные беседы.

— Тихо тут… — то ли спросил, то ли утвердил Рома.

— Нормально, — ответил Юра, отпив чая.

— А так? – Рома хватанул микрофон из коробочки и проговорил, словно заклинание: — Тишина должна быть в библиотеке. И в кафе.

И победоносно воззрился на друга.

Было в кафе негромко, но шумок всё ж какой-никакой имелся: разговоры посетителей, перекличка официантов и бармена, приятная музычка из динамиков. Да и с улицы нет-нет, а доносились взрёвы не угомонившихся на зиму мотоциклистов, посвисты троллейбусов, да перебибикавание недовольных друг другом автомобилистов. А после Роминого заклинания загустела разом непробиваемая тишина. Люди замерли на мгновение, а потом засуетились, забеспокоились в звуковом абсолютном вакууме.

Юрины глаза округлились, он пошевелил губами – ни звука. Рука безвольно опустилась, чашка в руке – тоже. Чашка об стол, чай на стол. Но ни дзинька, ни скрежета, ни всплеска.

 "Вот так-то", – хотел сказать Рома, ухмыльнувшись. Но не вырвалось из его рта даже и шепотка — заклинание распространилось и на него. Но он не стушевался. Он торжествовал. Мысль скакала с одного на другое, и в этой обретшейся уверенности он жестом попросил счёт у столбом накренившейся возле бара официантки. И так у него вышло это буднично, просто и понятно, что жизнь в обеззвученном кафе как-то разом обустроилось и вернулась в обычную почти колею.

— А что они потеряли? – спрашивал Рома, когда тянул вялого Юру к метро. На воздухе прорезались и голоса, и улица противным лязгом-шорохом загремела, и дождь зашелестел ровно. – Карточкой взмахнул – притащили счёт. Поговорить? Так все в телефонах. Музыка? Да достала всех музыка…

— И долго это продлится? – спросил, выходя из словесной комы, Юра.

— Да кто его знает…  Вроде должно не очень, — ответил Рома.

***

— Верни мне мой голос, — потребовала Галка.

Она ворвалась к Роме в комнату полыхающим вихрем. Рома бровью не повёл, но внутри неприятно скрутило.

— Ну, уж нет. – Слова вылетели сами, ничего такого Рома говорить и не думал.

А уж после поперхнулся удивлением – откуда Тишина знает?

После встречи с Юрой Рома не спал всю ночь, грезил распахнувшимися перспективами. Значит, не только в микрофоне дело, а может, и не в нём вовсе, а в Роме самом. Полезли в голову грёзы о всесильном вспоможении (мнил Рома себя альтруистом): музыкантам — обязательно; в метро – пожалуйста; ремонт у соседей или бешеный отрок в хэвиметаллическом припадке за стеной колотится… всем поможет Рома, всех исцелит.

А тут Галка расколола на раз-два. Смешала радужные мечты. Но это ладно. Чего она хочет-то? Чего ей не так? Ведь разок с ней всего лишь было… Ну, два.

— Как это нет? – Она разом стала несчастной и бессильной; рухнула на стул. Рыжие её кучеряшки обвисли; бледность прорезалась больше обычного, проступили редкие и симпатичные от этого веснушки.

Рома молчал, слова сами больше не выскакивали, а ничего разумного не придумывалось.

— Да нет, понятно, конечно – ржу, как конь, кому понравится, — Галка говорила, глядя в пол. – Ромик, только это ж… защита, понимаешь? — Она вскинула глаза. Рома невольно вздохнул глубоко, зелёным огнём опалённый. – Так лучше, понимаешь? Дура-дурой вроде.

— Какая ж ты дура? – искренне удивился Рома.

— Такая вот. И не спорь. Пальчик покажу – ржу на всю… И вроде как полегче: никто в расчёт не берёт, никто не трогает по-серьёзному. Я этих любовей наелась – во! – Она чиркнула ладонью по шее. – А сейчас опять…

— Что – опять?

— Влюбилась, Ромик, понимаешь? – В глазах вроде как влага сверкнула.

Снова у Ромы заныло, то ли сладко, то ли горько – чего это за откровения такие вдруг.

— В кого? – просипел он.

— Да не важно. – Махнула она рукой.

Рома сглотнул, опрокинул в себя кружку – в кружке было пусто.

— Так это ж разве плохо?

