Велижанина Т.-Клад Пермского периода-38

Произведение поступило в редакцию журнала «Уральский следопыт» .   Работа получила предварительную оценку редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго  и выложена в блок «в отдел фантастики АЭЛИТА» с рецензией.  По согласию автора произведение и рецензия выставляются на сайте www.uralstalker.com

——————————————————————————————

Прошка поёжился — уши горели так, словно Сидор Матвеич надрал их за невыученный урок. Но Сидор Матвеич, а также церковно-приходская школа, мать и отец, тёплый дом на углу Большой Посадской — всё осталось в прошлой жизни.

Сначала заболела мать, на её лечение ушли все деньги. Потом отца попёрли со службы, он запил… Залезли в долги, матери становилось всё хуже и хуже. В день, когда её хоронили, отец упал пьяный в сугроб и замёрз насмерть. Сироту Прошку судебные приставы быстро вытряхнули из родного дома. Соседи поговаривали, что деньги отцу занял  Артемий Силыч — большой человек, владелец соляного завода.

Артемий Силыч явился, когда судебные исполнители закончили описывать занавески и вышитые матерью скатерти — по толстому брюху золотая цепка, галоши сверкают, пенсне тоже золотое.

— Ты, малый, хоть и мелкий, а жилистый, — глянули через пенсне водянисто-серые глаза. — Так уж и быть, отработаешь долг на моём сользаводе.

— Доброе дело делаете, Артемий Силыч, — угодливо распластался перед пузаном чиновник в зелёном мундирчике. — Сироте работа — первое дело.

— Верно. Не баклуши бить, а трудиться, — степенно закивали соседи, и Прошка отправился горбом отрабатывать долг — на сользавод Артемия Силыча.

Снаружи глянешь — на берегу привольно раскинувшейся Камы добротные строения из самолучшего мачтового леса, рабочих сотни, в контору то и дело купцы да приказчики наезжают, пролётки лаковые, сапоги со скрипом — весело дела идут!

Какой это ад — Прошка сначала не поверил. Как ввели его в солеварню — думал, тут же дуба и даст. Волосы от жара затрещали, лицо загорелось, ровно ошпаренное — это только в предбанник заглянули. Заплясало пламя по стенам — отворил раскалённую дверцу черномазый истопник, полуголый, блестящий от пота — подмигнул Прошке да отправил в жарко трещащий печной зев целое бревно. Загудело, занялось, зароились искры — да вновь темнота упала — закрыл дверцу истопник.

«Человек али чёрт?» — мелькнуло в голове у Прошки, да тут Иван-приказчик повлёк его за локоть дальше, по всходу, в самое сердце солеварни.

Горький пар забил ему горло так, что кашлял Прошка — чуть лёгкие наружу не вывернул, чуть не свалился в цырѐн — огромный противень на манер того, в каком мать шаньги пекла, только раз в сто поболе. И не шаньги на нём сидели, а соль — сначала соляной раствор лился сверху по трубе, шипел, исходя паром на раскалённом цырене, потом вода испарялась, оставляя влажные груды сероватой крупной соли.

Эти груды мешал, взлопачивал, рыхлил солевар дядя Митяй — самоглавный в солеварне человек. Чтобы соль не мокрая была, не горькая, а в самый раз — следил дядя Митяй, то зачерпывая рассол черпаком на длинной ручке, то гоняя рабочих из раза в раз ворошить подсыхающие соляные курганы. Чтоб не пересушить, не оставить лишнюю влагу. Чтоб не слежалась за зиму в камень, чтоб по весне поплыла караваном по Каме, по Волге, по всем городам и весям Российской империи самолучшая соль-пермянка. Её — крупную, светлую, с красноватым отливом — подавали, говорят, к царскому столу.  И за границу продавали, иной раз в соляном караване везли и сто тысяч пудов, и двести, и триста — вереница барж по всей Каме, сколько глаз хватает!

Прошка и ещё два десятка работников ворошили подсыхающие соляные груды граблями на саженных ручках — работа ворошильщиков считалась самой простой.

Когда масса просыхала до нужной кондиции, по команде дяди Митяя ссыпщики перекладывали соль на дощатые полати над цыреном. Там она сохла ещё немного. Шибко-шибко орудовали деревянными лопатами ссыпщики, да ещё приплясывали — противень жёг ноги даже сквозь опорки.

Когда ссыпали соль — можно было передохнуть. Прошка выбегал наружу — глотнуть воздуха, откашляться от горечи, что теснила грудь, попить воды из оловянной кружки, прикованной к бочке у входа, вылив остаток себе на голову. Остальные валились прямо там, чуть поодаль от пышущего жаром цырена. Недолго длилась передышка — едва ссыпщики заканчивали, из трубы под крышей снова лилась солёная вода, зло шипела и исходила едким паром.

Через два часа смены Прошка начинал кашлять, через шесть — то и дело ронял тяжёлые грабли, через десять — едва держался на ногах. К счастью, на первое время поставили его на дальний край, чтоб поменьше попадался на глаза главному ссыпщику, мужику дюже сильному и злобному.

Солевар дядя Митяй кроме соли ничего не замечал, по сторонам не смотрел — только в цырен, лишь пару раз за двадцатичасовую смену выбегая на двор и выливая на себя ведро ледяной колодезной воды. Один лишь раз сказал сомлевшему Прошке:

— Я когда ссыпщиком начинал — вообще топили по-чёрному! А сейчас дым весь наружу уходит, благодать!

