БешенковаТ.-Талант — 54

Произведение поступило в редакцию журнала «Уральский следопыт» .   Работа получила предварительную оценку редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго  и выложена в блок «в отдел фантастики АЭЛИТА» с рецензией.  По заявке автора текст произведения будет удален, но останется название, имя автора и рецензия

——————————————————————————————

– Притчу о талантах слышали? — в фургончике «Скорой» фельдшер натягивал перчатки.

Мужчина на кушетке переложил пакет со льдом из одной руки в другую и поднял глаза на человека в белом халате.

– Слышал конечно, – произнёс он, ощупывая голову, как будто можно было избавиться от боли, раздавив её проворными и сильными пальцами.

– Распишетесь? – медик протянул ручку, улыбнулся.

Он расписался. Ладонь тряслась, край листа испачкался в крови.

– Я тут заляпал, – сказал мужчина, возвращая документ.

– Ой, это не беда, даже лучше, – фельдшер аккуратно отложил бумагу в сторону и бегло осмотрел ладонь пациента. – Да, хорошо вам досталось, – пробубнил он.

– А что это я подписал?

– Да чистая формальность, бюрократия везде, даже у нас. — он быстро обработал рану. — Доконали уже. 25-ук-ДшДвл. Но вы парень отчаянный.

– Почему?

– Ну как: в эпоху победившего ипотечного кредитования и пониженной ставки рефинансирования нельзя не читать мелкий шрифт. Вдруг я у вас душу покупаю со скидкой, а вы и не прочитали? – он ухмыльнулся своей шутке, поправил очки. Шапочка на голове стояла торчком, выдавая высокую причёску. Или даже как будто маскируя что-то. В переносице у него было кольцо. Странный он, — подумал пациент.

– А… простите, с чего вы спрашивали о талантах?

– Я? Ну как… вот о вас подумал. Я на самом деле просто размышляю.

– Ясно, – в фургончике стало тихо. – Извините, – неумелой левой рукой пациент наматывал шарф, – а я могу идти?

– Вопрос интересный. А вы ходить можете?

Пострадавший с трудом поднялся.

– Кажется, могу, – заключил он.

– Тогда идите, – доктор пожал плечами.

Дверь фургона распахнулась. Внутрь вошёл мужчина в кожанке, потянул носом.

– Тепло тут у вас! – выдал он вместо приветствия и расстегнул молнию. – Так! – лицо его просияло, телом он перегородил выход. Нагрудный карман куртки оттягивал блокнот.

– Присаживаемся? – произнёс он скорее повелительно.

Пациент опустился на кушетку.

– Герой! — вошедший сильно похлопал мужчину по плечу, потом встал, приговаривая «Да нет, тут жара у вас», – достал блокнот, куртку снял, плюхнулся на кушетку напротив пострадавшего. Под курткой показались погоны.

– Ну, как, герой? – продолжил он патетично, – 15 спасённых из огня и полымя (это ж одно и то же, Веля? Откорректируй, если я ошибаюсь).

– Одно и то же, Павел Ефимович, — отозвался он, поправляя шапочку на голове. – Я пойду подымлю, если не нужен?

– Иди, Велька. А ты чего, один сегодня? Где твой этот, Коровьев?

– Коровкин, Павел Ефимович. Да вот вышел на пару минут. Вызвать?

– Нет-нет, иди, я так спросил.

За фельдшером захлопнулась дверца фургона.

– Так о чём я? 15 — и это только за сколько? За последние 26 дней. Хотя, нет, вру: сегодня же ещё — итого, 17. Поразительно.

Человек молча поднял глаза на следователя. Они были необычные, как будто в серую акварель кто-то капнул зелёной краски, и она так и осталась стоять кляксой на фоне чёрных точек зрачков. Интересно, – думал Павел, исподволь рассматривая собеседника, – их как будто выделяют, особенных этих: гениев, маньяков, преступников. Кажется, Вера говорила, что Гитлер был художником. Дикость какая.

Пострадавший молчал.

– Эй! Вы тут? У меня есть сахарок, если силы оставляют. Могу дать под язык, хотите? Только не отключайтесь. Так как Вы там оказываетесь? Нюх на неприятности? Вы же супергерой какой-то. Тут про вас районная газетёнка написала, называют вас супергероем. Читали?

Мужчина не отвечал, и лёд в пакете таял, охлаждая пальцы до ноющей боли, голова раскалывалась. Он еще раз прижал пальцы к вискам, потом стянул  шарф, замотал в него пакет со льдом и приложил его к голове.

– Честно скажу, вы на супергероя мало похожи. Знаете, у меня сын маленький, – продолжил следователь, располагаясь поудобнее. – Вот он смотрит эти, мультики про бэтмена, там его вызывают, такой прожектор, гигантская дура, с этой, – сержант пощёлкал пальцами, пока слово не пришло, – мышью летучей. А вы там как оказываетесь? Чутьё? Я вот вас точно не вызываю.

– Наверное, это случайность. – предложил мужчина.

– О, да вы разговариваете. Хорошо как! Но в случайности я, миль пардон, не верю, – сержант развёл руками. – У меня, знаете, сын — он же не из воздуха взялся — у меня и жена имеется. Сложная особа, местами очень сложная, конечно, но хорошая. Жена, она любая хороша, когда имеется. Простите, армейский юмор, – сержант отсмеялся в кулак, как покашлял. – Так вот, она у меня такая духовная натура, тонкая, прямо на просвет можно смотреть в некоторых местах. Особенно в области головы. Ладно, шучу. Но иногда на неё находит. У неё сегодня Песах, завтра йога, а послезавтра Иван Купала. Иногда совпадают, но она вроде противоречий не видит. Всё, говорит, едино. Так вот она мне вчера сказала, что вы тонко чувствуете “вибрации”. Так и говорит, представляете? “Вибрации”. Я чуть не подавился щами от неожиданности. У меня только телефон вибрирует. Но я, знаете, прислушался. Вы не женаты? О… тогда бесплатный совет от бывалого. К жёнам надо прислушиваться, чтоб потом знать, как не делать. Ну, подумал, знаете, может, слышит? Чем чёрт не шутит? У меня вон — телефон вибрирует, а у вас — ещё что-нибудь. Специальный вибратор, настроенный на геройство, – сержант снова похихикал. – А потом я вспомнил: у вас же все эти люди, они же вот прямо буквально из проруби и из-под колёс вытаскиваются. Вы вот вроде вибрацию слышите, но поздновато. Мобильный оператор вибраций подкачал. Или вам не везёт, – решил я. Но вот вчера из-подо льда как раз — что я начал-то про прорубь, — неспроста я начал. Вчера, значит, вытащили паренька. Сообщил некто Ипполит Матвеевич Иванов, он же парня из воды и вынул. Ипполит Матвеевич собирался в бассейн, и у него при себе — как удачно, правда? — оказалось, естественно, полотенце, и, уже не очень естественно, носки тёплые, запасные. Я, знаете, приехал к этому пруду, и там, на снегу (хорошо же, когда зима долгая, да?), я такое увидел! Картина маслом, – сержант подмигнул. – След — от верёвки, представляете?

Мужчина поднял глаза на следователя, он смотрел долго и пристально, но так, как будто видел не самого человека, а стену за ним: приборы, кушетку, окошко. От такого взгляда становилось не по себе. Павел Ефимович, следователь, часто общался с самыми разными людьми, в том числе и с сумасшедшими, но даже если почти наверняка знаешь, что перед тобой — псих, всё равно как-то не по себе от такого взгляда становится, – говорил он друзьям. Следователь щёлкнул ручкой. Это его расслабило. Парень все еще смотрел на него.

