Девятьярова И. – Под взором Иситока –34

Произведение поступило в редакцию журнала «Уральский следопыт» .   Работа получила предварительную оценку редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго  и выложена в блок «в отдел фантастики АЭЛИТА» с рецензией.  По согласию автора произведение и рецензия выставляются на сайте www.uralstalker.com

——————————————————————————————

Белое было вокруг. Ослепительно-ясные волны – недвижной снегами равнины, застывшие гребнями льда, чернёные тенями птиц, заплутавших на солнечных тропах. Калёное холодом небо плевалось снежинками, и бледное, льдистое солнце – алмазом сияло над ним, и грани его были безжалостно-остры…

 

…точно нож, смоченный на морозе слюною, рассекающий с хрустом снеговые пластины, костяной, гладко-точеный нож.

 

***

 

Укеа сжал рукоять, примерился, вырезая окошко – хмарно-серую тень посреди безупречности белого. Пыхнув снежными взбрызгами, стена приняла в себя полупрозрачную, рябью света текущую льдышку, за которой – забился, запел жёлто-огненный пламень плошки, пропитанной жиром, и иглу приосанилось, важно надув круглобокое, белое брюхо, и тюленья шкура у входа манила теплом, и Укеа улыбнулся, и дотронулся рукою до шкуры, охотничье-чуткими пальцами… и в этот миг земля содрогнулась.

 

…точно там, на бездонно-чёрных глубинах, пробудилась, открыла заплывшие жиром глаза бесконечно огромная Седна, хозяйка моржей и тюленей, протянула гигантские пухлые руки – и дыханье её взвилось над землёй белым облачком пара, снежной пеной осело в холодные волны морские, обращая их в лёд…

 

…и точёные зубья торосов сдавили борта чуждых этой воде умиаков, приподняли, подкинули к небу.

…Укеа стоял на границе меж морем и сушей, и у ног его выли, сбившись в кучу, собаки, и тяжёлые снегом тучи проносились над иглу, и гневно рычала вода, нагоняя ледяные торосы. А потом – море треснуло, как скорлупа, выпуская наружу склизкое, зелёно-серое чудище, телом своим заслонившее солнце, до глухой, омертвляющей тьмы.

 

И тяжёлые щупальца сжали собой умиак, заливая протухшею слизью, и чудовище горестно взвыло, обратив к небесам бледно-серую, клювастую морду. И Укеа успокоительно поднял руку в засыпанной снегом перчатке.

 

– Не гневайся на пришедших, почтеннейший А-Ми-Кук, господин бескрайних морей, и всего, что в них плавает! Эта пища – отрава тебе, ядом будет горчить её жёсткое мясо, занозой войдут в твоё горло её ядовитые кости. Оставь, выплюнь её. Пусть яд пришлых убьет их самих.

 

И, взревев, точно ураганные вихри, чудище вознеслось к облакам, к холодом закостеневшему небу, к ледяному, алмазному солнцу, опутав его паутиною щупалец, набросив на землю сизую, склизкую тьму. И во тьме – жёлтым мерцало окошко иглу, и горели испугом собачьи глаза, и скрипели борта умиака, бессильные выбраться из ледяного капкана.

 

И Укеа поднял свой взгляд в темноту, туда, где, сияя рассеянным светом, парил на гагачьих крыльях огромный, округлый, как свежеснесенное птицей яйцо – недремлющий глаз.

 

– Я знаю, ты видишь все, Иситок наблюдающий, – прошептал он. – Запомни же это. Запомни же этих людей. Прости им – их беззаботную слепоту.

 

И бледные, точно сырая яичная пленка, тяжёлые веки сомкнулись, скрывая тоннельную бездну зрачка, и неслышно раздвинулись снова. И Укеа улыбнулся в ответ.

 

***

 

Его рот был полон чёрных, прогнивших зубов, привыкших к мороженой тюленине и травами пахнущему терпкому оленьему мясу. Бледные, точно из кости, точёные губы лоснились слюною и жиром. Его терпеливая зрячесть несла в себе оправдание – чужой, надменнейшей слепоте.

 

Слепота привела их во льды – эти странные умиаки, верхушками мачт задевающие облака, лишённые вёсел, рычащие чревом своим умиаки, упрямо идущие сквозь метель под тусклой, холодной луною, под солнцем, не греющим кровь, вперёд и вперёд, пока море не встало капканами на пути сумасбродов, пока полногрудая Седна тяжёлыми, заледенелыми пальцами не вцепилась в борта, пока не огласил небеса своим рёвом разбуженный А-Ми-Кук – безрассудство давало им силы.

 

И что же было причиною этого безрассудства? Вернее, кто был?

 

***

 

– Сэр Джон, у меня неотвязное чувство, что за нами наблюдают. С тех самых пор, как остановились моторы… я знаю, это покажется странным, но…

 

Крозье замолчал. Тишина оглушала, давила, сжимала сердце осьминожьими щупальцами, Крозье ощущал себя словно бы погребённым под толщей воды – под взглядами офицеров, враз оборотившихся к нему, растерянными, насмешливо-недоуменными. Он прокашлялся, начиная сначала.