После смены Прошка еле добредал до соседнего дома, где Артемий Силыч предоставлял рабочим солому для ночлега и хлеб с кашей для пропитания, — не забывая, конечно, вычитать из жалованья. Кусок не лез в испластанное кашлем горло.

— Доходит парнишка-от, — всё чаще слышал он за спиной шепотки. — Истошшал совсем, еле ноги таскат…

Впрочем, всем своего горя хватало — кто так же кашлял кровью, кто спину сорвал, у кого соль ноги съела, у кого — уши…

Мечтал Прошка ослобонить малость свой жребий — хоть бы в толкачи перейти, что ворот толкают, который из скважины раствор подаёт. Вот уж хорошо — ничего там не печёт, не жарит, клубами не пышет — ледяная вода глубоко из-под земли по скважине подымается, аж до третьего этажа рассолоподъемной башни. А потом по наклонной трубе бежит в солеварню, льётся прямиком на цырен. Но в толкачи по лёгкости этой работы брали совсем зелёных парнишков — лет осьми-десяти. А давеча взяли даже девчонку — двенадцатилетнюю Устиньку. Семнадцатилетнему Прошке путь туда был заказан.

В грузчиках, что приладив на спину деревянную полочку, споро сновали от солеварни до огромного амбара на берегу Камы, служили разные люди — на вид и пожиже Прошки. Смотришь — в чём душа держится — однако ж взвалил мужичок на спину пятипудовый мешок — и как муравей побежал! В грузчики нанимались и бабы. Хоть бабья норма на два пуда легше — так и денег ведь меньше. Бегали женщины с мешками, да ещё и босы все как одна. Командовала ими тётка Параскева — голосистая баба в шесть пудов весом.

— Бабы выносливые, — объяснила она Прошке. — Иной соль ноги до колен съест, а она и не заметит.

— Дайте-ко я попробую поднять! — попросил Прошка. — Не могу больше в солеварне.

Тётка Параскева помогла Прошке надеть на спину деревянную подставку на лямках — ровно полочка над головой, чтобы тяжесть и на голову, и на спину ложилась, но даже от бабьей нормы Прошка упал на колени, не сделав и трёх шагов.

Он пытался подняться, но не мог выбраться из-под мешка, снова и снова скользя по глине. Соль сыпалась на уши, падала за шиворот, разъедала глаза.

Уши горели так, словно учитель Сидор Матвеич надрал их за невыученный урок.

— Эх ты, пермяк — солёны уши! — услышал Прошка, и тяжесть со спины чудесным образом пропала. Высокий остроскулый парень протягивал мешок тётке Параскеве:

— Не выйдет из него грузчика.

— Твоя правда, Андрей, — не выйдет, — подтвердила тётка Параскева.

— Ништо! — ухмыльнулся парень. — Подрастёт — окрепнет.

Разговоры с Андреем стали единственной радостью Прошки. Выгнанный из университета за «политику», Андрей подался на сользавод — сначала ворошил соль граблями, потом за твёрдую руку и глазомер перешёл в мешочники — держал распяленный рогожный мешок перед ссыпщиком, следя, чтоб тот не сыпал мимо. Командовал, когда хватит: чтобы не слишком мало — иначе приказчик не засчитает мешок, и не слишком много — чтоб рогожный куль не треснул на полдороге к амбару.

Прошка за месяц рассказал Андрею и про мать, и про отца, и про своего пса Трезора, что подох от укуса гадюки, про учителя в школе — Сидора Матвеевича, что из всех наук более всего любил хоровое пение…

Андрей про себя не рассказывал — зато поведал Прошке удивительные вещи — что земле, оказывается, не пять тысяч лет, а много больше, что раньше жили на ней диковинные звери — на манер гигантских лягушек али ящериц, что хвощи, которыми брезгают коровы, в то стародавнее время вырастали выше церковной колокольни, а над ними светило жаркое-жаркое солнце… И нигде не было зимы.

— Как это, Андрюш, — зимы не было? — полушёпотом удивлялся Прошка, поудобнее устраиваясь в соломе перед тем, как заснуть.

— А так, — в темноте глаз Андрея не видно, но Прошка знал — Андрей не станет его обманывать. — И сейчас ведь есть такие страны — в Африке, в Азии…

— Про Африку знаю, — кивал Прошка. — Сидор Матвеич рассказывал — про слонов, про жирафов, про гиппопотамов…

— А ты знаешь, что на том самом месте, где мы сейчас лежим — когда-то было море?

— Море? — Прошка ничего не знает о море. — Это как?

— Это… Как бы тебе объяснить… Вот представь, что из неба выпарили всё светлое — оставили только синь. Много-много синего… Тёплое, солёное… ласковое… От края до края — только синь…

— Это как рассол, что ли? — хмыкает Прошка. — Тот, из которого мы пермянку делаем?

— А ведь верно, — оживляется Андрей. — Рассол-то этот — древнее море. Было море, потом землетрясения, обрушивались горы, происходили тектонические сдвиги земной коры — и солёные воды оказались погребены под толщей осадочных пород. А сейчас геологи бурят почву и доходят до остатков доисторического моря…

— Надо ещё угадать, где скважину делать, — кивает Прошка. — Словно клад найти.

— Да, пожалуй… Это море — сущий клад для людей.

— Для каких людей? — раздаётся от двери чей-то хриплый голос. — Для Силыча нашего? Ну точно, клад — третий дом уж построил, скоро поперёк себя шире станет…

— Тихо, вы! — оживает приказчик Иван из своего угла. — Кому не нравится — на выход!

— Давай спать, Прошка, — говорит Андрей, укрывая его своим пиджаком. — Вставать рано.