– Я продолжу, если не возражаете? Я набрал спасателей. Говорю, вы вытащили парня? Нет, говорят, уже сидел, на берегу, в свитере Ипполита, пардон, Матвеевича. Я тут заинтересовался, вошёл в азарт. Потому что раньше никогда не встречал людей, которые ходят в бассейн с верёвкой. Ну, знаете, я человек открытый новому. Моя жена, она и дельное говорит (была б дура, я бы на ней не женился. Она вообще ваятель, в смысле скульптор. Это, говорит, легко. “Возьми, говорит, большую такую дуру мрамора — и лишнее — убери, всего делов. Смешная такая). Так вот, она говорит, если не будешь принимать новое, то в мозгу не будут образовываться нейронные связи, новые, опять таки. То есть развития больше не будет. Поэтому я новому открыт. Думаю, ну повеситься он хотел в бассейне, например. Всякое ж бывает. От неразделённой любви к уборщице. Там они такие, знаете, не забалуешь, я бы тоже, может, повесился. Позвонил в бассейн, в один, в другой, в радиусе 10 км во все обзвонил, нету там Иванова Ипполита Матвеевича. Хоть ты тресни. Вы будете смеяться, но Воробьянинов — нашёлся, а Иванов — нет. Ирония. Я только про Ильфа и Петрова не спросил.

Только теперь он отвёл взгляд. Павлу хотелось глубоко вздохнуть, расслабиться, но делать это было нельзя, нельзя дать этому зверю думать, что он тут главный.

– Вам не интересно? Зря, история на миллион. Ипполит звонил с вашего телефона. И, представляете, не он один. Оказалось, что с вашего телефона за последний месяц только звонило спасателям 60 разных человек с такими именами… Там только разве что Бабы Яги не было среди них, и то, наверное, потому что баба. Вы, случайно, не знаете, как их всех найти?

– Нет.

– Ой какой вы резкий. Но ничего, я не обижаюсь. Только вы имейте в виду: такие люди, как вы, они в полиции очень нужны. Вы бы нам сразу план поимки отработали бы, с таким-то чутьём. А если дело не в чутьё, то тоже бы отработали, но уже… как бы это выразить — в другом качестве, – Павел улыбнулся.

– Подозреваете? – голос звучал спокойно, как-то даже слишком спокойно.

– Да, признаюсь. Подозреваю. Вы поймите меня правильно, мы про вас и знать не знали, пока неделю назад одна девушка (хотя какая она, мать её, девушка – это ещё посмотреть) заявила о попытке изнасилования. Лесная, 65. Знаете?

– Нет, я плохо знаю город.

– Ну я растяпа. Конечно… Вы же не обязаны все места запоминать, где бываете. Я напомню. Большое здание торгового центра. Куча пустых павильонов. Не припоминаете? Ну, я тогда продолжу. Кивните, как вспомните. Так вот, мы стали смотреть камеры там. И — опачки, семья с авоськами, две мамаши с колясками, дамочка на каблуках, спотыкается и сбивает набойку и — вы. Ну, вы же понимаете, что вы у нас шли первым подозреваемым, хотя в моём отделе кое-кто настаивал на версии с младенцами-насильниками и каблуками-убийцами. У меня в отделе очень сообразительные типы работают. Короче, стали пробивать. И тут — вот эти новости с телефоном, тут же кто-то из моих вундеркиндов нашёл статейку про местного супергероя, неуловимого и прекрасного. Интересно девки пляшут, подумал я — и приехал знакомиться, пожать, так сказать, руку. А чего вы не киваете? Не вспомнили? Пейте “Глицин”. Мой сын его принимает, потому что никак не может запомнить таблицу умножения. Жена верит, что это поможет. А я думаю, что дело в генах, не в моих, разумеется. Давайте, пока вы ещё не забыли, расскажите, что произошло сегодня?

– На нас напали и избили. Что вы хотите узнать?

– Не-не, это мне не надо. Мне надо правду. Вот смотрите, тот мужчина, на которого они напали, говорит, что на него набросилось два типа, и что у него отобрали кошелёк.

– У меня его нет. Можете обыскать.

– Да я знаю, что он не у вас. Этот мужчина, он ещё сказал, что когда вы вдруг появились, чтобы его “спасать”, и они на вас набросились, вы им сказали, цитирую, “шуруйте отсюда, менты уже едут”. Они сразу же “смылись вместе с деньгами и часами”. Конец цитаты. Может, вы вместе работаете с теми ребятами? И ещё с каким-нибудь? Нет?

– Если подозреваете, то почему не вяжете?

– Милый мой, я ж не хурма, чтобы вязать. Я даже не королёк. У меня доказательств пока нет, и вообще ерунда какая-то выходит. Давайте, я вас домой подвезу. Неформально. Там по пути, может, расскажете про жизнь, про любимые книжки.

Мужчина удивлённо посмотрел на следователя. Первое проявление настоящих эмоций, – отметил Павел про себя. Это хорошо:

– Да не бойтесь вы меня, вам ходить тяжело, а улик у меня всё равно ещё нет. Но я наберу. Не волнуйтесь. Живём по соседству, ну, в масштабах нашего гигантского муравейника. Давайте.

– Хотите узнать, где я живу?

– Я знаю, где вы живёте. Сакко и Ванцетти, 22. Просто у нас в стране презумпция невиновности (это я про вас). И невинности (это я про изнасилованную). Встать помочь?

Подозреваемый попытался встать, но смог сделать это, только опершись на руку следователя.

– Веля! Мы ушли! – крикнул последний, захлопывая дверь фургона.

Фельдшер поправил кольцо в носу, махнул на прощание рукой.

– Как его зовут? – сказал подозреваемый, прихрамывая по скользкой дороге.

– Медбрата? А ч-ч-чёрт его знает, – смачно протянул сержант. – Вениамин, наверное. Залезай, — он широко распахнул заднюю дверь спецфургона.

Мужчина оглянулся через левое плечо, медбрат курил, с удовольствием пуская аккуратные кольца дыма.

– Странный он, этот Веля. Он немного походит на…

– …на чёрта? Ну, я лично не возражал бы. Знаете, я был бы рад узнать, что дьявол существует. Думаю, это прекрасное доказательство бытия Божия, правда? Мне это Веля подсказал, не смотрите на меня так. Я про такие материи не думаю. У меня за это, как вы уже поняли, жена отвечает. За вибрации и тонкие вещи. Пеньюары, асаны, осанны, крестины-именины и бельё с кружавчиком. Да не оглядывайтесь вы так на него через левое плечо, он не кусается. Бывший наркоман и хард-рок-металлист, у него даже были рога, когда мы познакомились. Съёмные, не бойтесь. В этом мире не всё так просто.

Между задним и передним сиденьем была решётка. Сквозь неё всю дорогу следователь вёл непринуждённую беседу с пассажиром.

– Ну вот и ваш подъезд, – сказал Павел, останавливаясь прямо у тротуара. – Послушайте, — он вышел, чтобы открыть дверь, – расскажите правду сами, и мне не придётся на вас давить, или снова катать вас с этом фургоне. Мне что-то подсказывает, что вы — хороший человек. Может, немного запутались, но кто тут не запутался, правда? Просто знаете, я же могу вас засадить, понимаете? Но вот не хочется грех на душу брать. Объясните мне толком, кто вы, что вы, а?

– Я человек, поцелованный бесами, – горько ухмыльнулся пассажир, поблагодарил за помощь, выбросил мешочек со льдом в урну у подъезда. Подтаявший лёд в пакете неслышно хлопнулся в свежее морозное крошево. – Послушайте, – вдруг обернулся он, – а что если это — не доказательство? Что если дьявол есть, а Бога — нет?

– Вы о чём? – смутился следователь. – А… об этом. Достоевщина и прочие извращения. Это к Вере, – Вера — жена моя. Я про такое не думаю и вам не советую. – следователь махнул рукой, включил передачу.

Парень стоял, не моргая.

– Эй? Мужик? – полицейский опустил стекло, высунулся из окна. – Ты там живой?

Мужчина не двигался и, если доверять глазам Павла, а Павел привык им доверять, не моргал.

– Эй, тебе врача вызвать? Эй?