 

– Нет, я не пьян, господа. Вино и еда не лезут мне в горло, с тех самых пор, как льды захватили «Террор» и «Эребус». Наши запасы угля подходят к концу, зима подступает… а я хорошо знаю, что такое зима в этом богом проклятом крае! И всё же – сейчас мои мысли не об этом…

 

Гнев Джона Франклина был подобен пороховому взрыву в своей разрушительности и молниеносности. Ударив кулаком по столу, он поднялся, вырос над собранием, при шпаге и золотых эполетах, с побагровевшим лицом, оскалясь, обернулся к Крозье.

 

– Нет, вы пьяны, сэр Фрэнсис! Либо больны, и должны оставаться под присмотром корабельного доктора, пока он не вылечит вас! Вот только сумасшедших мне на борту не хватало… – пробормотал он в сторону, в чёрные, тенями меченные углы корабельной каюты. – Наблюдают… помилуйте, кто? Птицы в небе? Рыба из-под воды? Дикари-эскимосы с берега? Да пусть себе смотрят, хоть до второго пришествия!.. Итак, к делу, господа! Вопрос на повестке дня – как нам действовать дальше? От этого решения зависит успех экспедиции! Мистер Фитцджеймс, что вы думаете по поводу…

 

– Ду-у… у-у… – загудело в ушах, распадаясь на мельчайшие, капельно-гулкие звуки. Крозье застыл, обхватив руками враз зачугуневшую голову. Может, он и вправду болен? Безумен? Это длинное и безнадежное странствие украло его рассудок, лишило способности мыслить трезво и ясно? Но… этот сверлящий затылок и спину неотвязный, настойчивый взгляд, разве мог он быть придумкой больного воображения? Нет, он безумен не более чем Франклин или Фитцджеймс, предлагающие зимовку на кораблях, бесконечно долгую полярную зимовку, пока не наступит весна, и льды не растают, давая дорогу дальше, к Северо-Западному проходу, к сияющей звёздами цели их путешествия… Крозье ухмыльнулся, подняв глаза на шумящее спором собрание.

 

– Надо признать, что мы потерпели поражение, господа. И наша задача сейчас – выбраться с этого чёртова острова, пока эти чёртовы льды не перекусили наши корабли пополам. Вот вам моё мнение, если позволите, – он перевёл дыхание, уставившись в стенку каюты, обшитую гладкими досками, обманчиво-надёжную стенку…

 

…за которой в чернеющем, тьмой утопленном небе, ослепительно-ясной луною сиял наблюдающий глаз.

 

***

 

Воды были темны и недвижны. Холодное чрево их хранило в себе водоросли и надонные камни, тёмное серебро рыбьих спин мелькало меж них, дразнило точёные гвозди остроги. Волна колыхнулась, рассыпчатой солью пены посыпала берег. Чуть тронула мехом заросшие краешки унт – и снова отпрыгнула, дрогнув в притворном испуге…

 

…оставив сверкающих брызг тускло-серому, топкому небу, разлитому над морем и сушей.

 

***

 

Укеа дёрнул рукою, и белёсая костяная рыбка заиграла в волнах, запрыгала крошечным мячиком. Острога оскалилась зубьями – чёрной бездне залива под ней, ожившей внезапно тонкой, осторожною рябью. Прицелилась – и бросилась вниз, ударила метко, наотмашь.

 

Укеа поднял к лицу червлёную кровью острогу, слизнул с острия густо-красные, тёплым парящие капли. У ног его билась, умирая, стихая – толстоголовая серая рыбина, мазюкала камни багряным, прерывистым следом. Укеа подхватил её на руки, жадно впился зубами – в трепещущий, кровью и слизью испачканный бок.

 

– Хороший улов… Благодарствую, мать Арнаркуагссак, да не оскудеет сосуд твой, текущий живительным жиром! – почтительно вымолвил он, отломив плавниковую тонкую плёнку. – Вернись к нам ещё не единожды, дух отошедшего!

 

Протяжно дыша, море сглотнуло плавник. Налитая кровью волна успокоилась, затухая, серея. Укеа осторожно прислушался – к еле слышному шороху за спиной, обернулся без промедления…

 

Земля расступалась, выпуская наружу красно-бурые, меховые комки, издающие горестный вой. Подгибая костлявые, длинные ноги, они прыгали, причитая и лая, мимо Укеа – туда, где, вонзаясь мачтами в горизонт, точно айсберги – возвышались умиаки от пришлых, и море звенело вослед – льдистым, осколочным звоном, пело долгую и прощальную песнь.

 

А потом всё затихло.

 

– Адлет, – выронил Укеа в сгустившуюся тишину. – Пришлые слабы, глупы, беспечны… и пока ещё полнокровны. И они приманили собой красноглазых адлет.

 

…прыгающих на борт из-под чёрной, гремящей воды.

 

…разрывающих горло зубами – до красно-синюшных ран.

 

…заливающих палубу кровью – из распоротых вен.

 

…оглушающих жалостным воем.

