Анисов А. — Из нави — 41

Произведение поступило в редакцию журнала «Уральский следопыт» .   Работа получила предварительную оценку редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго  и выложена в блок «в отдел фантастики АЭЛИТА» с рецензией.  По заявке автора текст произведения будет удален, но останется название, имя автора и рецензия

——————————————————————————————

«…Не допускайте Чужеземцев к дочерям вашим,

ибо совратят они дочерей ваших,

и растлят Души их чистые,

и Кровь Расы Великой погубят,

ибо первый мужчина у дщери,

оставляет Образы Духа и Крови…»

 

(Саньтии Веды Перуна, Саньтия 8, шлока 11)

 

 

 

Быслав вырезал хвостовик. Крив, сопя носом, потрошил окуней. За их спинами тешились дети. Быслав положил стрелу и, цепляя ногтем лезвие, задумался.

– Штухла, – прошепелявил Крив и отбросил испорченную рыбу. Кот ухватил её зубами и скрылся в колосьях.

Солнце мерно падало за горизонт. Воздух надувался дождём уходящего лета. Крив облизал липкие пальцы и сплюнул на траву чешуйки. Повернулся выбитым глазом:

– Шпрашивай.

Ему нравилось говорить с Быславом. Юноша, белокудрый, рослый, без дичи не возвращался. А с оружием управлялся ловчей обозников. Ведя с ним беседы, старик словно окунался в родник, где журчала водой его молодость. Ко всему, Быслав был из тех, кто не страшился порицаний: он запросто подходил к старику на людях. За что того упрекали, Быслав толком не знал, – сталось ещё до его рождения. Крив, разумеется, был признателен юноше, хотя виду не подавал, а брюзгливо твердил:

– Вот будут лупить тебя, что со мной якшаешша, так и я влуплю.

Быслав не обижался, выучил за годы: шутил Крив. И не станут бить – старика хоть недолюбливали, но опасались. Шептали, он держит незримую связь со скитником. А многие утверждали, ходит к нему. Однако все как один соглашались: если бы ни Крив, давно бы скитник изодрал всех, как одичавших псов и волков, которых находили у чащобы. Хотя тому в лесу оставляли коз и телят.

Быслав спросил в который раз:

– Правда, что это кочевники насылают марь?

Старик, как часто бывало, мудрёно улыбнулся, выудил клинком из рыбьего чрева потроха, положил их на язык и принялся, глядя вдаль, мерно разжёвывать. Пускай ждёт малец.

– Не жнаю, – ответил, причмокивая щербатым ртом, наконец, Крив. – Иж нави марьё идёт. Жа ним и кочевники.

То, что надвигалось до прихода кочевников, в селениях нарекали марью. Последний раз она являлась, как говаривали, лет восемнадцать тому, перед рождением Быслава. Тогда и погиб его отец, тогда и нанесли бед кочевники… тогда и появился скитник. Крив брезгливо называл это марьё – то, что кормилось смертью, плело косы из тел.

Юноша окинул взглядом оборонительные стены из брёвен, огораживающие селение.

– А кто больше несёт горя? От кого мы защищаемся?

Старик поднял камушек и запустил в мальчика в рубахе, стянутой тесёмкой. Тот обернулся, шарахнулся. Крив приставил к голове руки, изображая рога, задвигал узловатыми пальцами и по-звериному вскричал. Мальчишка пустился бегом. Старик сипло заржал ему вслед.

– Скитя, скитя! – закричали издали дети.

Крив замолк. Направил на шалопаев единственный глаз, разлепил кончиком окровавленного языка поджатые губы.

– Ча, дражнитещь? – перекосилось в злобной гримасе стариковское лицо. – Шкитя придёт и вам головы недорошшие оторвёт.

Быслав поёжился, припомнил: когда-то и он пугался этого взора, буравящего, не дававшего предвидеть следующий шаг старика.

– Глянь, Крив, какую тетиву смастерил, – отвлёк он от детских шалостей. Ребятня наслушается, что старика называли поборником скитника, и всё носится кругом, поддевает. Юноша убрал за кряж, на котором они сидели, руку, взял лук и натянул тетиву: – Из коровьева брюха, жиром с воском промазана. Хоть в реку иди, хоть в мороз. Не разбухнет и в жару не усохнет. Чего скажешь, выстою против кочевников?