Павел заглушил мотор и вышел из машины, подошёл к мужчине, тронул его за воротник, тот даже не шелохнулся. Павел шмыгнул носом, как-то неловко переступил с ноги на ногу, тронул парня ещё разок, убедился, что тот дышит. Достал сигарету, чтобы было за что держаться в этом нелепом положении. Но хрупкая палочка не стала достойной точкой опоры. Через пару затяжек он бросил её в холодный пух под ногами. “Твою мать,”, – процедил и собирался звонить врачу, когда мужчина вцепился ему в плечи. От неожиданности Павел схватился за рукоятку табельного Макарова.

– Только не это, – шептал очнувшийся. Он отпустил следователя и отступал куда-то назад, повторяя, – Только не это. Этого не может быть… Не это…

– Что не это? – следователь наступал, а человек всё пятился. – Расскажите, в чём дело! Что вы там вспоминили? Вам плохо?

– Это просто не может быть… – сказал он и, не прощаясь, ушёл в подъезд.

Раздражённое “пи” домофона долго ещё стояло в воздухе. “Псих…”, – посетовал сержант в сердцах и скомандовал в рацию: “Слежечку не снимаем”. Он подождал ещё немного с включённым двигателем, без удовольствия выкурил сигарету и поехал к себе. В подъезде стояли вечные сумерки и ужасный запах. После сияния запоздалого снега темнота казалась особенно густой. Пробираясь наугад, сержант дошёл до дома.

 

– Проклятье! Вера! Вера! Вера, ты где? Дай тряпку! Соседская собака опять не удержалась, — объявил он, рассматривая задник своего ботинка. Жена появилась в прихожей, отдала тряпку.

– Пронесло, мать вашу, подумал Штирлиц, – ворчал Павел себе под нос, орудуя тряпкой, – Стирать придётся теперь.

“Мочи их! Мочи!” — кричал сын из соседней комнаты.

– Андрей! Хватит резаться в компьютер!

– Ну Паша! Ну мам, ну почему он запрещает, ну мам, ну ты же разрешила.

Балансируя на цыпочках, муж снимал обувь:

– Давно он играет?

– Около часа. Совсем не слушается.

– Даю тебе 20 минут, – скомандовал следователь. – Иначе будешь как я, троечник. Не бойся, – обратился он к жене. – Это переходный возраст.

– Что-то он рано начался.

– Неважно, когда он начался. Главное, чтобы закончиться не забыл.

Жена уже ушла в спальню. Оттуда, разбуженный ею, оцифрованный голос гуру продолжил: “…вещей. Ваша реальность формируется вашим мыслеполаганием. Споём “ом” вместе. Ом-Ом-Ом”.

– Вера, ты силу тока изучаешь?

– Паша, при чём тут ток? — отозвалась жена, смущённая, и быстро захлопнула крышку ноутбука. Гуру замолчал. — Зачем ты подслушиваешь?

– Милая, я не подслушиваю. Я пришёл просить борща. Я ж мужик, плоская голова, хоть стакан с пивом ставь.

– Ты просто не хочешь проявить свою истинную сущность. Ты сдерживаешь своё внутреннее «я».

– Видимо, я один. Вас всех, которые не сдерживаются, в светлое будущее поведёт соседская собака. У неё конкретное недержание. Она стала бы в вашем новом дивном мире коучем-экстра-класса.

– Как дела на работе? – перебила Вера, слегка раздражённо.

– Как всегда, с аурами что-то не то: маньяки, убийцы, хулиганьё, международный терроризм. Вот сегодня наконец-то застал супергероя на месте преступления.

– Того самого? Про которого писали? Расскажи про него. Какой он?

– Мужик как мужик, рост под метр-семьдесят, знак зодиака не спрашивал.

– Вы его наградите?

– Едва ли.

– Отчего же?

– «Отчего же», – повторил Павел, рассматривая жену, – Вера, — дорогая моя, он маньяк. Просто пока не на чём его поймать. Потому что я за вибрации ловить не умею, людей насквозь не вижу и по воздуху не хожу. Но как только найду, на какого живца его ловить, я сразу его схвачу.

– Почему сразу маньяк? Он спасает людей. Тебе везде мерещатся маньяки.

– Верунь, парень всегда на месте преступления, жертвы всегда слегка ранены, немного утоплены, чуток загнаны, если не изнасилованы, то точно раздеты. И он — всегда там. Тебе это не кажется подозрительным?

– Ну и что? Ты же тоже всегда там. Это же у тебя подозрений не вызывает. Он их спасёт. Может, он что-то вроде частного детектива, следит за бандитами, оказывается на месте преступления, спасает людей.

– “Я знаю точно наперёд, сегодня кто-нибудь умрёт. Я знаю, где, я знаю, как: я не гадалка, я маньяк”.

– Паша!

– Прости, милая, но хорошие же стихи. “Я знаю точно, наперед…”

– Павел…

– Всё-всё, молчу. Так вот, преступников по большинству его дел — нет. Где, собственно, преступники? Почему он их не поймал? Не остановил? Не заявил? Где они?

– Может, он их отпускает? Или они убегают?

– Верунь… Есть такая штука — принцип бритвы Оккама. Не множим сущности без необходимости, сучности без сущности. Их там не было, преступников. Только он. Оккам! Лучше для мужчины нет.

– Что если он её чувствует? Беду? Что если есть то, чего ты не видишь?

– То, чего нет в природе? Ну тогда, он будет писать в “Очевидное-невероятное” письма. Уже из дурдома на Канатчиковой даче. Ты бы видела, в какой он ступор впал. Я такого не видел. Как будто просто вывалился, а потом — натурально чокнулся, стал меня за грудки трясти. Парень точно не в себе.

Вера молчала, пальцы перестали перебирать жемчужную нитку на шее.

– Вер? Вера, ты чего? Я тебя обидел?

– Я нет, что ты. Просто, Пашенька, если ты чего-то не понимаешь, это не значит, что этого нет.

Павел помолчал:

– Да. Но не всё, что существует должно обязательно быть за пределами понимания.

“Па, тут твой телефон звонит!” — мальчик появился в дверном проёме.

– Тебе что, мало приставки? Ты уроки сделал вообще? Ты в него опять играл, да?

– Ну чу-у-уть, — сощурился мальчик.

– Да? Это точно? Вы что, совсем там с… — он посмотрел на сына, — посрывались?.. Сидите, не дышите там, вашу… Всё, я еду. Да я знаю, где это, тряс я вашу мать.

Павел уже стоял на пороге.

– Чёрт! Ботинки!

– Надень другие. И не чертыхайся, пожалуйста.

– Совпало, родная. Наша недоизнасилованная допришла в себя и указала на его фотографию. Сказала, что этот человек ходил за ней по зданию весь тот день. Вот тебе и вибрация! Он это, всё он. Осталось только понять, зачем они это делают, – Павел взбудоражено ловил рукава куртки, рукава уворачивались, вились змеями. Лаокоон, – подумала Вера.

– Они? – Вера стояла в прихожей, накидка обнажала белоснежное плечо.

– Он работает с кем-то. Это точно. Надо только понять, с кем и ради чего.

– А как же отсекать лишние сущности?

– Не всё, милая, что ты не видишь и не понимаешь, не существует, – Павел победно прищёлкнул языком и выбежал из дома. – Харе играть, малёк! – крикнул он уже из подъезда.