 

– Ты видишь их, Иситок неспящий? – прошептал он будто дрогнувшей эхом воде. – Пришлых, что всё ещё не хотят уходить? Запомни, запомни каждого из этих людей, чтобы я мог рассказать о них – тем, кто придёт на поиски их безымянных могил…

 

И, подёрнувшись тонкой льдистою коркой, вода отразила ему – чёрный прищуренный глаз, и гагачьи крылья над ним, распахнутые в неостановимом движенье.

 

***

 

Шерсть адлет была густа и колюча, точно осенняя, холодом высушенная трава. Белёсая пена стекала по ней, собираясь у ног в мелкие, ядовитые лужицы. Змеино вились узкие, пронырливые языки. Присев на корточки, адлет лакали кровь – хрипящего, бьющегося в судороге пришлого, а прочие пришлые стояли вокруг, и в бездумных глазах их сражались между собой жалость и отчаянный страх, и костяшки их пальцев побелели от напряжения.

 

Пришлый поднял глаза, с заалевшими, точно взбитыми кровью белками, просипел, западающим языком, в бледный, мачтовый лес над его головой, в солнцем залитые клочья неба между парусных крон. Его подняли, понесли, загалдели – грозя кулаками безбрежности моря вокруг, точно бы озлобленность их могла растопить блекло-серые, мокрые льды, стянувшие воду от берега к берегу, точно самонадеянность их могла вывести из ледовой ловушки…

 

Напрасно. Слепой не отыщет дорогу назад.

 

***

 

– Воды. Принесите воды мистеру Франклину, – коротко бросив стюарду через плечо, Крозье опустился на стул. – Что скажете, мистер Стэнли? По-вашему, это цинга?

 

Франклин бредил в бесчувствии, широко открывая слюною наполненный рот. Закатившиеся белки глаз его были устрашающе красны, казалось, кровь вот-вот брызнет наружу из них, пачкая кружевной воротник его парадной сорочки.

 

– А-ы-ы-а…

 

Дёрнув измученно шеей, он наконец-то застыл, распластавшись повдоль кровати, точно кит, выброшенный прибоем на сушу, обречённо дышащий кит. Расстегнув воротник, Стивен откинул сорочку.

 

– Синюшные, будто трупные пятна на шее. Множественные кровоизлияния. Запах разложения изо рта… Нет, на цингу не похоже… Похоже на эпидемию нам ещё неизвестной болезни… смерти в команде одна за другой… – произнёс он, раздумчиво щёлкая пальцами. – Я попытаюсь облегчить страдания мистера Франклина, капитан, но… – он посмотрел на Крозье со значением, – долго он так не протянет.

 

– У них бритвенно-острые зубы, – пробормотал Франклин, глядя бы словно сквозь Крозье. – Их мохнатые хвосты с шорохом волочатся по палубе… я слышу их, даже сейчас! Они ждут, они притаились в засаде! Пошлите сюда человека с винтовкой! Они здесь… – захрипев, он вцепился руками за шею, словно бы отрывая от горла мохнатое, жуткое нечто, видимое лишь ему одному. На мгновение глаза его сделались ясными. – Мистер Крозье, я поручаю вам дальнейшее командование экспедицией… Льды не сойдут ни сейчас, ни следующим летом. Мы больше не можем здесь находиться. Вы должны принять решенье о том, чтобы… а-ы-ы…

 

Руки его, бессильно повисшие плетьми, упали на одеяло. Изо рта выкатилась красная струйка слюны. Взгляд сделался мутным, потёк, как сырое яйцо, по стенке каюты. Крозье проследил за ним, сам не желая того.

 

– Мистер Франклин скончался, упокой господи его душу, – долетел до него, словно через вязкую, густую толщу воды голос Стэнли. – Сэр, вы должны выйти к людям и сказать им… принять командование… куда вы всё время смотрите, сэр Фрэнсис?

 

Крозье перевёл дыхание. Взгляд, что настойчиво скрёбся в дощатую стенку каюты, не принадлежал ни единому живому существу на этой земле… впрочем, кто сказал, что здесь, среди мёртвых паковых льдов, всё ещё оставалась та самая эта земля? Возможно, они уже ступали по той, убивающей дыханьем своим, ледяной преисподней? Кто сказал, что в аду кипят вечно котлы и горит негасимое пламя? Ад – это белые страшные льды на многие мили вокруг. Льды, из которых не выбраться, даже если скормишь весь уголь корабельным топкам. Остаётся одно – ждать и вечно смотреть в эту невыносимо белую бездну…

 

…которая смотрит в тебя.

 

***

 

Источённые снегом и ветром, камни были холодны и недвижны, как округлые птичьи яйца, что высиживал вечный мороз. Покрытые паутиною трещин, они ждали – своего, заветного часа, чтобы, с гулом и скрипом…

 

…покатиться с заваленной снегом горы, рассыпаясь, теряясь в кипенно-белой, непроглядной метели…

 

…обретая дыханье и голос…

 

…и долгие, человеческой речью непроизносимые имена.