Лицо Крива сделалось серьёзным, сошла вмиг короста юрода. Он уставился в гребень еловых верхушек, чесавший сизое небо. Где-то там прятался во мху скитник. Вслушивался в смех у костра. Принюхивался к запаху людей, расходящемуся с дымом. Выжидал. Марь выжидал, насытится.

– Выштоим, Бышлав, – задумчиво сказал старик. – Живы будем.

 

*

 

Голос мари донёсся в начале зимы. Куничьим криком, от которого старухи, взывая к божьим милостям, спрятались в домах. Почаев вопль услышали ещё вдалеке.

– Ожили! Правь, ожили! – горланил Почай, возничий с севера. Он вёз на обмен шкурки, которые шли на подшив и оторочку.

Селяне выбежали навстречу. Возничий спрыгнул с телеги и, сотрясаемый ужасом, упал в ноги. На телеге колыхалась, как от ветра, сыромятная накидка, а из-под неё, забираясь клинышками в уши, по морозу расходился писк сотен куниц.

– Мёртвые же они, – хватаясь спасительно за ноговицы, взрыдал Почай. – Быславушка, Яробуд, Путимирка… знаете меня… который год ездию. Мимо чащобы катил, и как задёргаются… да не могут…

– Эта вся ськитник гьневаеться, – щерясь гнилыми зубами, высунулась из-за спин полоумная бабка Магуша. – Обидяли его, не накормили, как сьледует. Даже мёртьвые его учуяли, исьпужались.

Возничего подхватили под руки и повели. Отпоили ставленной медовухой, уложили спать. Телегу с трепыхающимися шкурками оставили за стенами.

Нег, распорядитель, собрал всех наутро и повёл на капище. Быславу показалось, что, проходя мимо чащобы, он увидел скитника. Обезображенное лицо, схожее, как божились встречавшие его, с медвежьей мордой, высунулось из-за дерева. А, заприметив людей, скитник скрылся в волчеягоднике. Быслав крепко зажмурился: должно быть, марь глаза путала.

Вырыли яму.

Нег принялся возносить хвалы лесному богу – чтобы марь обуздал. Куницы, возродившиеся в яви, царапались и пищали. Мужчины хватали шкурки одну за одной и отрубали им на капищном менгире топорами головы, которые кидали в яму. Нег после прошёлся остриём по ладони и закачал рукой, так что кровавые капли падали в яму, на щёлкавшие пастью головы. Несколько раз повторил: «Огради от гибели, упаси от ватаг кочевничьих. Да отправится прямиком в навь с головами срубленными тень марьева… Огради от гибели, упаси от ватаг кочевничьих. Да отправится прямиком в навь с головами срубленными тень марьева…»

Один зверёк больно цапнул Быслава за палец.

– Приходи вечером, травами подлещу. А то марьё, гляди, пуштит в тебе корни, иждохнешь, – встретил юношу у ворот босой Крив.

Люди в грузном молчании расходились по домам. Дети, завидев печаль в родительских глазах, спешили укладываться. Кони – и те не находили места в стойлах, неспокойно ржали, наперёд чуяли: беда грядёт.

 

*

 

С ледоходом по реке поплыли трупы.

Без руки, у кого обеих не было. Кому-то отрубили ступни, а где до зада отсекли ноги. Кто был целиком обтёсан, без головы.

Вздутые тела относило к берегам. Искусанные рыбами, они цеплялись одеждой за паучьи корни.

– Кочевники лютуют, – невесело сказал обозник Ратко, пьяный.

За зиму в селение не наведались. Обозы решили не отправлять. Весной засевать, как и каждый год, а обозники сослужат дома. Разбойники нынче не волновали, надвигалось страшное.

Ждали к лету.

Бывало, как кочевники уходили, зализывали раны, а после – жили, строились. Кого не убили, тот обучал других военному делу. Шли с ближних селений, объединялись. Год на год не приходилось. Робко тлела надежда, что кочевники обойдут стороной. Выходит, не в этот раз.