Прошка послушно закрывает глаза — и видит удивительный сон.

Снится ему — словно он у большого-большого озера — берега не видать, как у Камы в пору весеннего половодья! Только ещё ширше.

Солнце греет так ласково, что снимает Прошка пиджачок, остаётся в одной рубашке. Вокруг — песчаная полоса, за ней — лес. Только какой-то странный — будто обыкновенные хвощи, которые так любила коза Белка, разрослись высотой с колокольню! Волна с шипением наползла на берег. Прошка тронул её рукой — солёная! Как рассол. И пахнет похоже, только запах словно разбавлен. Побрёл Прошка по берегу и вдруг услышал какой-то звук. Не то писк, не то бульканье с опушки раздаётся.

Видит — бьётся кто-то в кустах, звуки жалобней стали. Заглянул Прошка в кусты без опаски — это ж во сне, не наяву — а это лягушку бревном придавило. Только лягушка — величиной с корову!

«Царевна-лягушка! — осенило Прошку. — А где ж её корона?»

Но короны не оказалось, а лягушка так жалобно смотрела большими янтарными глазами, что Прошка тут же кинулся ей помогать — поднатужился, поднапружился и поднял тяжеленный комель, придавивший ей заднюю лапу.

Лягушка запрыгала, обрадовалась и давай его головой бодать — мол, пойдём со мной! И поскакала к морю.

Двинулся Прошка за ней. Она в воде остановилась и смотрит — иди скорей. Ну а что, во сне ведь всё можно — залез он к лягушке на спину и поплыли они в синее море. Хорошо! Солнце так ласково пригревает, вода тёплая к ногам льнёт… Плывёт Прошка по морю, словно Колумб — вспомнилась школа и рассказы учителя. Так смешно стало Прошке — какой Колумб? Какая школа? В воде диковинные звери обретаются — то как огромная ящерица, то ровно змей, только с лапами, то такие же большие лягухи, что везёт Прошку. Он на них дивуется, они — на него.

Привезла его лягушка к громадному чёрному утёсу — ну ровно как за домом Артемия Силыча такая каменюка из земли растёт — и подмигивает — слезай, мол, приехали. Там, где у Силыча веранда, тут увидел Прошка незнакомые деревья, а на них плодов жёлтых — видимо-невидимо! Сорвал — вкусно! Как морошка, только слаще. Набил себе живот так, что еле дышал, а всё мало — увидел самый жёлтый, самый большой плод, потянулся — а тот сорвись и упади куда-то под дерево. Полез Прошка за ним — да что-то не видно, только какая-то раковинка круглая лежит. Схватил раковинку, сжал в руке…

— Вставай, Прошка! — тормошит его Андрей. — Пять утра, на работу пора.

И пока тот расчухивался, протирал глаза и морщился от духоты в бараке и вони, Андрей всё искал свой пиджак.

— Куда делся? — вопрошал Андрей, придирчиво разглядывая копошащихся вокруг людей. — Ты ночью не выходил?

— Нет, — сказал Прошка. Вспомнил, как во сне оставил пиджачок на тёплом песке, но рассказать об этом побоялся.

Потом тоже побоялся, уж больно злой ходил Андрей — в день зарплаты Артемий Силыч выдал жалованья вполовину меньше.

— Скважина мелеет, — объяснил. — Пока на половинном окладе.

— Кому не нравится — на выход, — хмуро пробасил Иван из-за плеча хозяина.

Прошку это не касалось — жалованья он за полгода работы ещё не видел.

Сначала возмещал отцовы долги — через четыре месяца Артемий Силыч важно сказал, что шесть рублей Прошка отработал:

— У меня всё честно, бумажка к бумажке! — пыхтел хозяин, открывая ящик стола и вынимая лист гербовой бумаги, на котором Прошка после похорон отца писал под диктовку: «Обязуюсь отдать долг…»

— Благодарствую, Артемий Силыч, — поклонился Прошка, бережно принимая листок.

— Не забудь — ещё десять рублей ты мне должен! — заявил тот и показал ещё одну Прошкину расписку.

Прошка хотел сказать, что постарается поскорей, но не смог — закашлялся.

Отработать получилось быстрее — всего через два месяца он получил и вторую бумагу. Но вот обносился Прошка к тому времени — хуже нищего! Бельё истлело, оброс, как дьякон, хоть косу заплетай, в бане не был…

— Ну держи рубль на баню! — захохотал хозяин, когда Прошка слезливо попросил о займе. — Пар костей не ломит!

Прошка думал, что из-за рубля Артемий Силыч не станет разводить канитель с распиской, но не тут-то было! «Обязуюсь… движимым и недвижимым имуществом…» — выводил Прошка отвыкшей от пера рукой. Хозяин внимательно прочитал, кивнул и спрятал под ключ.

Выходя из бани, Прошка блаженствовал. Хотелось увидеть Андрея, но тот уже два дня не появлялся, сказавшись больным.

Андрей вернулся назавтра, похудевший и злой.

— В воскресенье у нашего Силыча в гостях будет начальник жандармского управления, — тихо сказал он Прошке в минутку перерыва между партиями соли на цырене. Высохшую сгрузили в мешки, а новый рассол лился чуть не по капле — скважина на глазах пустела.

— И что? Что, Андрей? — прошептал Прошка, уже чуя неладное.

— А то. Подорву его к чёртовой матери! — сплюнул Андрей под ноги помертвевшему Прошке.

— Как… подорвёшь? — прошептал Прошка. — Чем?