 

***

 

– Хук, хук! – Укеа щёлкнул бичом, и нарты тронулись с места. Медведь был огромен, как снеговая гора, как могучий, жиром полный Нанук. Встав на задние лапы, он издал оглушительный рёв, вызывая лавины – там, на айсбергах за горизонтом. Укеа ощутил себя перед ним ничтожною, малой блохой, сдутой с шерсти медвежьим дыханием, на мгновение его сердце застыло в испуге, точно сжатое льдом, а потом – снегом выбеленные камни под когтистой медвежьей стопой точно ожили, зашевелились, меняя свои очертанья, хихикая, скалясь паутинно-тонкими ртами – они стояли пред ним: крошечные существа в меховых кулетах и лохматых медвежьих штанах.

 

Обступив в круг медведя, они разом взмахнули ручонками, засыпая Укеа глаза тонко-колкою снежной крупой. И медведь – сам осыпался снежною шкурой, ужимаясь в размерах, истаивая, худея до тонкой соломинки, до слезами истекающей льдышки, упал на четыре ноги с мышьим жалостным писком… и в этот миг карлики бросились на него.

 

– Ишигак, величайшие охотники на медведей… вы обращаете их в леммингов, чтобы спокойно убить… – Укеа ожидал, наблюдая, как красное пятно на снегу из оскаленной в муках медвежьей пасти растет, разливаясь в густые озера, как снежные вихри несут в облака медвежьи предсмертные всхрипы – туманным облачком пара. А после – туман обратился в тощего лемминга с шеей, жалко свернутой на бок, и вспоротым брюхом. И ишигак расступились, давая дорогу Укеа, скалясь в радости, бахвалясь, приглашая… и снова воздели чёрные от каменной пыли, костистые мелкие ручки.

 

– Благодарствую, что вы делитесь со мною добычей, вот только не мала ли она для меня? – Укеа подмигнул лукавым, текущим в ответ карличьим взглядам, и, пыхнув леденящею вспышкой, лемминг вдруг набух, приподнялся, пополз во все стороны, точно снегом приросшая меховая гора, делаясь всё больше и больше, и, взявшись за руки, ишигак пели, притопывая башмачками, тянули Укеа за штаны, бормоча нетерпеливо и скоро – туда, где на льдистом утоптанном ложе, точно на гигантской постели – спал поверженный мёртвый медведь.

 

Укеа засвистел, и метельная завесь приоткрылась, давая дорогу веренице навьюченных нарт. Замелькали ножи, рассекая каменно-твёрдую, на морозе задубевшую шкуру, красным враз обуглился снег… а потом что-то чёрное, быстрое и больное ударило Укеа в плечо, и во рту сделалось солоно и сладко.

 

– Медведь-то какой здоровый!

 

– И как эти дикари умудрились его завалить?..

 

– Всю охоту нам распугали, а сами жируют! Покажем-ка им, кто тут главный!

 

И грохота сделалось много, точно летней, молниево-яркой грозой, а воздуха в груди – ослепительно мало. Сжимая руками немеющее плечо, Укеа опустился на снег – скрыться, спрятаться, переждать. Стать размерами меньше самого малого лемминга. Сравняться собой с ишигак… только гнев в его горле, колкий, рвущийся к самому сердцу, вскипающий гнев, обращал его напускное спокойствие в каменно-серую пыль.

 

– Видишь ли ты этих людей, Иситок всесмотрящий? – простонал Укеа в глухой, накатившей тоске. – Видишь ли безжалостное оружие их, убивающее моих братьев, как леммингов? Запомни же этих пришлых, о, всезрячее око! И пусть ни один из них не избудет ему предначертанного!

 

И бледная, мелко дрожащая тень отделилась от тела Укеа, трепещущего от озноба и боли, когтистая, иссиня-чёрная, пучеглазая злобная тень. Встав на четвереньки, она зарычала вослед уходящим, чьи руки пахли дымом и медвежьею кровью, чьи голоса были грубы, а уши – не слышали жалоб, и, оттолкнувшись – кинулась догонять.

 

И грозный сияющий глаз сквозь метель был ей на пути провожатым.

 

***

 

Кожа его была панцирно-твёрдой, как камень, и покрытой синюшными струпьями. Космы чёрных волос его свисали до узких, вечно опущенных плеч. Квакая, он мчался на четвереньках – тенью своей покрывая бледно-серые тени на льду, вбирая глазами навыкате – след полозьев, брусничные капли крови, жадно съеденной снеговою порошей… Махаха, голый дух ледяных полыней, смеющийся, озорной Махаха.

 

…Только тем, по чьему следу он шёл, было уже не до смеха.

 

***

 

– Мистер Гудсир, это всего лишь я. Опустите оружие, – Крозье упреждающе поднял руку. Каюта пропахла ромом и давно не стиранною одеждой. Забившись в кучу из одеял, он сидел, выставив навстречу Крозье дымящееся дуло винтовки, Гарри Гудсир, помощник корабельного доктора, скалящийся, точно собака, пустою, бездумной улыбкою Гудсир. Чёрные отметины пуль над головою Крозье не оставляли сомнений в серьёзности происходящего.