 

 

 

***

Моя мать любила повторять: из двух зол надо выбирать наименьшее. А я всё время думал, что зол — это “золото”, и не понимал, зачем выбирать то, что явно хуже. Может быть, поэтому я сдуру часто хватаюсь за большее зло, покупаюсь на ложный блеск. Или просто дело в том, что не знаю, как и в чём измерять зло, добро, боль или любовь, а потому — не могу выбрать, путаюсь в измерениях. Меньшее или большее, зло остаётся злом – тремя буквами: раскатистое, яркое начало, нежная, ласкающая нёбо сердцевина и в конце – долгий разочарованный выдох опустошения, зияющая дыра с обожжёнными краями. Может, лучше было бы и вовсе не выбирать? Не разгонять тучи, пустить всё на самотёк, закутаться в дождевик, убрать из кадра всех супергероев в масках и трусах поверх трико, весь этот разукрашенный балаган, раздать всем зонты и предоставить миру спасаться самому? Ведь он, бедолага, как-нибудь выкарабкается и без посторонней помощи, вытянет себя из болота; или — может — и не угодит в него? До тех пор, пока сила действия в этом мире равна силе противодействия сверх-злодей — это всего лишь тот, кто балансирует неуёмную мощь сверх-добра. Качели. Наверное, если злодей так и не объявится, сверхчеловек будет чинить то, что сам наломал, и ведь наломает, совместит в себе добро и зло — и устроит всем наглядную демонстрацию третьего закона Ньютона, ну и первого закона диалектики, конечно.

Дар — это красота, но излишек красоты — уродство. Так куда вы денете всех зацелованных богами? Так и вижу гетто, куда поселят всех обременённым даром и обрекут на пожизненные принудительные работы: вот уж страшный приговор для бессмертных. В самом деле — талант — монета трудно конвертируемая. В обменниках не принимают, в землю зарывать не положено, а что с ним делать рассказать забыли.

Неизвестно, чем и как отзовётся наше слово, где и над кем прольётся дождь. Молчание, может быть, и не золото, но, быть может, меньшее из зол.

 

* * *

 

– Ну как, долго ещё молчать будем?

Человек за решёткой поднялся на ноги, прошёлся по камере, но ничего не ответил.

– Увлекательные у нас с тобой разговоры выходят, Андрей Иванович. Ты адвокату-то звонить будешь? Я бы позвонил, потому что прощелыга, которого тебе назначили, тебе вообще не поможет. У Костика IQ и то выше.

– Я? Да? Я? – Костик вскочил со стула.

– Сиди, не отсвечивай. Нет, я ошибся. У прощелыги выше — но чуть-чуть.

– Откройте камеру. Я прошу вас.

– Опять 25. Давай ты мне просто всё расскажешь, про то, с кем ты работаешь, про то, чего вы добиваетесь, а я буду это расценивать как помощь следствию. И тогда можно будет выстраивать диалог дальше.

– Я прошу вас выпустить меня. Я должен извлечь это вручную.

– Чего? Чего ты там всё извлечь хочешь? А? Андрей Иванович, ты мне этой фразой уже весь мозг извлёк. Давай ты мне расскажешь всё детально.

– Я не могу рассказывать, потому что не знаю, какие будут последствия. Может, это будет даже хуже.

– Хуже, чем что? – уточнил следователь, поудобнее располагаясь на табуретке.

– Я не могу вам ничего сказать.

– Могу ли я… Хочу ли я… Магнолия… Дружок, список статей, висящих за тобой, – длинный, внушительный, на твой век точно хватит. Хуже для тебя уже не будет. Покушения на убийства, грабежи с нападением, попытки изнасилования, пособничества террористам. Мы оба понимаем, что такое одному прокрутить — невозможно.

– Но вы не понимаете того, что вам грозит.

– Пока грозит тут что-то только тебе, – прикрикнул следователь грозно. – И это что-то – вышка за всё, что ты сделал.

– Я ничего не делал, – Андрей закрыл глаза руками. – Я ничего не делал.

– Ну, тогда делай. Расскажи мне всё, как оно есть. Я с тобой уже неделю тут воркую. Кроме тебя что, думаешь, дел нет других?

Человек за решёткой молчал долго. Следователь тяжело вздохнул, поматерился себе под нос, закончив тираду изысканным “пардон”, встал, убрал табурет. Скомандовал, чтобы открыли.

– Вы правда меня не выпустите?

– Честное офицерское, – ухмыльнулся следователь.

– А если от этого зависит жизнь вашего сына?

Следователь остановился, табуретка в руке:

– Шантажировать меня собрался? Давай, это даже интересно.

– Нет. Я хочу помочь.

– Ну рассказывай. – табуретка опускается на пол. Стараясь двигаться как можно медленнее и спокойнее, на неё садится следователь: не спугнуть.

– Я пророк. Я вижу будущее.

Тишина. Павел шевелит желваками, раздумывает:

– Йопаныйнасос! Йоперный театр. Ясновидец. Кассандра? Ну, в смысле Кассандр. И чего пророчим?

– То, чего не будет.

Павел вздохнул, потёр виски:

– Слушай, я обещал жене, что не буду материться, но ты меня прямо провоцируешь. Какая набуй связь с этими чудесными спасениями?

– Мои пророчества извлекают события из реальности. Реальность меняется, и приходит в равновесие, случается что-то другое, в другом месте, с другими людьми.

– Нормально ли, что я пока вообще связь не уловил со статьями УК РФ? Или я туплю?

– Вот уже 14 лет я извлекаю всё вручную. Даю всему, что вижу, случится, но не вполне. Жертв не бывает, или почти не бывает, реальность меняется только в мелочах. Я сокращаю побочные эффекты.

– Есть одна долбанная проблема, Андрей Иванович. Готов? Головной врач, – Павел постучал кулаком себе по лбу, – говорит, что ты здоров. Так что подумай ещё. Так что там с моим сыном?

– Ты меня не слушал, – Андрей развернулся и пошёл к нарам. – Я не могу это сказать. Просто поверь мне и выпусти меня.

– Закройте решётку, – скомандовал следователь. – Телефон дать, если надумает звонить защитнику. И мозгоправа позовите.

Он ушёл. Охранник задремал, погасив верхний свет. Участок погрузился в сон. Андрей не спал. Он не ходил по камере, не заламывал рук, он просто сидел и смотрел перед собой, как будто на пустой желтоватой стене показывали фильм, или как будто стены не было.

— Как самочувствие?

Человек за решёткой сначала вздрогнул от неожиданности, но больше не шевельнулся, застыл.

– Я надеялся, что ошибся, – сказал Андрей с расстановкой.

– Ну как же: раз ты здесь, то и я должен — надо же тебя как-то уравновешивать. А, Андрей?

– Я тебе не представлялся.

— Ну так и я не представился. Тебе ж это не помешало меня узнать. Но ладно, соблюдём приличия. Я представлюсь. Вельзевул. Для друзей просто Веля. — дьявол устало опустился на табуретку у решётки, стянул с головы шапочку. — Что вытаращился? Нет, нет у меня рогов. Это надо умом тронулся, чтобы так ходить. В смысле есть, конечно, я себе заказал съёмные, иначе на некоторых не действует. Но про серу — тоже, кстати, сказки. Ваши пищеварительные фантазии, вызванные скудоумием и хилым воображением, и тем, что всё меряете по себе. Протагор – тоже мне любомудр нашёлся. Мерила всех вшей. Я где-то читал, что ад — это тоже сад, но только идеальный, совершенный, как лицо без носа. Остроумно, но мимо. Не так страшен ад, как его малюют. Страшнее.

– Что я подписал?

Веля извлёк из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок с пятнами крови по краю.

— Форма 25—ДшДвл, — пояснил он.

— И что там?

— Сейчас зачитаю. – Веля прочистил горло. – Ах, чертяги, я забыл, что текст на вульгате: требование министерства с прошлого года. Они там озверели вконец уже, натурально взбесились. Ты даже себе не представляешь, что там творится. Чтобы получить одну чёртову печать, надо сначала пройти через четыре чёрненьких инстанции. Читать просто невозможно. Стилистический ад. По сравнению с этим договор купли-продажи — это просто “Энеида”. Ох, “Энеида”. Вчера разговаривал с парнем, который её написал. Мы оба считаем, что такие тексты надо приравнять к содомским грехам третьей и четвёртой степени тяжести. Ты просто представь себе: канцелярит на вульгате. Смысл, впрочем, такой: талант твой изъяли в связи с неиспользованием. Тут твоя подпись, — Веля ткнул пальцем в пятна крови.