— Чем-чем. Бомбой! — оскалился Андрей. — И так его земля лишний год носит, уже черти на том свете заждались. Лишь бы через оцепление прорваться.

— Какое оцепление?

— Жандармское, — сквозь зубы пояснил Андрей. — Жандармы своего охраняют. Боятся, что с ним, как с Богданóвичем, что-нибудь случится.

— А… за что ты его? — прошептал Прошка.

— За что? — хмыкнул Андрей. — За Ленский расстрел — слышал о таком? На Ленских золотых приисках рабочие жалованья не получили — их расстреляли из винтовок, триста человек на тот свет отправили. У меня там два друга погибли. А тот, кто команду «огонь» отдал — сейчас у нас начальник жандармерии. Думаешь, когда Силыч сользавод закроет — что-то другое будет? Скважине конец, людей на улицу.

— Дальняя скважина ещё работает, — возразил Прошка. Не нравился ему этот разговор.

— Рабочим на Дальней жалованье на три четверти срежут, — тихо сказал Андрей. Потому что «Не нравится — иди»…

— «На выход», — продолжил Прошка.

Сильно напугал его этот разговор. И когда Андрея перед первым мая арестовали — Прошка даже обрадовался. Но Андрей, когда здоровенный жандарм в белом мундире крутил ему руки, так и впился в Прошку взглядом, словно кнутом обжёг! Будто понукаемый невидимой рукой, в ночь накануне первого мая Прошка покинул душный барак, пробрался на берег Камы и достал из тайника бомбу…

В кусты Прошка залёг с раннего утра — в зябкой темноте крадучись перелез через высоченный забор, где жил Артемий Силыч. Выбрал сирень погуще, и чтобы веранда была как на ладони.

Бомба неприятно оттягивала карман.

«Этой штукой можно весь утёс взорвать, — вспомнились слова Андрея. — Ничего страшного, за меня не бойся. Подожгу запальную трубку, время до взрыва — девять секунд. Это очень много. Досчитаю до трёх, брошу в дом — и дёру!»

И спички в том же кармане. Засовывая их туда, Прошка нащупал что-то ещё, но не стал вынимать и разглядывать — не до того было.

В полдень действительно объявились жандармы — оцепили дом, даже на берегу Камы выстроилась цепочка в белых мундирах — словно бомбист полезет из воды!

Так и стояли навытяжку до шести вечера, когда, окружённая конвоем, появилась коляска с начальником жандармского управления — полковником Белецким. Закачалась на рессорах, пока к ней, колыхая брюхом, спешил Артемий Силыч, раскрывая объятия:

— Милости просим!

Потом был долгий ужин. Прошка наблюдал за сменой кулебяк, стерляжьей ухи, пирогов с вязигой и жареных поросят, чувствуя, как стенки желудка скрипят и трутся друг о друга. Вот если б Андрей сказал кинуть сейчас — улучил бы момент, когда лакеи выйдут из столовой, и кинул, и рука б не дрогнула.

Но следовало ждать темноты.

Вот слуги расставили ломберный столик, крытый зелёным сукном, и хозяин с треском распечатал колоду карт.

Судя по довольной улыбке, гостю везло. Перед полковником росла кучка золота и ассигнаций. Через пару часов Прошка заметил и исписанные листы гербовой бумаги — Артемий Силыч видать проигрался в пух и прах, раз принялся расплачиваться векселями!

«Ему волю дай — он бы и жалованье рабочим вместо денег расписками платил, — вспомнились слова Андрея. — Да только бунта не оберёшься».

— Бунт? — раздалось с веранды, и Прошкиного носа достиг чудесный аромат сигары. — Никакого бунта, Артемий Силыч!

— Вы мне можете это обещать, Сергей Александрович? — елейным тоном осведомился Артемий Силыч. — Рабочих у меня на обоих скважинах — тысяча сорок человек.

— Надо будет — и тысячу расстреляем, — спокойно ответил его собеседник, выпуская душистый дым в сторону сирени.

— Ах, Сергей Александрович, — но Прошка не слышал. В ушах у него застучало. Он полез в карман, вынул спички.

Достал тяжёлую гладкую бомбу.

У хозяина погасла сигара, и он принялся её раскуривать, заслоняя от ветра толстой белой ладонью. Не сводя с него глаз, Прошка вынул спичку, резко провёл ею по шершавому боку коробка — загорелся ровный огонёк. Пряча его в ладонях, Прошка поднёс спичку к запалу.

Девять секунд.

У него есть девять секунд!

Бомба оттягивала ладонь. Прошка отвёл руку назад, чтобы метнуть, в глаза бросились веснушки на пухлой руке Артемия Силыча, — Прошка представил эту руку оторванной, лежащей в клумбе между левкоями и резедой. Вспомнилось заострившееся лицо мамы в гробу, огромные глаза Спаса Нерукотворного — не убий! — кричало что-то внутри него, словно кто-то не верил и заливался слезами по его погубленной душе.

Осталось шесть секунд.

Прошка всхлипнул, прижал бомбу к груди и плюнул в запал, стараясь погасить.

Понял, что не погасит, зачем-то зашарил в кармане.

В руку сунулось что-то маленькое и гладкое.

Прошку качнуло, завертело и поставило на берег океана, под чёрный утёс.

Берег был пустынен.

Заорав во всю мочь, Прошка уронил бомбу наземь и вновь сжал кулаки.

Очнулся в кустах сирени, тяжело дыша и обливаясь потом. В ушах ревели отголоски взрыва. Но вокруг было тихо. Ночная мохнатая бабочка села на тяжело закачавшийся под ней лиловый колокольчик.