 

– Щёкотно… – дурашливо улыбнувшись, Гарри яростно заскрёб рукой на груди, под мундиром. – А-ха-ха-ха, как щёкотно-то! Не подходи! – винтовка качнулась, заставив Крозье юркнуть за дверную притолоку. – Ты, синекожее чудище! Не приближайся ко мне… не трогай… а-ха-ха-ха!

 

Крозье поднял голову к потолку. Там, по палубе, оглушительно хлопали выстрелы, перемежаясь хохочущим, многоголосым, отчаянным рёвом, сквозь который Крозье упорно мерещились шлёпающие, прерывистые шаги. «Точно скачет гигантская жаба, – Крозье взвёл револьверный курок, обращая свои взгляды на лестницу, – жаба с синюшно-трупною кожей и глазами навыкате… Боже правый, кажется, я окончательно теряю рассудок… проклятый свинец!»

 

– Вы ведь тоже его слышите, капитан? – дрогнув челюстью, Гудсир махнул винтовкою в потолок. – Этого демона из преисподней, который так… пребольно щекочет… что я не могу удержаться… и а-ха-ха-ха!

 

Его вырвало, ярко-жёлтой, пузырящейся желчью, прямо в постель. Взвизгнув, Гудсир стукнулся затылком о стену, ещё крепче сжав в ладонях винтовку.

 

– Прекращайте валять дурака, мистер Гудсир, – произнес Крозье как можно небрежней. – Все мы знаем, что с нами творится. Это свинцовый яд, мы отравлены, и уже давно. Вся команда… вспомните, вы сами говорили мне это, Гудсир! Чёртовы консервы этого чёртова пройдохи Голднера… некачественная спайка, мы третий год жрем это дерьмо, и вот результат! – он украдкой покосился на Гудсира, слушающего его, казалось, со всевозраставшим вниманием. – Но мы охотимся, мы добываем моржей и медведей… мы сможем продержаться на их мясе ещё какое-то время… Гарри, что вы делаете?!

 

Глаза Гудсира словно бы вылезли из орбит, сделавшись по-жабьему круглыми. Из приоткрытого рта закапала на подбородок слюна – густо-красного, сочного цвета.

 

– Охотитесь? – квакнул он чужим, изменившимся голосом. – Убиваете дикарей-эскимосов, чтобы съесть их добычу? Ква-квак… Сожрать вас самих! Сдернуть сало с костей! А-ха-ха-ха… р-р…

 

Отбросив винтовку, он упал на колени и пополз, подметая каюту странно выросшими, удлинившимися будто бы вдвое руками с бледными, крючковатыми пальцами на искривленных припадком ладонях.

 

– Р-р-р… а-ха-ха-ха! Смотрит… ква-ха-ха-ха… он смотрит на тебя, капитан! Он смотрит на нас на всех!

 

И, достав револьвер из-за спины, Крозье выстрелил – прямо в чёрный, криком кривящийся рот Гарри Гудсира, снова и снова, покуда хватало патронов.

 

Снова и снова. Снова и снова.

 

***

 

Небо было призрачно-серым, с тусклой, бледно-бельмастой луной, занавесившей светом своим серебристые поблески звёзд. Склонясь над сугробами иглу холодной, нестаявшей льдышкой, луна разливалась по снегу, и тени её – были безжизненно-мёртвы, точно призраки сонной страны Адливун…

 

…погребённые в земле и в камнях…

 

…оплаканные и позабытые…

 

…вечно траурно-чёрные тени.   

 

***

 

Укеа опустился на корточки. Камень в пальцах его зрел, наливаясь невыносимо болезненной тяжестью, и рука Укеа разжалась, и камень ударился оземь, цокнув, лег на прочие камни. Могила была закончена.

 

– Доброй дороги, брат, в том краю, откуда не бывает возврата… – прошептал Укеа снежной позёмке, робко тронувшей каменный холмик. – Пусть тепло будет вечно в твоём очаге, и большие куски оленины насыщают пусть чрево твоё…

 

Он не знал, что произнести более, и молча стоял, наблюдая за седеющей снегом могилой, за шуршаньем снежинок, конопатящих щели её белым гагачьим пухом, а потом – до слуха его долетело иное.

 

…будто треснули камни, не выдержав жгучего холода, будто…

 

…хрустнул снег под тяжёлой, когтистою лапой, будто…

 

…тонко взвыло под ухом, пронзая насквозь меховой капюшон.

 

Укеа обернулся. Он вставал за спиною его, нарастающей снежной горой – волк с серебряной, мертвенно-тусклою шкурой, желтоглазый, выше самых высоких иглу.

 

– Га-ар! – сказал он, облизнувшись, и рычанье его заставило содрогнуться далёкие звёзды. – Г-р-рау!

 

Укеа протянул ему руки – пустыми ладонями вверх.

 

– В эту ночь мой нож дремлет в кожаных ножнах, о, почтеннейший Амарок, – произнёс он, склонившись пред волком, – чтобы души умерших, сев на остриё, не поранили призрачной плоти. И мне нечем тебя накормить, нечем приглушить голод твой, вечно неумолимый охотник… Но я знаю тех, кто насытит тебя.