Ров, поросший сорняками, сделали шире. Выбрали у ворот землю, а сверху перекинули узкий мост. Стены укрепили, высекли бойницы. Чтобы лучники могли караул вести в дождь, над забралом соорудили скатную кровлю. На стены, сбросить при штурме, уложили обтёсанные катки. Выстругали и затянули наверх самострелы, подготовили ядра. Насыпали земляной вал, передний склон обмазали глиной.

Из оружейной кузницы денно и нощно раздавался грохот кувалд. Кажись, один только Крив бездельничал.

– По душе, Ладушка-то? – спросил он, хитро улыбаясь.

– Ты чего? – Быслав вытер пот. – Не о том мысли, кочевники близятся.

Старик приложился ухом к дубовому бревну, которые юноша стругал для валового частокола, и, прислушиваясь к голосу дерева, сказал:

– Не обманешь. По душе, вщё вижу.

Затем Крив стал Быславу за спину и слегка повернул ему голову, так что тот смотрел на девушек, раскидывающих в поле яровые семена.

– И ты ей люб, чую.

Быслав ощупывал взглядом Ладу, белокурую девушку шестнадцати лет, в льняном сарафане с обережными знаками на рукавах. Её ноги от холода укрывала сермяжная понёва. Лада глянула на Быслава и, засмущавшись, пошла к краю поля. Юноша, верно, забыл о Криве, что, растянув в мечтательной улыбке рот, стоял позади. Быслав был не в силах оторвать взор от точёной фигуры, от бархатной шеи Лады. В детстве они бегали вместе по лугам, а теперь он и не решался подойти, речь как отнималась. Солнце, играющее на её височных кольцах, украшенных зернью, точно одаряло знаком добрых перемен. Верно или нет толковал Быслав виденное знамение, но одно он в этот миг принял как есть: влюбился, который год уж думал о ней.

Крив похлопал по спине. Сойдутся.

 

*

 

Апрельским утром в селение примчал Деян, пастух, и плаксивым голосом доложил:

– Скитник из чащобы вышел. Поросятам морды съел и в поле раскидал. Готовьтесь, предупреждает так, мол, и до вас доберусь. Подохнем, все подохнем, удушит марь!

Действительно. На поле, недалеко от селения, – что и насторожило, – лежали с дюжину вепревых поросят. На изувеченных боках животных виднелись глубокие борозды от когтей. Лапы были неестественно вывернуты, а некоторые болтались на одних жилах, словно, вырывая куски плоти, в них вгрызались зубами. Вместо мордочек селяне лицезрели кровавое, вперемешку с грязью, месиво. В сколотых черепах розовел частично выеденный мозг.

Причину этой свирепой и пустой расправы искать не стали. Неважно, что двигало скитником, – неодолимый голод, желания избавиться от визга или наведение на селян ужаса. Пугало другое: что впервые за столько лет он покинул свой скит, выбрался из чащобы.

Страх наведался в каждый дом. Мясо, прежде чем есть, давали собакам. Колодезную воду, прежде чем пить, по нескольку раз кипятили. Ворота запирали ещё до заката.

Ожидания выматывали. Сторожевым ночами всё чаще мерещилось жуткое. Они швыряли во тьму факелы, в испуге кричали.

Мучились вопросами: минуют ли кочевники, сжалится ли над ними марь? Ответ, хотя, знали наперёд.

Кроме того, осмелел скитник. Не выходило, стало быть, умилостивить его подношениями.

– Навью косточку надо выкопать, – причитали бабки. – Марь отпугнуть. И скитник тогда уймется.

Так и поступили.

В четверг, в навий день, Нег с тремя волхвами двинули на кладбище. Разрыли могилу, где покоилась Ясна, скошенная хворью вещунья, и извлекли неразложившуюся кость. Развели огонь, кость спалили, а пепел, под моления волхвов, Нег развеял над Ясниной могилой.

Вечером, казалось, слышали из чащобы истошный вой.

– Ча притихли?! – носилась по селению Магуша. – Рогочет сь вас, бельмесы. Поиграться задумал, а вы его в навь засылаете! Нё, жьдите теперь ськитников отьмест, дрищите, прячьтесь!

– Хчьфу! – харкнул от диких слов под ноги Крив. – Пижда штарая.