– Я больше не могу ничего извлекать?

– Выходит, что да… А что ты так удивляешься? Малыш, пока твой талант лежал в земле, случилась девальвация, потом реиндексация, пара дефолтов, ну, или другая экономическая хрень, а потом я его откопал. Чего ты от меня хочешь? Рыночная экономика. Ты не использовал — я изъял.

– Но я использовал его!

– Конечно! Ты был способен спасать города, но вместо это снимал котят с деревьев. Притом, уже изрядно подёрганных жизнью и собаками котят, чтобы не приведи Аллах, ничего не задеть в хрупком балансе мироздания. Использовал он. Я тебя умоляю. Копыта мои не смеши.

– Это бесовский дар.

– Ну и чего ты тогда мы тут перетираем? Наслаждайся своей ангельской бездарностью. Смотри, как твоё невмешательство подталкивает мир в таёрт Чёрт, обожаю это слово! – Веля хлопнул себя по колену. – Можно я ещё раз скажу? Пожалуйста!

– Тогда помоги мне выйти отсюда.

– Друг мой, ты в своём уме: ты что, на преступление меня толкаешь? Ты? Меня? Тебе не кажется, что это как минимум нелепо?

– Тогда скажи, что я должен сделать, чтобы вернуть талант.

– Я? Я не знаю. Тут ничего про это не написано. – Веля пробежался глазами по листу, бубня под нос. – Ничего. Нихиль. Ньенте. Мы не раздаём таланты. Мы только забираем. А что ты такой нервный? Не этого ли ты хотел? Я, милый мой, часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Хотя… давай не будем притворяться, что мы читали “Фауста”.

– Но что мне теперь делать?

– А ты что, сделаешь так, как я тебе скажу? Или ровно наоброт? Ну смотри, в рамках культурной программы “Часть той силы” бесплатный совет от бывалого, – дьявол подмигнул. – Ответственность. Её надо нести и за действия, и за бездействия тоже. А ещё использовать свой надо дар в полную силу, без оглядки. Так как будто если ты не сделаешь то, что делаешь, солнце завтра не встанет. Так, всё. Мне пора. Я тут с тобой заболтался, ушёл в какие-то выспренные вульгаризмы, а меня ещё ждут девочки. И мальчики.

Веля встал, табуретка скрипнула. Он опасливо глянул на охранника и тихонько на цыпочках прокрался мимо него. Вышел, задев половик. Острожно притворил за собой.

-– Чёрт! Чёрт! – закричал, прижавшись к решётке, Андрей.

— Ты ч-ч-чего орёшь-то? Ночь на дворе, — подскочил охранник, пошёл к камере, но споткнулся о половик. — Я сержанту всё расскажу, — промямлил он. Потом хотел что-то добавить, исправить, показать власть, но передумал, поудобнее разложил бумаги на столе — сел, и опустив голову на ладони, собрался спать дальше, но тут Андрей заговорил:

– Жена и сын, они умирают. Жена и сын. Они умирают. – первые слова, как опасливые шаги по льду. Шаг. Страх. Скольжение. Шаг. Страх падения. Шаг. Потом, всё быстрее и быстрее, как бегом на коньках, всё громче и громче, но как от боли. – Один день остался. Один день остался, только один. Сначала он, потом — она. Он умрёт в 8.00, во сне, следователь настоит на вскрытии. Вскрытие ничего не покажет. Врачи скажут, что это внезапная сердечная смерть. ВСС. Вера будет безутешна. Она будет медленно угасать. Павел. Это сломает его. Неразрывная цепь. Остался один день. Он будет спать в своей кровати, и вскрытие не покажет ничего. Они умирают. Жена и сын, они угасают. Он будет лежать в своей кровати, на подушке, синяя наволочка, одеяло сбито, тапок один под кроватью, глубоко, другой — перевернут, подошвой вверх. Там в комнате темно, потому что светает поздно, и шторы закрыты наглухо. У него разбита левая коленка. Упал, поскользнулся на льду.

– Эй, ты в порядке? – охранник подошёл к решётке, но мужчина не видел его и говорил, уставившись в пространство. – Простите, а вы хорошо себя чувствуете?

Андрей замолчал, сфокусировался на охраннике и продолжил, оттачивая каждое слово:

– У неё зелёные глаза, руки, тонкие, длинные пальцы и кожа, белая. Она как снег. Её скоро не будет. После смерти сына она заболеет, щеки ввалятся, кожа пойдёт пятнами. Она будет в белом, когда это случится. Неделю будет плакать. От этого глаза станут маленькими и ввалятся.

– Спокойно, я сейчас врача вызову… И сержанта.

 

Звонок выдернул сержанта из сна.

– В смысле, пророчит? Что за ты порешь мне тут…? Который, вашу мать, час? Что говорит? … Уже еду.

– Что случилось? – Вера села на кровати и прижала к себе колени.

– Наш супергерой оказался пророком.

 

 

* * *

Мой дар? Я обнаружил его случайно, я не болел, ни до, ни после, не встречал разгуливающих по улице в российский мороз ангелов, просто понял, что вижу будущее, как другие видят телеэкран. Как именно? Щёлк, как будто кто-то включил меня в розетку, сначала протяжное “у-у-у-у” в ушах, потрескивание и попискивание (у меня, видимо, старая модель), и затем — появляется картинка, и эта картинка поглощает меня. Потом, довольно скоро, я понял, что могу извлекать из будущего предметы и события. Первым делом я извлёк из него несколько контрольных по математике, которую всегда недолюбливал, несмотря (или, напротив, смотря — и довольно подолгу) на длинные ноги молодой учительницы.

Дайте ребёнку волшебную палочку — и он завалит всю комнату конфетами и игрушками. Дайте её взрослому — и он едва ли придумает что-то лучше, чем завалить деньгами, женщинами и конфетами несколько десятков новоприобретённых комнат. Через год или два такой жизни он сопьётся, сойдёт с ума или покончит с собой. Я вырос, начал бриться, и целый год, с упорством идиота, извлекал из будущего ссоры со своей первой девушкой. Но сколько бы я ни упорствовал (и ни идиотствовал), мы всё равно расстались. Особенность моего дара заключается в том, что я не могу ничего привнести в свою жизнь, могу только убрать. Так что никаких конфет, женщин и комнат мне не светило. Тогда я, наверное, решил спасать мир, заключив (ошибочно, разумеется), что конфеты (и не только они) придут сами собой. Нет, не для этого, конечно. Я делал это по единственной причине, достойной того, чтобы что-то предпринимать. Я не мог не делать. Голоса в моей голове — они перекрикивали друзей на самых шумных вечеринках.

Для того, чтобы событие “отвалилось”, “извлеклось”, я должен был о нём рассказать. Растворить его в своём пророчестве, то есть всё, что я «пророчил», никогда не сбывалось. Так что вскоре я прослыл выдумщиком и даже немного дураком. Последнее правда.

Если ваши мрачные пророчества сбываются, есть риск сойти за злоумышленника. А если нет — высока вероятность быть записанным в помешанные.

Я вижу не все, только то, что близко. Как будто помехи мешают пробиться ко мне остальным сигналам. Что ж, это даже лучше. Иначе можно было бы просто сойти с ума. Может, поэтому я не ношу трусы поверх трико? Для такой экстравагантности моему геройству не хватает размаха, масштаба. А чтобы не прослыть мальчиком, который кричит “волк”, я кричал “волк” вдали от тех, кому было до меня дело. Есть одно место, там уже лет 10 строят храм. Иногда я приходил туда и «пророчил», выговаривался, чтобы не сбылось… Один парень там всё время твердил: кирпич упадёт. С заливки фундамента всё одно и то же толдонил: всем встречным, всем поперечным и продольным: кому-то по нескольку раз. Храм всё строят. Красный кирпич. И если мои пророчества не сбудутся никогда, то его опасения скорее всего подтвердятся (спасибо теории вероятности). Кто из нас в большей степени пророк останется вопросом.