 

Он мотнул головою – туда, где дымились холодным сиянием айсберги, где метель шила небо с землёй белыми, костяными стежками, где стекали блескучими каплями вниз быстроталые звёзды.

 

– Они – там, о, Амарок ненасытный. И они ожидают тебя, – сказал волку Укеа.

 

Снег взметнулся перед глазами Укеа, обездвижил, замедлил дыханье. А когда к Укеа вновь вернулась способность говорить и дышать – перед ним было пусто и гулко, и снежинки ложились с присвистом в могильные камни, и с насмешкой взирала с неба луна.

 

– Видишь ли ты это, о, Иситок вечно бдящий? – покачал головою Укеа. – Грозного духа ночи, что идёт за своею добычей? Укажи ему путь, под сияющей мёртвой луной. Приведи охотника к пище, о, знающий справедливость!

 

И холодные мягкие крылья коснулись щеки его, вкрадчивым, осторожным касанием. И снежинкой упало в кулету гагачье перо.

 

***

 

И глаза его были – точно жёлтые плошки топкого, на огне раскалённого жира. Нос его шевелился, вбирая в себя – запах крови и талого снега, дым далёких костров и солёные капли тумана над морем.  

 

Льдом покрытое, небо звенело, чистым, облачным звоном, выпуская зелёную дымку сиянья – там, из верхнего мира, где души ушедших грелись от негасимого солнца и играли до изнеможения в мяч замороженной головою моржа. Раскалённая холодом, дымка сгустилась, пала оземь, укрыв снеговые торосы, огоньками легла в серебристую, мокрую шкуру – Амарока-охотника, Амарока-взявшего след.

 

…и ничто не могло свернуть его – с этого следа.

 

***

 

– Крозье, берегитесь! – Фитцджеймс вскинул ружье и без промедления выстрелил в чёрную, лунным молоком разведённую мглу за спиною Крозье. Мгла пахла кровью и тухлым, испорченным мясом, мгла обступала, давила, дышала над ухом заполошным дыханьем. У мглы были острые уши и мертвечиной смердящая пасть, полная белых, как зеркало блестящих зубов.

 

– Га-ар-к! – сказала мгла, задувая дыханьем своим факел, плещущий огненно-рыжим в ладонях Крозье. – Га-ур-р…

 

Крозье видел, как наяву – серебристую морду её в чёрных крапинках тьмы, красный толстый язык, истекавший слюною.

 

– Р-р… – сказала мгла, обернувшись к Фитцджеймсу. – Ау-р-рамг!

 

И кинжалы клыков её окунулись в укрытое толстой шинелью Фитцджеймсово горло, а после – чёрные, мохношерстые лапы её спутали, обняли, придавили к снегу Крозье, подозрительно мокрому, сладким запахом свежего мяса отдающему снегу…

 

И стало совершенно темно. А потом, в этой ослепительной тьме – Крозье обнаружил себя за столом, с салфеткою под подбородком, с фарфоровым блюдом под носом и вилкою в левой руке, его собственной вилкой, украшенной вензелями. Он был гладко выбрит и безупречно одет, между делом говоря с леди Джейн, супругой покойного Франклина.

 

– Я уверяю вас – ваш муж пал, как герой, во славу британской короны, не посрамив офицерскую честь! – с набитым ртом произнёс Крозье, промокая салфеткою руки, выпачканные в чем-то возмутительно красном. – А, это всего лишь соус… не обращайте внимания, леди Джейн, я предпочитаю именно такую приправу к жареной утке! Так вот, на чем я остановился? В наших поисках нет необходимости – мы все мертвы, включая меня самого. Лагерь «Террора» пуст… «О, Смерть, где твоё жало!» – возвысив голос, он поднялся из-за стола, с конфузом обнаружив, что соус, этот треклятый соус, уже протек на мундир и капает на пол, собираясь под стулом в желейно дрожащую лужицу.

 

– А… а… а что это у вас в тарелке, мистер Крозье? – всхлипнула леди Джейн, и Крозье тотчас же галантно подал ей собственный вышитый вензелями платочек. – Сдается мне, вы что-то сильно не договариваете…

 

Крозье опустил глаза в белый, льдистой коркой покрытый фарфор. Там, в лужах красного соуса, дрейфовала, покачиваясь, как айсберг – сорванная с шеи голова мистера Фитцджеймса. И вилка Крозье, точно мачта, торчала сквозь её вытекший глаз.

 

Крозье застонал. Всё тотчас же исчезло, развеялось на холодном ветру утренней вялою дымкой – стол, комната, леди Джейн. Он сидел, точно шпагу, сжав серебряный, с вензелями, ножик в правой руке, вилку же, как положено по этикету – в болью скрюченной левой. В блюде, вынутом из саней – возлежала Фитцджеймсова голова, скалясь Крозье обломками челюсти, а безглавое тело его – корчилось у Крозье в ногах.