Трясясь от страха, Прошка еле разжал кулак, чтобы рассмотреть, что в нём. Маленькая круглая ракушка с берега океана, которую он подобрал тогда во сне. Значит, не во сне…

Ноги не держали. Он заполз в кусты и заснул.

…Огонь метался на берегу, треща, валились на землю стволы гигантских деревьев. Обезумевшие звери выбегали на песок и скрывались в волнах, пытаясь спастись от пожара. Из воды на них выпрыгивали другие звери — зубастые, как волки, они нападали и вырывали из голой кожи огромные кровавые куски. Жалобные вопли и торжествующее рычание наполняли горячий воздух.

Прибой стал красным. Прошка заплакал. Не думая, что на него самого кто-то нападёт, он искал царевну-лягушку, встреченную в первый раз. Её нигде не было видно. Он подошёл к утёсу и ахнул — там, где была ровная твердь, теперь в огромной воронке плескалось море. Перешейка больше не было — взрывом скальную породу разнесло в щебень.

Представив, что было бы, взорви он бомбу близ веранды, Прошка похолодел.

Но потом не раз пожалел, что струсил.

Первый раз — когда рассказал Андрею о том, что не смог взорвать Силыча и полковника Белецкого. Андрея вскоре выпустили — к счастью, подлинную его личность жандармам установить не удалось, так что отделался он синяками да неделей в каталажке.

— Эх ты, — сказал ему Андрей. — Они нас с кашей едят — а ты их жалеешь!

Второй раз — когда наткнулся на Лушку.

— И-и-и-и, — тоненько, как щенок, скулила она, уткнувшись в передник.

— Ты чего? — спросил Прошка. Конопатую Лушку он знал — девчонка служила в хозяйском доме и иногда приносила обед Силычу в контору.

Лушка подняла заплаканное, пёстрое, как кукушечье яичко, худое лицо и заскулила ещё тоньше:

— Хозя-и-и-ин… Меня выгнал…

— За что?

— За то-о-о… — завыла Лушка, вновь пряча лицо в передник. — Полез ко мне, а я не дала-а-а-ась! Он меня и вы-ы-ы-гнал!

Прошку охватило острое сожаление о том, что он не бросил-таки бомбу.

— И куда ты теперь?

— Домо-о-о-ой! В дере-е-е-евню! — прорыдала девочка.

— Ну и чего, и чего? — Прошка топтался вокруг неё, не зная, что сказать или сделать. Наконец он опустился на траву и неловко обхватил девочку за остренькие плечи.

— И того, — рыдала Лушка, — денег он мне не дал! Ни копейки, ни грошика! Я целый год служи-и-и-и-ила… Что я тятеньке скажу, с чем вернулась — вот с этим?

Не прекращая рыдать, она полезла в карман передника и вытащила измятый и промокший от слёз лист гербовой бумаги. Прошка присмотрелся… В глазах у него потемнело от гнева.

— Ты вот что, Луша, — сказал он, стараясь придать голосу басистость. — Ты не реви, а возьми-ка лучше вот…

Он выгреб всю свою наличность — получилось четырнадцать копеек медью — и вложил Лушке в мокрую ладонь.

— Возьми. Хоть не рубль, но…

Лушка держала кучку меди на весу, испуганно глядя на дарителя.

— А ты… Как же? — наконец произнесла она сипло.

— А что я? Я мужик, ещё заработаю! — ответил Прошка, стараясь, чтобы получилось как можно небрежней, но помешал кашель. Казалось, внутрь грудной клетки сыпанули крупной пермянки — так там горело и пекло. Уши тоже горели — от стыда перед Лушкой. Прошка корчился у её ног и хотел только одного — чтобы она ушла, оставив его наедине с приступом. Кажется, Лушка это поняла.

— Пермяк — солёны уши… — раздалось над его головой и вслед за этим Прошка ощутил ласковое прикосновение к макушке. — Век за тебя буду Бога молить.

…Лушкины молитвы вскоре оказались кстати — скважина опустела.

Рабочим не выдали жалованья.

Все молчали и ждали. Говорили всякое: что Артемий Силыч всех переведёт на Дальнюю. Что продаст всю собственность, дом над Камой и уедет в Москву. Наконец, дошла весть, что хочет он бурить новую скважину. Это было получше, да ведь сколько ждать! В первый год в лунку вставляли полый ствол дерева. За год он под силой собственной тяжести входил в грунт на пару аршин. За два года — на сажень. Когда входила вся — сверху в лунку вставляли ещё одну трубу и ждали. За пять-шесть лет труба обычно достигала соленосного слоя.

— А пять лет — не жрать, предлагаешь? — сказал дед Кузьма.

— В Чердынь, что ли, пойти? — маялась Устинька. — Там у меня сестра старшая.

— Вы не знаете ничего, а к Силычу изобретатель давеча наведался! — с горящими глазами сказала тётка Параскева. — Обещат в один день пять аршин глубины покрыть!

— В один день? — пожевал губами дед Кузьма. — Ты ври, бабонька, да не завирайся!

— Пётр Петрович — он может. Он такой! — вступил в разговор солевар дядя Митяй. — Он башковитый.

— Жаль, что в башке винтика не хватает, — хмыкнул Андрей.

Изобретатель Пётр Петрович действительно слыл кем-то вроде городского сумасшедшего, изобретая разные нелепые приспособления вроде мундштука с зонтиком или ботинок для собак.

Как вскоре узнали все работающие на Артемия Силыча, изобретатель предложил испытать новейшую буровую машину — обещая, что бензиновый двигатель позволит пройти пять аршин меньше чем за день.