 

 

 

***

Следователь удивился, обнаружив Андрея таким: отрешённый взгляд, руки вцепились в решётку, – но быстро вернул лицу привычное скучающее выражение, открыл камеру, зашёл, присел на табуретку. Андрей не шевельнулся. Костяшки на пальцах побелели от того, насколько сильно он сжимал решётку.

– Ну, чего рассказываем? Какая завтра погода? – спросил Павел беззаботно, забросив ногу на ногу.

– Ваш сын умрёт! Ваш сын умрёт следующим утром!! – голос мужчины срывался на крик. – Андрей умрёт, умрёт в 8.00! Ваша жена умрёт за ним следом! Вы не понимаете?! – Андрей отпустил решётку и повернулся к следователю, – Смотри на меня и слушай. Ты не слушаешь! Эй! – заключённый дёрнул решётку, – Ты! Там! – рядовой напрягся, испуганно заморгал. – Ты тоже слушай. Вся семья скоро погибнет. Ты, Паша, опустишься на самое дно, ты пойдёшь по стопам своего отца, ты умрёшь в луже, в луже, в 10 метрах от собственного дома. Пьяный.

– Да что ты себе возомнил? Ты! – следователь швырнул табуретку, она ударилась о решётку, упала на пол, расколов грязно-охристый кафель. – Откуда ты знаешь, как зовут моего сына?? Почему ты следишь за нами? Какого чёрта ты добиваешься? Думаешь, меня продавить? Испугать? Шантажировать? – взорвался Павел, вставил сигарету в зубы, остервенело, как будто собирался перекусить фильтр схватил зубами. – Не на того напал, ублюдок!! Не кормить сегодня! – скомандовал он и вышел из камеры.

– Оно не работает!.. – запештал Андрей, отступая вглубь камеры. – Не работает! – он развёл руками, удивлённо смотрел на свои пустые ладони. – Не работает!! Не работает! О проклятье. Проклятье.

– Чего у тебя не работает, Кассандра? Антенна для приёма вибраций сломалась?

– Дайте мне хотя бы телефон, чтобы я мог вызвать скорую… Прошу. Я думал, что смогу всё извлечь, но я не могу… Надо проверить с чем-то не таким личным… Машина едет, красная, номер Р1123ОК, грузовик Камаз, на дверце — голая женщина, ещё две легковые, одна серая, другая — ярко-зелёная. Перекрёсток Проспекта Октября и Улицы Ленина. В 4 утра-15 минут. Авария. 1 убит на месте, ещё двое в реанимации — завтра умрут. И утечка газа, дом 18 по улице Правды.

– 4-15? Так это же сейчас буквально. Мы успеем на вступительные титры. Костик? Давай-ка к дорожникам, узнаем, что там Кассандра наша вещая пророчит.

– Нет.. Не уходит. Тапок у него, он под кроватью. Он снова играл дома в футбол, и загнал. Не мог найти вечером. Так и лёг. Завтра. Завтра случится. Почему не работает??! Приставка сломалась, и он теперь в футбол играет, Андрей, мальчик. Поэтому и тапок загнал.

– Врача головного вызови пока, – скомандовал следователь рядовому Костику.

– Так же был же ж на только недавно, – Костик пожал плечами.

– Ж-ж-ж-ж… Ещё раз, тряс я твою мать, вызови! – закричал следователь. – Ты бы поспал, парень, – обратился следователь к заключённому, – или рассказал бы мне про своих подельников. Или про себя, про маму, про папу. Что там дорожники, Костик?

– Момент, Павел Ефимович… Готово. Авария. 4 машины всмятку, мажорный такой красный мазерати и камаз, и ещё две легковые подмяло. Вот тут съемочка.

Следователь с нескрываемым удивлением посмотрел съёмку ДТП:

– Ну, рассказывай! Как вы это сделали? Кто с тобой работает?

– Никто со мной не работает!! Просто я больше не могу, не могу!! Я разучился… Я не могу – кричал он, – я не могу убрать лишнее!

Следователь шумно плюнул:

– Да ты, блин, псих. Ты чёртов сумасшедший. Ты запомнил слова моей жены, эту шутку про мрамор. Вызовите врача! Вызови долбанного психиатра!

– Так вызываем. Ночь же ж, всё-таки, – пролепетал испуганный Костик.

– Это не её слова… Послушайте, вы должны найти того медбрата, он поможет.

– Медбрат? Какой медбрат? Он с тобой работает?

– Он не работает со мной. Он заставил меня подписать бумаги, я отдал ему свой талант. Он его забрал, понимаете? Он, – заключённый перешёл на шёпот. – Дьявол.

Следователь захихикал, тихонько, в кулачок, потом стал смеяться, раскатисто, от души:

– Фельдшер? Веля? Веля, ой я не могу с тебя, Андрей Иванович. Веля? Он по понедельникам с похмелья, может даже Мальвиной притвориться, если ты согласишься быть её Барбосом. Вот поверь мне, Андрей Иванович. Покормите его, а? И доктору скажите, чтобы понежнее. Давно я так не смеялся. Да, кстати: а чьи слова-то? – Павел обернулся на пороге, платком утирая проступившие на глазах слёзы.

– Микеланджело. Наш преподаватель по ваянию их очень любил повторять. Даже когда я пришёл за документами, и тогда повторял: хотите отсечься?

 

 

 

 

* * *

«Не говори, – а то не сбудется», – шепнула она мне на ухо. Красивая, едва знакомая, кажется, видел её пару раз, на моём потоке, чья-то подруга (или подружка?). От неё пахло мятными конфетами, сладкими духами и теплом.

– Не говорить? – я задумался, забыл о торте и о пьяных друзьях.

– Нет, конечно! – засмеялась она и зажгла последнюю свечу. – Иначе не сбудется! Всё. Задувай!

В криках «с днём рождения!» и визитом вахтёрши с просьбой «шуметь чуть потише» мы познакомились. Она оказалась ничьей ни подружкой, и стала — моей.

Скоро мы съехались, а я во сне я стал видеть девочку с огромными глазами, зелёными, как у неё. Потом я убрал из будущего падение самолёта, гигантского самолёта, в нём было 756 человек, и девочка — пропала. Её больше не было ни в снах, ни в тех коротких проблесках будущего, которые мелькали перед моими глазами. Я не придал этому значение. Мало ли что перестало сниться. Потом был теракт, точнее, его не было. Через месяц умерла моя мать, ей не было и 50. Когда я приехал с похорон, она лежала на диване, бледная, больная. Я мог бы сказать, что тогда всё понял и что принял решение, но, думаю, что это решение приняло меня.

– Я должен с тобой поговорить, – сказал я страшным голосом из сердцевины груди и шедшим как-то мимо горла (в нём стояли, никак не проглатывались, накопившиеся за эти дни слёзы).

– Да? – она села на кровати, прижала к себе колени.

Тут я понял, что слов своих не знаю, и если они и были кем-то и где-то написаны, то я этого текста точно никогда не видел.

– Мы должны расстаться, – сказал я и почувствовал, что вышло по-идиотски и зачем-то прибавил, – Я не могу сейчас объяснить тебе, почему, просто тебе будет лучше без меня.

Она молчала, сидела, продолжала смотреть на меня:

– У тебя есть 10 секунд, чтобы убраться отсюда.

Вот только тогда я понял, что сказал, вот только тогда решение, которое меня приняло, расцепило лапы, и я упал на землю.

– Подожди! Я объясню! – залепетал я.

– 8! 7! 6! – каждая цифра была громче предыдущей. На счёт 3 я вышел из комнаты, входная дверь захлопнулась за мной секундой после того, как она прокричала «один», в квартире стояла тишина, а в моей голове эхом звенели её слова: «не говори!». С тех пор прошло 14 лет. Я больше не пророчил и не привязывался к людям. А теперь, когда это так нужно, я больше не могу… Я онемел и ослеп.