 

– Это зверь! – громко, словно на собрании в офицерской каюте, воскликнул Крозье, отставляя в сторону блюдо. – Он открыл охоту на нас! Он перебил всех оставшихся в живых членов экипажа, пока мы, подыхая от голода и усталости, тащили эти чёртовы сани к этой чёртовой реке Бак, чтобы уплыть по ней из этого чёртова места! – он звучно высморкался в кружевной, с вензелями, платочек. – Мы – офицеры и матросы королевского флота, джентльмены и богобоязненные христиане, и мы бы никогда, никогда не опустились до того, чтобы кушать себе подобных, и уж тем более… – голос его принизился до еле слышного шепота, – убивать друг друга за остатки еды. Что мы взяли с собою в дорогу? Книги, чтобы не одичать, и посуду, чтоб завтракать, как подобает в лучших английских домах… разумеется, мыло, если вдруг на пути нашем встретится ванная комната, а также салфетки и кружевные платки. Мы же не дикари-эскимосы, без сомненья, едящие плоть своих соплеменников в голодные годы… – в голосе его зазвучала неприкрытая гордость. – Мы несем свет цивилизации отсталым народам… бремя белого человека… Что… что ты смотришь на меня, чучело ты поганое?!

 

Выпуклый, белый, сверкающий, точно фарфор – он парил над Крозье, гигантских размеров глаз с чёрно-серой, переливчатой радужкой, с гагачьими крыльями по обоим бокам его, чуть припорошенным снегом.

 

А потом – за спиною Крозье раздались шаги. Кто-то в тяжких меховых рукавицах мягко тронул его за плечо.

 

– Твои братья пришли сюда, принеся с собою великое зло, – произнес подошедший. – Зло от непонимания – и непочтенья к тому, что нас всех окружает, – рукой он обвёл окрест. – И они расплатились сполна, за всё, что наделали, зло вернулось к свершившим его…

 

Он замолчал, вопросительно посмотрев на Крозье.

 

– Ты убьёшь меня? – прохрипел Крозье. – Отомстишь за своих?

 

Эскимос покачал головой в меховом, инеем припорошенном капюшоне.

 

– Нет. Ты остался один. Ты слаб, ты безвреден, ты жалок. Я провожу тебя – до ближайшего иглу, где живут твои братья. Ты расскажешь им всё…

 

– Нет! – Крозье поднялся на ноги. – После того, что мы тут творили друг с другом… – он ткнул пальцем в остывшее тело Фитцджеймса, – думаешь, Адмиралтейство войдёт в понимание? – он подавился смешком. – Возьмите меня в свое стойбище, мистер…

 

– Укеа, – откликнулся эскимос.

 

– Возьмите с собой или прикончите прямо здесь, у трупа Фитцджеймса. Это, право же, лучше, чем возвращаться домой, – выдохнул Крозье с облегчением. – Лучше для всех…

 

Эскимос улыбнулся по-обезьяньему хитрой улыбкой, махнул рукой – глазу, что сиял над ними, подобно крошечной негасимой луне.

 

– Что же, он наконец-то прозрел, Иситок всесмотрящий! И это великое счастье – для нас и его самого.

 

И Крозье улыбнулся в ответ – эскимосу и уже не страшному глазу с гагачьими, неуклюжими крыльями, саням и холодному солнцу, и белой бескрайней долине, что простиралась у ног его – и дальше, дальше, за самый льдом скованный горизонт.

 

…И всё обещало спокойствие.

 

***

 

Тени полнили собою ярангу, дымом шли в потолок, расползались по чёрному полу, шептались, склоняясь друг к другу – бледно-серые, мёрзлые тени, позабытые призраки зим. Плошка пыхнула, плюнув тёмною копотью – и тени метнулись, испуганно сжавшись, качнулись друг к другу…

 

…словно бы доверяя последний секрет…

 

…а кто сохранит секреты надёжнее, чем безгласная тень?

 

***

 

– …последние из них дожили до прилета птиц. Они шли к большой рыбной реке, волоча за собою тяжёлые нарты, вместо собак, и умерли все, – Укеа посмотрел на пришедших. На лицах их стыли скорбь и холодное недоверие. Укеа пожал плечами. – Голод забирал их одного за другим. Оставшиеся – ели друг друга. Отделяя плоть от костей вот этими самыми ножиками, – он высыпал из мешка потускневшие, чернёные грязью и паутиной, сокровища нарт Крозье, – и втыкая мёртвым в бока…

 

– Перестаньте! Не верю! – голос пришлого сорвался до отчаянно-тонкого визга. – Они не могли так поступить! Это белые люди! Да, мы видели кости… со следами зубов… безобразным образом разворошенные кости… но это всё дикие звери! Медведи, к примеру, песцы… они обглодали несчастных… – он замолчал, равняя дыхание. – Мы выкупим у вас эти вилки, платки и тарелки, мистер Укеа. В память о наших умерших… Кстати, я вижу, в яранге вы не один? С вами ваш… родственник? Он очень пуглив, и даже не пожелал пообщаться.

 

Укеа поправил огонь в возмущенно пыхнувшем светильнике.