Местом для испытания Артемий Силыч назначил Лобную пустошь — аккурат между собственной усадьбой и полуразрушенным домом своего племянника. Племянник с дядей крепко не ладил, но пил так беспросветно, что именно Силыч вёл все его имущественные дела, хотя имущества-то — развалюха-дом да пустырь, именуемый Лобной пустошью. Когда-то там пытались найти соль, но через восемь лет, так и не найдя соленосных пластов, скважину засыпали, потому что в неё каждый год падали то ребята, то козлята.

И вот теперь Лобной пустоши предстояло стать ареной для демонстрации технического прогресса.

В день испытаний слуги споро уставили пустырь венскими стульями — для хозяина и конторских с семьями и детьми. Явился и бледный как смерть стряпчий Мизгирь — уселся по правую руку от Силыча.

Рабочим с сользавода дозволили постоять рядом.

Прошка всё крутил головой — успеет ли Андрей? Не опоздает ли пермский поезд? Но вот показались знакомые острые скулы, блеснула улыбка — значит, всё получилось! Андрей замотал головой — не подходи пока, мол, и встал подальше, да ещё и картуз на глаза надвинул. А Прошка протолкался в первый ряд.

 

Прикатили буровщики свою машину — Артемий Силыч охнул и перекрестился. За ним это движение повторили и остальные. Уж больно страшна! Гудит, воняет бензином, шибко-шибко движется приводной ремень — того и гляди сорвётся!

— Ишь удумали — железякой бить! — уважительно прогудел дед Кузьма. — Железом-то оно конечно, не то что деревом…

Железная труба, зазубренная внизу, закачалась на верёвке, подвешенная выше человеческого роста.  Ударила в лунку, выбив фонтанчик глиняных крошек. Прошка замер. Бензиновый моторчик надсадно завыл, поднимая трубу.

— Не поднимет, — зашептали в толпе. — У нас на таку высоту четверо парнишков поднимают, а на дальней солеварне — и вовсе  лошадь. А тут така маленька штуковинка!

Однако штуковинка зарычала и, выплюнув клуб вонючего дыма, справилась — вытянула трубу наверх. Изобретатель нажал на рычаг, и железяка вновь ударила в глину.

Люди во все глаза глядели на диковину, которая в четверть часа одолела два аршина грунта — на что обычным способом требовался год.

Вверх — вниз, вверх — вниз! После десяти ударов изобретатель взял топор и постучал по трубе обушком — изнутри посыпалась сухая глина. Лунка углублялась на глазах. Прошкино сердце, казалось, бухало в такт железяке, и когда ритм прервался, он схватился за грудь — показалось, что сердце тоже остановилось. Моторчик взвизгнул, этот визг повторили бабоньки — ремень всё ж таки слетел и захлопал, как подбитая птица крылом.

Артемий Силыч нахмурился.

Чумазый механик захлопотал  над шкивом, укротил ремень и махнул изобретателю — мол, продолжай! Тот нажал рычаг, и труба вновь ринулась вниз. Механик обернулся и состроил такую рожу, что бабы залились смехом.

Прошка не смеялся — он смотрел, как труба долбит глину всё глубже и глубже, и мучительно думал: привиделось ему всё или нет? Вправду ли он плыл по допотопному океану, гладил громадных лягух и видел на воде сквозистую тень гигантских хвощей — или это лишь сон, и Андрей зря ему поверил?

Изобретатель вновь постучал обушком по трубе, но глина не желала сыпаться. Пришлось помочь палкой — при виде вывалившегося глиняного цилиндра Прошка так шумно вздохнул, что Андрей услышал, ожёг быстрым взглядом и подмигнул — глина была мокрая!

Люди загудели взволнованно. Артемий Силыч откашлялся и огладил бороду.

Изобретатель словно нарочно тянул время — обстукал трубу со всех сторон, снял с зубца прилипший глиняный ком, поглядел в лунку… И резко взмахнул рукой.

Труба помчалась вниз, и Прошке показалось, словно в лунке хлюпнуло. Не показалось — опережая железку, из земли поднялся фонтан!

— Соль! Соль! — закричала Устинька, облизывая мокрую ладонь. — Как Бог свят — соль!

— Святые угодники… — закрестились люди.

Прошка поймал ликующий взгляд Андрея и робко улыбнулся — неужели всё взаправду?

Труба всё била и била, каждый раз вздымая кучу брызг — Прошке казалось, что и запах у них знакомый — густо-солёный и свежий, как у растёртого в ладони молодого хвоща.

— Ну что же, — провозгласил Артемий Силыч и важно выступил вперёд, оглаживая бороду. — Работает ваша машина, хвалю. Извольте пройти в контору — там и поговорим.

Механик остался охранять машину, а его компаньон отправился вместе с Артемий Силычем и Мизгирем-стряпчим. Половина зрителей осталась разглядывать скважину, а дед Кузьма, дядя Митяй и тётка Параскева потянулись в контору, держась за спинами Андрея и Прошки.

— А вы зачем прётесь? — Иван-приказчик загородил им путь.

— За делом, — коротко ответил Андрей, отстранил его с дороги и шагнул в святая святых сользавода. Прошка протиснулся следом.

— Поздравляю вас, Артемий Силыч, с удачным приобретением! — говорил стряпчий. — Уж так вам везёт, так везёт…

— Кто трудится не покладая рук, тому и везёт… — благодушно ответил заводчик. — Как сказано в Писании, «не оскудеет рука…»

— Истинно так, Артемий Силыч, истинно так… — загомонили конторские, вытягиваясь во фрунт. — Отец ты наш и благодетель!