 

 

* * *

 

Павел стоял на пороге, он слышал, что она вошла в подъезд, и ждал, пока привычно пробираясь впотьмах, Вера придёт домой. Она открыла дверь и едва его завидев, затараторила с необычайной оживлённостью:

– Ты представляешь, в мастерской тоже выбило лампочку. Я еле дошла. Завхоз говорит, что лампочку вкрутят только в следующем месяце. Представляешь? У них по плану в этом лампочка перегореть не должна была. Ой! Я ещё по пути такое пальто увидела, примерила. Думаю, надо взять.

Он скрестил руки на груди, стоял. Из комнаты выглянул сын с футбольным мячом.

– Мама! А ты мне сделаешь оладьи? Мам!

– Почему ты босиком?

– Да я тапок потерял. Я же не буду в одном ходить. Ну ты сделаешь? Оладьи?

– Так, малёк, держи телефон, иди поиграй пока, – не отводя глаз от Веры, Павел передал мальчику телефон.

– Ого! Спасибо, Паша! – Андрей в восторге убегает в комнату. – Вера, есть разговор.

– Андрей, пожалуйста, говори, “папа”! – взмолилась Вера. – Это пройдёт. Это же переходный возраст… Ты сам говорил.

Из комнаты донеслась однообразная трель гитарного рифа, под которую мальчик стрелял птицами из рогатки. “Кретинская игра”, – возмущался сержант, но сегодня, услышав трель, спокойно закрыл за собой дверь на кухню, достал из-под стола табуретку:

– Присаживаемся?

Вера присела на самый краешек стула, поправила платье, прикрыла колени.

– Это он? — Сержант показал ей фотографию Андрея.

Вера вспыхнула, но осталась сидеть как сидела.

– Расскажи-ка мне, снегурочка, об этом человеке.

– Мне нечего о нём сказать.

– Но ты назвала сына в его честь?

– Откуда ты знаешь?

– Может я идиот, но я же не дебил, правильно? Я читать умею. Меня мама в детстве научила. Там Андрей и тут — тоже Андрей. А ещё оказалось, что вы однокурсники. И ты сегодня у участка толклась, просила Костика пустить тебя на маньяка посмотреть, но мне про это не рассказывать.

– А он рассказал…

– Ну Костик знатный дебил, ты не знала? Ты бы Машу попросила, у неё химическая завивка чутка и на мозг перекинулась. Немного хоть работает.

Вера опустила глаза.

– Ну?

Медленно, нехотя, слова полились из неё:

– Он уехал на похороны матери, потом он вернулся, сказал, что всё понял, и что нам надо расстаться. Ради меня. Это вся история.

– Вибрации подсказывают мне, что нет, не вся. — Сержант достал сигарету и закурил, прямо дома, на кухне, но она ничего не сказала, только поёжилась, вздохнула.

– Он много рассказывал всегда жутких вещей, с деталями, просто тошнило от этих вещей. Про убийства, про пожары, про наводнения. Знаешь, рассказывал, как будто он был этими историями заполнен до краёв, и иногда они просачивались наружу. Так, каплями. Он вроде бы как предсказывал будущее, но ничего не сбывалось. Никогда. Он вообщем как будто бы с ума сходил. Он мне сказал, что предсказывает вещи, чтобы они не сбылись. Поэтому я ничего и не вижу.

– Но ты ему веришь. Веришь и сейчас. Потому что любовь зла и слепа? Ты его ещё любишь. Да?

– Нет, не поэтому. Нет!

– А тогда почему?

Вера оглядела кухню, мужа, свои сложенные на коленях ладони и выдохнула:

– Он сказал, когда уходил, чтобы я не ходила на Бульвар тем вечером. Потому что меня убьёт там шальная пуля. В кафе, залетит через окно. Он сказал: это последнее, что я извлеку.

– И как?

– Я пошла. Назло ему, наверное. Не знаю. Может, хотела, чтобы меня пристрелили. Было паршиво. Когда паршиво, всегда хочется сделать так, чтобы было ещё хуже. Я не знаю, почему, но всегда же так.

– И?

– Ничего не произошло. Как видишь. Никто не стрелял. Я сёла в своём любимом кафе, на любимое место, у окошка. Сидела и ждала, но никто не пришёл меня убивать. Неделю спустя я стала сомневаться, точнее, я стала скучать и захотела сомневаться. Я не знаю. Мне хотелось понять, сумасшедший он или нет. Как-то определиться с тем, как относиться к тому, что произошло. Я стала искать.

– Ты не кричи так, малька испугаешь. Что искать?

– Следы. Следы его пророчеств. Я начала с себя. И я нашла. В тот день, когда он исчез, в двух кварталах от Бульвара под колёса попал парень. Он отделался лёгкими ушибами. При себе у него было охотничье ружьё. Заряженное. Он помешанный. Его забрали в лечебницу. Он вопил, что шёл на Бульвар, чтобы всех перестрелять.

– Паша, – мальчик появился на пороге кухни, – тут тебя к телефону.

– Что? Вы что там, совсем посрывались?! Куда он, тряс твою мать, он к муденям делся? А? Как, сквозь долбанные стены? Как он, мать вашу, сбежал?

 

 

***

 

Я сбежал. Может, судьба не ожидала от меня ничего подобного, и опустила поводья. Или дело просто в том, что у меня был ключ. Я выбежал и понёсся к метро, перепрыгнул через турникет, сзади свистели, я юркнул в вагон. Потом я бежал по улице, и холод, жгучий, мартовский, залезал под одежду. Пока я сидел, началась весна. Ноги сами несли меня. Я бежал так долго, что мне казалось: в горле у меня стоят угли, а снизу их подпирает застрявшее в гортани сердце. Тогда я остановился.

– Кирпич упадёт, – раздалось рядом со мной.

Я знаю этот пустырь. Всегда пустырь. Я знаю это лицо. Он всё тот же. Сколько лет прошло, а он не изменился. А потом кирпич упал. Упал с высоты второго недостроенного этажа, упал и рассыпался в красную крошку. Я смотрел на эту крошку несколько секунд, потом юродивый подошёл ко мне ближе и шепнул в самое ухо, так что я почувствовал тепло его дыхания:

– Кирпич упадёт.

– Андрей?

Вера стояла рядом. Чёрное пальто подчёркивало белизну её лица.

Я протянул ей ключи от камеры.

– Он узнает?

– Конечно, узнает.

– Послушай, я… зря это всё. Не надо было мне бежать.

– Он бы посадил тебя. Лет на 20. Это если б тебе повезло.

– А ты?

– А ты за меня не волнуйся! – её слова прозвучали резче, чем она хотела, и она отвернулась, спрятав лицо в воротник.

– Вер, прошу, пойми, я правда боялся, что с тобой что-то случится. Оно било рикошетом. Оно и сейчас бьёт.

Верасжалась, как будто хотела вся спрятаться в этом воротнике.

– Просто вызвать скорую? – спросила она.

– Да, в 8.00 утра всё случится. Они должны быть у вас к этому времени. Кардиореанимация. Всё будет хорошо, Вера. Не бойся, – я слегка дотронулся до её руки. Холодная.

Она отстранилась. Голова запрокинута назад. Я чужой, рядом с чужими не плачут.

– Почему это происходит?!

– Мы связаны. А я нарушаю баланс.

– Так отпусти меня, – сказала Вера.

– Как я могу отпустить тебя…теперь… – я не мог подобрать слов.

Внимательные глаза Веры показались над воротником пальто, она ахнула, как будто укололась, дотронулась кончиками ледяных пальцев до моей щеки.

– Андрей, мальчику 12. Он не твой. Просто отпусти нас. Меня отпусти… Извини, мне пора. Я должна отвести подозрения.