 

– Это брат мой Сиглу. Он опасается белых людей после того, как они пытались убить его, и вряд ли с вами заговорит. Он пошел давать мясо собакам. Да, вы спрашивали меня про те умиаки, на которых приплыли сюда ваши братья. Вы их не найдёте…

 

Он зажмурил глаза, вспоминая – льдом разодранный берег и тени умиаков на льду. Серебрящее солнце – и гул, страшный, из-под самой воды, будто тронулись мёртвые льдины, рассыпаясь на тонкое, полупрозрачное крошево, выпуская из цепких капканов добычу… а после – лёд собрался в гигантский, дымящийся паром скелет с бубном в правой руке и белой, обломанной костью в левой. И рука занеслась для удара, и ударила в бубен, и ахнула, содрогаясь, земля, и Укеа едва устоял на ногах. «Ачкийини танцующий! – крикнул он в кипящее, ледяное безумие. – Ты стираешь следы на воде, так сотри же и эти!» И, прощально дрогнув бортами, они разом нырнули на дно, ушли в беспокойные воды – умиаки и их долгоносые тени…

 

– …лёд забрал их себе прошлым летом, – закончил Укеа. – И больше мне нечего вам рассказать.

 

И слова его – с дымом ушли в потолок, серой тенью мазнули по лицам пришедших, застыли на скулах их – смурною, безнадёжной усталостью. А потом – полог яранги распахнулся, впуская вовнутрь ослепительно-яркое солнце, и тени склонились оземь, спрятались по тёмным углам.

 

– Брат мой, – сказал тот, чье лицо было скрыто глухим меховым капюшоном, – оставь пришедшим заботы пришедших и подумай-ка лучше о заботах своих. Пойдём, я запрягаю собак для охоты… ты поможешь мне, брат?.. – и протянул руку Укеа, приглашая подняться.

 

И белый, огнями сияющий глаз смотрел за ним с вышины. И пришлые были слепы к его всеведущему взору.

 

***

 

Светлый, как гагачий пух, день облетал на пронзительно-зябком ветру, путал серые тени, бликами отражался в воде, ясно-солнечный день…

 

…сквозь который мчалась и мчалась по снегу собачья упряжка, и хлопал верёвочный бич, и двое сидели на нартах…

 

…и охота обещала быть долгой.

 

______________________________________________________________­_­­­­­­­­­­­­­­­­­­___________

 

* Иситок – в эскимосской мифологии гигантский летающий глаз, наблюдающий за всем, что происходит, и насылающий неприятности на тех, кто нарушает табу.

 

* Седна – великий дух, хозяйка морских животных, моржей и тюленей.

 

* А-Ми-Кук – гигантский осьминог, утаскивающий под лёд эскимосские лодки.

 

* Арнаркуагссак – старуха, обитающая в глубине океана. Из светильника в её доме стекает жир, который она собирает в сосуд и создает из этого жира зверей для охоты. Когда она прекращает своё занятие, наступает голод. Хотя по поверьям эскимосов все звери имеют души, охота на них не считалась убийством, если после неё часть тела убитого зверя выкидывалась в снег или воду, чтобы он мог родиться заново.

 

* Адлет – полулюди-полуволки, пьющие человеческую кровь.

 

* Нанук – хозяин белых медведей.

 

* Ишигак – эскимосские гномы, охотящиеся на медведей, превращая их в леммингов, убивая в таком виде, а затем – превращая обратно.

 

* Махаха – демон с синею кожей, защекочивающий своих жертв насмерть длинными когтями.

 

* Адливун – призрачная страна мертвых, ледяная пустыня под землею и морем. По традиции, тело умершего эскимосы заворачивали в шкуру оленя и забрасывали камнями, чтобы его не растащили дикие звери. В течение трёх дней после этого родственники покойного не должны были пользоваться никакими режущими предметами, чтобы душа его не поранилась, сев на остриё. Северное сияние по поверьям эскимосов возникает, когда души умерших на небе играют в мяч головою моржа.

 

* Амарок – гигантский волк, пожирающий тех, кто нарушает охотничьи табу.

 

* Ачкийини – призрак-скелет, танцующий, ударяя в бубен. От его танцев сотрясается земля и переворачиваются эскимосские лодки.

 

* Кулета – меховая куртка эскимосов.

 

* Умиак – одна из разновидностей лодок у эскимосов.

 

* Экспедиция Франклина – была послана Адмиралтейством в 1845 году с целью обследования Северо-Западного морского прохода на кораблях «Террор» и «Эребус». Погибла в полном составе, затертая льдами у острова Кинг-Уильям. Причиной смерти команды стали голод, цинга и массовое отравленье свинцом из-за некачественных консервов. Среди членов команды наблюдались явления каннибализма. По одной из версий случившегося, выжившие всё же были, но они предпочли остаться среди эскимосов.

________________________________________________________________________________

каждое произведение после оценки
редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго 
выложено в блок отдела фантастики АЭЛИТА с рецензией.

По заявке автора текст произведения может быть удален, но останется название, имя автора и рецензия.
Текст также удаляется после публикации со ссылкой на произведение в журнале