— Ну что ж, изобретение ваше работает, — заявил Силыч, занимая место за огромным столом. — Но приобретать его мы не станем — бесовская в нём сущность! Воняет неблагоугодно, трясётся. Людей смущает.

— Но ведь испытание прошло успешно! — волнуясь, заговорил изобретатель. — Мы открыли новое месторождение! Пласт залегает совсем близко к поверхности…

— Открыли вы, не открыли — про то в контракте ни слова, — нахмурился Силыч. — В контракте чёрным по белому написано — испытание новой конструкции бурильной машины ударного действия. По результатам испытаний возможно дальнейшее сотрудничество в виде аренды бурильной машины вместе с персоналом. А про соль — ни слова.

— Истинно так, — закивал Мизгирь. — Ни слова.

— Ведь я новую скважину вам пробурил! — закричал изобретатель. — Вы ж с неё миллионы иметь будете!

— Вот именно, голубчик, — важно проговорил Силыч. — Я буду иметь. Я! Чья земля — того и миллионы.

Изобретатель закинул голову, выставив небритый кадык, засверкал было глазами… Но, напоровшись на хмурый взгляд Ивана, потирающего кулак, плюнул на пол и устремился прочь, расталкивая конторских.

— Не торопись, Пётр Петрович, — легонечко придержал Андрей его за рукав. — Ещё разговор не кончен.

— А вам чего надо? — развернулся к нему всей тушей Артемий Силыч. — На водку просить пришли?

— Отчего же на водку? — Андрей улыбался вроде ласково, но Прошка видел, как напряглись его волчьи скулы. — Мы не просить пришли.

— А тебя, мерзавец, я на каторге сгною! — затряс кулаками заводчик. — Смутьян! Сахалин по тебе плачет!

— Это всё лирика, — хмыкнул Андрей. — По какому праву вы Лобную пустошь своей назвали?

— Да кто вы такие, чтобы я перед вами ответ держал? — побагровел Силыч так, что Прошка испугался — неровен час удар хватит.

Мизгирь, однако, насторожился. Его длинные пальцы вверх и вниз забегали по борту сюртука.

— Мы кто такие? — рявкнул Андрей так, что Силыч отшатнулся. — Мы — рабочие! И земля эта — наша!

Андрей выхватил из-за пазухи лист бумаги с гербами и печатями и ткнул Силычу в лицо.

— Чего-чего? Ваша? — захохотал Силыч, сотрясаясь всем телом. — Это что за байки? В голове помутилось?

— Это купчая на Лобную пустошь! — крикнул Андрей. — На гербовой бумаге, со всеми печатями! Продал твой племянник Лобную пустошь! Продал!

— Да как ты смеешь! — закричал Силыч. — Не мог Митрошка против моей воли пойти! Что ты тут мне трясёшь? Не моги трясти!

Как во сне Прошка видел капли пота, ползущие по багровому лицу хозяина, презрительно заломленную бровь Андрея, хищно блеснувшие из-под пенсне глаза Мизгиря… Прильнувшие к окнам лица рабочих…

— Дайте мне вашу бумагу, — протянул Мизгирь руку, и Андрей, поколебавшись, вложил купчую в его длиннопалую ладонь.

— Да какая там бумага… — забулькал, застучал кулаками Силыч, но Мизгирь, не слушая, так и впился в кудрявые строчки.

— Купчая на сто аршин земли, именуемые Лобной пустошью… — забормотал Мизгирь, — казённый сбор уплачен… Номер кадастра… На имя Прохора Корзухина…

— Дай! Дай сюда эту бумагу! — прохрипел заводчик, но Мизгирь отстранился и задумчиво произнёс:

— Подпись секретаря губернской палаты… В Пермь ездили? Вот почему я ничего не знал…

— Ездили. По всем правилам оформили, все сборы заплатили, во всех реестрах зарегистрировали, — так и режет Андрей, любо-дорого смотреть. Молодец он! Дал Митрошке-пьянице с дядькой поквитаться.

— Прохор Корзухин, — под взглядом Мизгиря Прошке стало зябко. — Это… Это вы?

«Вы» вместо вечного пренебрежительного «ты» многое сказало и Прошке, и всем остальным. Андрей сощурился презрительно, изобретатель приосанился, Иван-приказчик набычился и отступил в угол.

— Давай, Прошка! — закричала Устинька снаружи, наваливаясь на подоконник. — Не слушай их! Жми!

— Бáско, бáско! — загудели рабочие.

И уже грезилось Прошке, как сколотят они с Андреем артель, позовут изобретателя и механика, пригласят и Устиньку, и деда Кузьму, и тётку Параскеву, и дядю Митяя… Платить будут, солому свежую настелют, мясо будут есть каждую неделю, говядину! В баню будут ходить! Лушку из деревни Прошка вернёт, отдаст ей все деньги, что зажал Артемий Силыч — пусть знает, что есть на свете справедливость.

Толстопузый пусть хоть надвое порвётся, пусть ярится, а только кончилась его власть — воды древнего океана не для него, а для Прошки с Андреем, для всех трудящих людей! Будет у них самолучшая на свете соль-пермянка!

Андрей улыбнулся, словно прочитав Прошкины мысли, и положил ему на плечо твёрдую ладонь.

— Па-а-а-звольте! Па-а-азвольте! — вдруг подал голос заводчик, и душа Прошки ушла в пятки — такой подвох расслышал он в этом голосе.