Вера притянула меня к себе и нежно прикоснулась губами ко лбу. Прощаясь – как с покойником – навсегда.

 

***

– Расскажи-ка мне, Снегурочка, где тебя носило? – Паша встречал жену на пороге.

– Мне врать? – спросила она, снимая пальто.

– Нет. Не утруждайся. – Паша развернулся и пошёл на кухню. –Это уголовное преступление. Между прочим. Ты вообще понимаешь, что ты творишь?

– Этот человек ни в чём не виноват.

– Он сбежал из-под стражи. И ты ему в этом помогла. Теперь виноват точно. Вы оба. Где ты нашла ключи? Как тебе это вообще удалось?

– Воспользовалась бесценной информацией об умственных способностях Костика.

– Он всё ещё под подозрением, Вера.

– Да когда ты уже перестанешь его подозревать?? Когда твой сын умрёт?? – выкрикнула она.

Он смерил её строгим взглядом, но ничего не ответил.

– Где он?

– Спит, если твои крики его не разбудили. А ОН где?

– Я не знаю. Который час?

– 22 с копейками. Будем дежурить по очереди?

– Я не лягу. Надо вызвать скорую ближе к 8и.

– Я уже вызвал.

– Они точно приедут?

– Точно. Но…Вера, ты же понимаешь, что ничего не случится?

Вера не ответила.

Сидя у кровати со сцепленными руками, они до утра вслушивались в звук ровного дыхания сына. Постоянно смотрели на часы. Веру трясло. В 7 утра за окном зарядил дождь. Через 10 минут Паша встретил знакомую бригаду скорой. Пока они шумели в коридоре, натягивали бахилы, снимали куртки, Вера стояла, склонившись к кровати. Андрей не шевелился. Он лежал, как изваяние, белый в свете включённой в прихожей люстры, и совершенно недвижимый. Врачи вошли в комнату. Почти 8. Вера дотронулась до него. Никакой реакции. Она дёрнула его зе плечо, сын не шевельнулся. Она завизжала. Пока собственный крик ещё звенел в её ушах, она подумала, что кричала так только тогда, когда рожала его и вот – теперь. От этой мысли её затрясло. Она схватила сына. Пока Паша оттаскивал её от мальчика, врач подошёл к кровати, наклонился.

– Дышит… Сердцебиение нормальное.

– А почему тогда не реагирует? Он что, в… коме? – Паша почувствовал, как тяжелы звуки, как неповоротливое, квадратное слово никак не ложилось на язык. Вера висела мешком, как будто сама потеряла сознание. Он чувствовал, что она ещё отбивается от него, рвётся к ребёнку. Но уже без воли, без надежды, по инерции.

– Сделайте что-нибудь!!! – закричала Вера во весь голос.

Врач глянул на часы:

– А теперь пульса нет. Давай дефибриллятор! – скомандовал он коллеге.

Пока врачи торопливо готовили инструменты, минутная стрелка встала на 12, щёлкнула громко, часовая — чуть тише, сразу за ней. 8 утра.

– Мама! – Андрей вскочил с кровати, как будто вынырнул из воды. – Мама! Папа! Ох… Я… сон видел. Мам, пап, а кто это?

Вера зарыдала. Паша обнял сына.

– Врачи? Я заболел, да? Я бредил? Мне снились люди, они шли тут, мимо стройки, к метро. Было страшно. Хотя всё было как обычно. Шёл дождь. Там было много людей, и все были странные. Там был мужчина, он мог летать, и он приподнимался над землёй, чтобы не попасть в лужу, там ещё была бабушка, которая двигала предметы глазами. И она поднимала монеты с земли.

– Всё, всё позади, родной, – утешала его Вера, стирая слёзы со своих глаз.

– Что это было? Что это было? – растерянно спрашивал Паша, но никто не отвечал. Врачи убирали неиспользованные инструменты.

– Мама, но почему ты плачешь? Мама! Ещё: почти забыл! Там был человек, та бабушка отдала ему одну странную монетку, старую как будто, она сказала: “я тоже не знаю, что делать со своим”. И тогда я проснулся. Кто этот дядя? – мальчик смотрел на стоявшего в комнате сотрудника скорой.

Тот залез в карман халата:

– Для друзей я просто Веля. Я уже ухожу. Я тут у вас оставлю, хорошо?, – спросил он и, не дожидаясь ответа, выложил на тумбочку промокший лист бумаги с нечитаемым текстом на неизвестном языке. По краю растекалась розоватая клякса, – Выбросите, хорошо, Павел Ефимович?

– Что? Это? Да, конечно. – Паша поднялся на ноги, взял в руки листок. – Мне, собственно, тоже надо идти, – произнёс он сдавленным голосом.

– К-куда? – Вера теснее прижала сына к груди. – Куда?!

– Дело есть.

– Что? Какое дело, Пашенька?.. Ты же всю ночь не спал. Останься.

– Дело моё уголовное.

– Паша! Нет… Паша, не надо…

– Спокойно, Дубровский, я Маша, – ответил Павел, сминая лист бумаги в ком. – Закрываю дело в связи с отсутствием доказательств.

– О Боже! – Вера всплеснула руками и снова заплакала. – Спасибо!!

– Давайте мы вас подвезём! В обход пробок! С мигалочкой, – услужливо предложил Веля.

Паша поиграл с комком бумаги, перекидывая его из одной руки в другую, взял с тумбочки блокнот, ручку.

– Нет, спасибо. Поезжайте одни. Я сам, – сказал он и щёлкнул ручкой. Это всегда действовало на него успокаивающе.

 

 

***

На пустыре стоит мужчина. Ночь уже почти прошла, дождь хлещет, раннее утро, люди бредут к остановке через пустырь, прячась под зонтиками и дождевиками. Он бежит им навстречу и кричит: “Он умирает, мальчик. Сегодня в 8 — просто не проснётся. Слышишь? Не проснётся. Его зовут Андрей”. Люди испуганно проходят мимо, дождь всё сильнее. Странно, думает мужчина, что я не простужен… Одежда промокла насквозь, утро наступает, поток воды всё больше, людей — всё меньше. Кажется, я падаю с ног. Сквозь ливень он видит что-то странное. Он видит женщину, которая поднимает с земли деньги. Но она не наклоняется за ними, поднимает их взглядом, рассматривает на ладони, пересчитывает. Он видит мужчину, задумчивого и нервного, который приподнимается над землёй, чтобы не попасть в лужу, он видит женщину, которая кричит что-то, но слышит он — музыку. Он видел людей, которые так и не разглядели свой дар, или, разглядев, не научились им пользоваться.

– Ваше? – женщина с монетами стояла рядом с ним.

– Что вы сказали?

– Вы обронили? – спросила она.

Она протягивает ему серебристую монету.

– Да… Это моё, – говорит Андрей.

– Надо осторожнее с такими вещами, – говорит женщина, потом наклоняется к земле и находит ещё пару монет, убирает в карман дырявого дождевика.

– Мальчик умрёт сегодня в 8 утра, – говорит он жёстко, глядя в её испуганное лицо, и вдруг начинает плакать.

Нищая уходит, ступая по весенней хляби.

Андрей замечает, что стоит в кровавой луже. Это размыло водой кирпичную крошку. 8 утра. Он знает это без часов. Он чувствует, как отступает наваждение, как просыпается в своей кровати её сын. Отъезжает от подъезда машина скорой, в доме люди плачут от счастья. К нему приходят другие видения, он видит всё дальше, всё больше. Пожары, наводнения, ураганы, взрывы. Где-то наступает утро, где-то приходит ночь, а он стоит под дождём, взвешивая на ладони и где-то в груди непосильное бремя собственного дара.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

________________________________________________________________________________

каждое произведение после оценки
редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго 
выложено в блок отдела фантастики АЭЛИТА с рецензией.

По заявке автора текст произведения будет удален, но останется название, имя автора и рецензия.
Текст также удаляется после публикации со ссылкой на произведение в журнале