— Плохо, Ромик, очень плохо… — вздохнула горестно. — Значит, хохот ты мне не вернёшь, – не спросила, констатировала. — Ладно, пойду по остальным пройдусь. — Встала, пронизанная каким-то чёрным несчастьем, и вышла, ссутуленная, из комнаты.

Рома утёр потный лоб. Влюбилась. А они все думали, что это не про неё. И душа у неё, оказывается, вон, какая. А про то, что голос вернуть, так это она от отчаяния.

Он крутил кругляшок микрофона, прищурившись, чувствуя, что сейчас после исповеди Галки "глушить" никого и ничего он не хочет. Вот, например, зазывала за окном с вечным, продолбившим мозг: "Оптика! Новая коллекция!" – заткнуть бы, но рука не поднималась, губы не проговаривали нужных слов.

— Хотя и так сегодня вроде тихо, — подметил Рома в окне отсутствие "оптической" тётки.

Доработал машинально, всё Галка в мозг лезла. А ближе к вечеру взбудоражил Юра длинным сообщением.

Он подузнал, пошарил в интернете, в соцсетях и нашёл про кафе и вчерашний вечер. Люди немели ещё недолго ("Это мы знаем", — подумал Рома), но вот впечатления тех троих, что отозвались в сети, упирались в одно. Не тишина, обвалившаяся вдруг на кафе, сразила впечатлительную молодёжь, а то, что грусть-печаль и серенькое равнодушие отравило настроение людей после. В чёткие словесные формы эти тонкие эфиры граждане облечь не могли, но ныли достаточно конкретно.

Рома хмурился, письмо друга стыковалось плотно с сегодняшним Галкиным признанием.

А вечером мама:

— Слышал, как грохочут? – спросила за ужином.

Рома, в мысли свои погружённый, на неё внимание не очень обращал. Ел и думал. Но на слове грохочут щёлкнуло.

— Кто? – Перестал жевать.

— Да на шестом новые жильцы… — вздохнула матушка. – Стены они там, что ли, сносят… И чуть ли не по ночам. А у Семёновых внук недавно родился ведь. Ольга Ивановна жаловалась мне тут, уж куда только не обращались. Маленький плачет постоянно.

Рома не дослушал, вскочил.

— Куда? – встревожилась мама.

— Сейчас!

Выбежал из квартиры и кинулся вниз по лестнице. Только на бегу подумал, что можно и удалённо было обработать, но останавливаться не стал.

Этажа за два почувствовал вибрации, а на шестом ощутил всю мощь производимых работ – стены содрогались, поддаваясь перфораторам и дрелям. Взвизгивала "болгарка".

— Вот же козлы, — возмутился Рома такой разнузданной ремонтерией. Сжал микрофон в ладони. – Тишина должна быть в библиотеке и в квартире номер …  — тут запнулся. Как бы не ошибиться. — Шестьдесят два. — Промах. — Три!

Есть!

Зазвенела тишина.

— И пусть до утра. А лучше, эдак, на недельку.

Рома уверенно раздал наказы и пожелания. Потёр руки, стараясь не думать, кого он там попутно глушанул в шестьдесят второй – соседей он всегда помнил плохо.

Через день, также за ужином спросил у матушки как бы между делом:

— Чего там ремонт на шестом?

Мама была необычно рассеяна и суп подала холодным. На вопрос сына ответила невнятно:

— Ремонт? А… Вроде тихо, а Ольга Ивановна шепчет чего-то, руками машет, не поймёшь…

Сказала и уставилась в тёмное окно, забыв про котлеты. Рома второе положил сам, уселся и посмотрел внимательно на неё. Слова про шёпот Ольги Ивановной осели в мозгу, но к прежнему пока не присовокупились.

— Мам, ты не приболела, часом?

— Да нет, — ласково улыбнулась матушка на тревоги сына, — настроение какое-то просто… — Она неопределённо поводила пальцами в воздухе. – Чай без меня попьёшь? Я пирог испекла.

И, не дождавшись ответа, пошла к себе. Рома посмотрел ей вслед и с неприятным холодком отметил, как матушка сдала за последнее время. То ли давно не смотрел на неё вот так, со стороны, то ли… "Ольга Ивановна шепчет", — всплыло в мозгу. И фирменный матушкин пирог горчил. И… Он тряхнул головой.