— Па-а-звольте, — Артемий Силыч принялся поглаживать бороду, рассуждая: — Так это на тебя, что ль, купчая оформлена?

— На Прохора Корзухина, — вскинул глаза Мизгирь. — Он совершеннолетний, на Троицу восемнадцать исполнилось. А что?

— А то! — захохотал Артемий Силыч, воздвигся над столом, заколыхал брюхом. — Всё моё! Всё! Прохор Корзухин — должник мой!

— Должник? — на губах Мизгиря зазмеилась улыбка.

— А как же! — загрохотал Силыч. — «Обязуюсь отвечать всем своим движимым и недвижимым имуществом»! А? Забыл? Пока ты мне должен — всё твоё — моё!

Даже Андрей дрогнул. Побледнел, заиграл желваками, обернулся на Прошку.

— Да что ж они делают, супостаты! — прорезал тишину плачущий женский голос. — Что хотят, то и творят!

— Молчать! — рявкнул Иван и принялся закрывать окна. — Кому не нравится — на выход!

Рабочие поникли — никогда ещё не было, чтоб на толстопузых управа находилась. Не мытьём, так катаньем — всё равно своё возьмут. Плетью обуха не перешибёшь. С сильным не борись, а с богатым — не судись… Вернёт Артемий Силыч своё — поблазнила удача цветным пером, поюлила, посверкала… А в руки не далась.

 

Прошка едва расслышал свой голос — такой он был тихий и сиплый:

— Ничего я вам не должен.

— Что-что? — издевательски приложил Силыч ладонь к уху. — Что ты там блеешь?

— Ничего я вам не должен, — повторил Прошка, чувствуя, как глаза наливаются слезами. — Неправда это.

— Да как ты смеешь, сопляк! — замахнулся Артемий Силыч. — Сгною! В каторгу упеку!

Андрей тяжело двинулся к хозяину, но Мизгирь оказался проворней — встал перед столом и проговорил заискивающе:

— Всё-таки, Артемий Силыч, дело такое… Бумаги бы увидеть не помешало…

Силыч, едва не опрокинув стол, кинулся к шкафу с картотекой — загремел ящиками, вытащил букву «К». Забормотал, перебирая:

— Карпов, Каретникова, Куликова, Кольцова… Корзухин Прохор — вот!

И принялся зачитывать по карточке:

— Долговая расписка на десять рублей — одна штука. Долговая расписка на шесть рублей — одна штука.

— Неправда, я всё погасил! — закричал Прошка.

— Тут у меня вся твоя подноготная, — кивнул хозяин, посмеиваясь. — Я разве сказал, что не погасил? У меня так и записано — «погашено», и даты все стоят. Ты мне — деньги, я тебе — расписку…

Силыч повернул каталожный листок к зрителям: поперёк записей шла косая чёрная черта.

— Только ведь забыл ты, голубь сизый, одну маленькую вещь, — сузил глаза Силыч. — Забыл, как у меня рубль занимал — в баню сходить?

Прошка молчал. По лицу Андрея пробежала судорога. Мизгирь, улыбаясь, принялся потирать руки. Иван бросил закрывать окна и повернулся к Прошке. Устинька легла грудью на подоконник, в её глазах Прошка увидел слёзы.

— Рубль — сумма незначительная, конечно, но закон есть закон, — скороговоркой произнёс Мизгирь и занёс руку над купчей. — Имущественные права не вполне принадлежат покупателю в том случае, если он является займополучателем, отвечающим всем движимым и недвижимым имуществом. Поскольку Лобная пустошь — недвижимое имущество, то…

— То она — моя! — торжествующе заревел Силыч. — Лобная пустошь — моя!

— Расписку покажите, — хмуро потребовал Андрей.

— И покажу! И покажу! — захохотал Силыч. — У меня всё под замком, всё по порядку.

Словно приговорённые к казни, смотрели они, как Силыч, сопя, открывает ключом ящик в своём столе, как ищет среди бумаг.

— Где же… Где же… — забормотал Силыч, роясь в ворохе расписок. — У меня, брат, порядок строгий…

Ничего не найдя, он кинулся к сейфу и потребовал:

— А ну, выкатывайтесь! Я буду сейф открывать!

Прошка набрал в грудь воздуха. «Только б не раскашляться сейчас», — подумал он и сделал шаг вперёд.

— Не трудитесь, Артемий Силыч, — сказал он, вынимая из кармана Лушкино «жалованье». — Вот эта расписка. Только она уже не ваша. А я со всеми долгами расплатился.

Крепко зажав в пальцах расписку, он поднял её над головой и показал сначала Андрею, потом Мизгирю, потом — издалека — Силычу.

— Прошка, брат! — захохотал Андрей, обнимая его — очень кстати, потому что у Прошки вдруг ослабли колени. — Хитрый ты, жук!

— Самого Силыча провёл! Бáско, бáско! — засмеялись на улице, подмигивая и толкая друг друга в бока.

Так и поддерживаемый Андреем, Прошка вышел на крыльцо и зажмурился — таким ярким показался ему солнечный свет. По лицу побежала капля, Прошка слизнул её и удивился — солёная. Словно в лицо ему попали брызги древнего океана. Прислушавшись, он уловил шипение выкатившейся на берег волны, услышал рычание громадных саламандр, а над головой словно закачались верхушки гигантских хвощей…

________________________________________________________________________________

каждое произведение после оценки
редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго 
выложено в блок отдела фантастики АЭЛИТА с рецензией.

По заявке автора текст произведения может быть удален, но останется название, имя автора и рецензия.
Текст также удаляется после публикации со ссылкой на произведение в журнале