Подошёл к маминой комнате, вслушался: оттуда доносился чуть заметный, как дуновение лёгкого ветерка, шелест. Приоткрыв дверь, Рома понял – это песня. Тихая, еле слышная. Из той самой, матушкиной коллекции вечерних напевов. Но сейчас… Словно не только громкость убавилась, но и интонации иссякли, и душу выкорчевали. Серым и безликим покрылись глубокие слова, пресным разбавилась мелодия.

И из мамы будто вынули все переживания, всё светлое и всё печальное. Сидела со стеклянными глазами, покачивалась в кресле. Пела. Сына и не заметила.

Рома сполз по стене. Прикрыл глаза.

Ночью ворочался, сон не шёл.

Всё, баста. Ну его к бесу. И всё наладится. Рассеется немота.

Решил и успокоился; задремал. Да вот беда – комар несезонный стал докучать. Паршивец из подвала, городской шустряк — и зимой мог впорхнуть через вентиляцию. Быстрый, как муха, жалящий налету, попробуй, поймай; понадкусывает и исчезнет. Отомстить утром некому. И не столько зудели продырявленные хоботком покровы, сколько противное "зззз" донимало Рому. Спросонья, в отчаянии схватил со стола микрофон и пожелал стандартным образом замолкнуть комариному писку. Упал на подушку, провалившись в сон.

***

— Они ж все теперь болваны деревянные! Все до единого! – Юра барабанил пальцами по столу.

Пили скупой чаёк с засохшими овсяными печеньями у Юры дома. Рома размачивал их и ел. В тёмноте за окном пролетали пухлые снежинки.

— Да ладно тебе. — Отмахивался Рома. – Сам же давно постоянно твердишь, что студень нынче плохой пошёл, бестолковые на корню.

Отмахивался, а самого била дрожь. Микрофон с той комариной ночи в руки не брал, но мысли о нём плавили мозг. Галка Тишина, матушкины печали, замолкшие соседи с шестого, зомби-алкаши в подъезде, посткафешные страдальцы и вот Юрины студенты. Всё валилось одно к одному, и чем сильнее уверял себя Рома, что это паранойя, тем круче завёртывался внутри тугой узел нервного напряжения.

— Ну да, ну да… Я свою группу-то, поди, знаю. И могу сравнивать. До, — с расстановкой произнёс Юра, — тихой лекции и после.

— Так… совпадение просто. Сам же говорил. — Рома защищался беспомощно, жалко. И не от Юриного напора отгораживался щитом, а скукоживался, отпихиваясь, под наваливающимся страхом.

— Ром, чего ты очевидное отвергаешь? – Юра вперил через очки свои водянистые глаза в друга. – Микрофон твой не только звук вобрал, но и что-то большее. Понятно ведь! – Откинулся на стул. – Надо его ликвидировать. Выкинь его к чертям.

Рома вздрогнул. Опустил глаза и пробормотал, на всё соглашаясь:

— Надо…

***

Выбросить сразу он не решился. То ли жалко было, то ли боязно. Юра же талдычил о ликвидации чуть ли не каждый день. Нажимал и нервничал. Рома же медлил. А потом и вовсе передумал.

На Новый Год. Как куранты не пробили. Тогда и передумал.

— Юр, никак нельзя выбрасывать! – громко шептал Рома в трубку. – Он давно уже сам всё поглощает…. Да вот, куранты, например! Точно тебе говорю – он! У нас в районе тишина, знаешь, какая? Снег не убирают – чтобы тихо. Машины едут – страшно, бесшумно. Соседи словно повымерли… Да я тебе говорю! Я ещё шампанское для матушки открыл – никогда так раньше не получалось, всё время – бабах! А тут пшик медузный какой-то!.. Ну, и куранты, да… Потому и нельзя, что он там на свалке… Не знаю, в урне, в мусорке или ещё где, круче только разгуляется… Ага, ага… Нашёлся ликвидатор такой! Не горит он, не плавится. Не разбивается… Я пробовал!.. Думай.  Жду. – Рома нажал отбой.

За новогодние каникулы он исхудал, залегли тени на лице. Он и без Юры подумал, что нужно эту дьявольскую штуковину извести под ноль. Только микрофон, словно напитавшись самыми разнообразными шумами, потяжелел, окреп и стал прочнее алмаза (Рома не проверял, но знал это точно, легла в душу такая железобетонная уверенность).

***

Выехали на дачу к Юре. Дача была полузаброшенная, покосившаяся. Юра наведывался сюда раз в год, по осени. Съесть яблоко, сорванное с ветки, и подумать о разном.

Раскидали снег. Земля была мягкая, угрелась под снегом.

Раскопали, заложили.

— Пусть, пусть теперь поголодает, — усмехнулся Рома.

Юра раскраснелся, запыхался – к копанию он не привык. Идею подкинул он: раз звуками питается, раз высасывает шумы вокруг, значит, в глухое место засунем. Пусть погребён будет до скончания веков. Если физически изничтожить не выходит.

И вроде как наладилось.

Матушкина песнь вновь полилась по вечерам. Галка бросила своего ухажёра. Из-под венца сбежала, заржав напоследок прямо в ЗАГСе. Студенты грохнули на лекциях белым шумом, обрадовав Маврина, на семинарах поразив его напрочь познаниями и наглостью.

Рома порозовел лицом, вдохнул загульного весеннего воздуха.

А как сошли снега, проклюнулись почки, потянуло Юру неумолимо на дачу в необычное для него время.

Народ на Первомай бурно окапывался, отдаваясь дачным настроениям. Соседи Юру и огорошили. Сказывали, что вода из водопровода хоть и льётся, но страшная до жути – беззвучно в посуду падает. А из колодца ежели – так та вообще морозит душу; кажется, что мёртвой водички испил, прямо хоть в могилу ложись.

— Забирай его отсюда, я к нему не прикоснусь, — глухо сказал Юра в трубку, поведав перед этим все дачно-подземно-водяные страшилки Роме.

Рома на том конце, разомлевший под майским солнцем на балконе с книжкой, словно сосульку проглотил. Заморозился весь. Захотелось спрятаться и ничего про микрофон не знать. Но приказал себе сурово, волю подсобрал и полетел на вокзал.

Стояли вдвоём, глядели на разрытую яму.

— И вокруг словно всё поблекло, а? – спросил Рома.

Друг его нервно дёрнул плечом.

— К чёрту, Рома, к чёрту!

Рома поморщился, заземлять истерики друга сил не имелось. Его бы кто успокоил.

— Помнишь Макса Волкова? – спросил он про бывшего одногруппника. – Тут в электричке идея пришла.

— Рокер?

— Угу, рокер. Точнее, металкорщик. Я думаю, ему звякнуть…

Юра резко повернулся, серый глаз сверкнул за очками. Он хищно улыбнулся.

— Думаешь, обожрётся их грохота и треснет наш… — Он кивнул в яму, — аппарат?

Рома удивлённо вздёрнул бровь.

— Я, вообще-то, в другую сторону подумал. Тоже про голодный паёк. Только там, где надёжно глухо. В звукозаписывающей студии.

Юра спину гнутую свою распрямил. Хлопнул друга по плечу.

— Действуй, Князев, — кивнул он. – Забирай его отсюда.

***

Максим, парень лёгкий на подъём, вопросов лишних не задавал, а знакомых на разных студиях (путь и не первого сорта) имел.

— Располагайся. – Обвёл он рукой вокруг себя.

Глаза с лукавинкой, борода, мелкие кудряшки, широк в плечах и характерно брутален.

— Спасибо, Макс, выручил, — сказал Рома.

Выдумывать ничего не стал, врать с три короба не умел, сказал: нужно, чтобы тихо и наверняка. Максим чуть подумал, и сказал: "Сделаем".

— Да пожалуйста. — Пожал круглыми плечами Макс. – У тебя пара часов.

— Ага.

Максим вышел из комнаты. Рома вокруг ничего не замечал, сердце бешено колотилось. Микрофон после извлечения из-под земли вбирал звуки с утроенной энергией. Вот даже тут, на студии, люди вокруг как-то сразу притихли. Хватит ли два часа…

Если как воздух для человека, то задохнётся, и два часа – выше крыши.

Сердце стучит… Стучит!

— Дурак! – обругал он себя и, опустив микрофон на пол, вышел из "глухой" комнаты.

***

Лучше не стало. А совсем даже наоборот. Микрофон сосал и сосал. Утяжеляясь, упрочняясь, обедняя окружающий мир. По Максиму Волкову и его рокерской банде прошёлся прямой наводкой.

Сам Макс не объявился, не из тех он был, кто жалуется, или на других вину за неудачи перекладывает. Рома, почти уже впав в отчаяние от сереющего, затихающего мира кругом, позвонил. Спросил еле слышно:

— Макс, там… на студии нормально? После того как я…

— Да полная хрень, Ромати! – так Макс звал Рому в юности, так назвал и сейчас. – Теперь не звучит ни черта! И какого-то рожна старые записи чёрти как пищат… Ни драйва, ни голоса, ничего! Слов не слыхать…

Возмущённый, но всё равно бравый голос Максима глох, Рома падал в бездонную пропасть, в голове крутились случайные и неслучайные мысли: "Вот же… похерилось любимая игрушка – всю жизнь бренчит — а не унывает. А про слова — это он погорячился… чего там в их оре разберёшь…".

На улицах вешали флаги – завтра День Победы.

Интернет, город, страна бурлили предвкушением, поэтому странности со звуками в некоторых районах столицы и жалобы граждан тонули в праздничной суете.

В телевизоре утром "Вставай, страна огромная" прогромыхала, хватанула за душу, ковырнула наболевшее. Рома приободрился, а дальше… дальше пошло всё наперекосяк. Главнокомандующий сипел, сбивался на шёпот. Солдаты хрипели и не могли вытянуть даже "Ура". Танки не грохотали, а невнятно шуршали. Оркестр редко попадал в ноты и был еле слышен даже рядом стоящими. "Прощание славянки" прорезалось жалобным писком.

— Всё, это конец. — Упал на диван.

В коридоре прошмыгнула тень матушки. Больше от неё ничего не осталось. Серая вуаль всё круче накидывалась на город, расползаясь по стране. Микрофон вбирал малейшие вибрации, разжигая зловещий аппетит с каждым децибелом поглощённого звука.

В Роминой голове вяло колыхались обрывки мыслей про оконечность звукового Мира во всей его полноте. Как от него останутся кургузые немые лоскуты. Вспомнилось не ко времени – где ж ты была, память дырявая, раньше – рассказы Смурова про то, что оглох отец его в "ящике" неспроста. Изобретали абсолютные поглотители. Гремели на испытаниях, будь здоров.

Ухмыльнулся Рома криво, но тут же мысль вильнула в другую сторону. Забрезжил свет.

— Минута молчания! – просипел он.

А самому показалось, что прокричал. Но сразу подсосал микрофон сотрясения воздуха.

Но его уже было не взять. Он выскальзывал из этой пучины равнодушия и болотистой тишины. Он теперь жил надеждой, и она тянула его из трясины. Дотерпел до вечера. Телеящик работал плохо, изображение блёкло рябило, а про звук и говорить нечего: заикалось, дробило, глохло и шипело.

Но портретики летели, свечи горели, в сердцах отзывались заученные слова… "Помните…". Щёлкал метроном.

Не все, конечно, замолчали. Не все обезмолвили по собственной воле, но другие миллионами пропустили сами через себя эту скорбную минуту. Минуту молчания. И знал Рома, что дьявольский аппарат не выдержит. Не отняты им голоса, не сотворено им это безмолвие. А выстрадана эта тишина людьми.

Гимн прорвался на полную катушку. Заорал, загромыхал отовсюду – граждане, обессиленные глухотой, выкрутили громкости на полную.

Рома метнулся в комнату. Микрофон потускнел, треснул, и даже как бы усох. Стал он невесом, проводки словно обуглились.

За стеной матушка затянула: "Эх дороги…".

***

— И они то грохот неимоверный врубали, то, наоборот, глушили всё вокруг в противофазе. — Смуров развалился на стуле, вещал слышанные Ромой сто раз истории. – Раскачивали, так сказать…

В этот раз Рома слушал с небывалым энтузиазмом, поддакивал и улыбался. На последних словах покосился на микрофон. Тот как трофей с кровопролитных сражений, лежал в своём "саркофаге".

Застыла улыбка Ромина, мелькнуло в голове молнией: "Раскачивали". И тут же грянул хохот Тишиной. Голос тётки на улице больно вонзился в ухо: "Оптика!". Заскрипел оглушительно стул. Загудел вентилятор в компьютере.

Начальник уши прикрыл и присел даже.

— Что за … — криком прорвался через орущий заслон и он.

Рома в ужасе глядел на разбухающий, глянцевеющий чёрный диск микрофона, пожирающего тишину.

________________________________________________________________________________

каждое произведение после оценки
редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго 
выложено в блок отдела фантастики АЭЛИТА с рецензией.

По заявке автора текст произведения может быть удален, но останется название, имя автора и рецензия.
Текст также удаляется после публикации со ссылкой на произведение в журнале