Магушу, конечно, никто всерьёз не воспринимал, но и марь, как позже выяснилось, отступать не спешила. Продолжила хоронить упования.

 

*

 

Когда у чеграшей, с которыми отправляли послания, из яиц выклевались сизари, стало ясно: ждать недолго.

Сторожилы упоминали, что у чистокровных перед нашествием детёныши рождались с изъянами, будто те водились с безродными. На охоте, бывало, встречали и вовсе диковинные помеси: туловище одно, а голова другого зверя. Таких не брали, а, убив, прямо там зарывали в землю – ближе к нави.

Что случалось после того, как марь отступала, речь особо не вели. Быслав помнил, как беременные женщины, родив, покидали селение или, уходя в себя, больше не жили с мужчинами. Некоторых находили в лесу повешенными. Родившиеся дети пропадали. Если кто и знал куда, молчал.

«Папу убили кочевники, да?» – спрашивал не раз маленький Быслав. Мама так ни ответила. Она обнимала и, пряча глаза, шептала: «Как я рада, что ты появился у меня в животе до прихода мари». Мужа она себе, как и многие женщины, после того не нашла.

– Крив, а почему так мало моих ровесников? – задал как-то Быславка, девяти лет от роду, вопрос.

– Ужнаешь, – затягивая в плоскодонку мрежу, ответил старик, – как потребуетша.

Быславка, вытягивая из сети рыбу, снова поинтересовался:

– А правду говорят, что ты дружишь со скитником?

– Угу, – вонзил зубы в чехонью голову Крив. – Хощешь пожнакомлю?

Быславка развеселился от скорченной им рожи, забавной, нестрашной.

– И почему его так называют – скитник?

Крив убрал в мешок откушенную голову, зачерпнул рукой воду, выпил и вонзил в мальчишечьи глаза немигающий взгляд.

– Никому не рашшкажешь?

Быславка помотал головой. Крив, работая вёслами, стал рассказывать:

– Не шражу штал он шкитником. На швет появилщя, как марьё ушло. Мальчик, вещёлый. Череж лет дещять поменялщя. У него вырошли клыки, и начал он рвать щенят да курей. «Убить его надо, в навь отправить!» – шумели. «Мой шын! – жапротивился папка. – Шам убивать не штану и вам не пожволю. Пущай боги решают: выживет коли, так, жначит, и угодно им».

Быславка, разинув рот, завороженный, слушал. Крив продолжал:

– Папка жавёл его в чащобу и одного там и покинул. «Помёр», – решили. А череж пару лет вернулищь охотники и говорят: «Жив. Шкит щебе иж деревьев поштроил и живёт в нём. А кругом кошти рашкиданы». Шам, молвят, штрашенный, глажа лютые – х-р-р-р-р-р! – рыщать штал. И как побежали наутёк!

Старик отпустил вёсла, приблизился к мальчику, так что сальные патлы щекотали тому плечи, и принялся нашёптывать.

– Волхвы жудели: это марьё намещника покинуло, жадабривать надо. И принялищь пошле того ему шкотину оштавлять у чащобы. А его шкитником нарекли. – Старик прикрыл здоровый глаз, словно видел выбитым, и посмотрел Быславке за спину, как будто позади того в лодке сидел ещё кто-то. Еле слышно произнёс: – В чащобу болей ни ногой. Нааавь там.

Крив медленно поднял руку, обхватил холодной ладонью мальчика за шею и начал сдавливать. Быславка видел, как преображалось лицо старика. Из кожи выбивалась грязно-коричневая шерсть. Нос, походивший на звериный, вытягивался вперёд, а изо рта-пасти выступили клыки, с которых на бороду сползала желтоватая пена.

Мальчик задыхался, зверь буравил его своим одним глазом.

– Сынок! – окликнула с берега мама.

Старик освободил шею.

 

*

 

К концу весны селение затянуло дымом, чадным, забивавшим горло. Тряпицы не помогали. Люди заходились кашлем, глаза гноились. Дети теряли сознание и падали прямо на улице в обморок. Кочевники жгли селения. Сгружали, как уверяли старики-очевидцы, тела в общую яму, обливали смолой и поджигали. Так они, как считали, благодарили марь. А та стремилась дальше, прокладывала из костей путь шествующим позади.

Ночью разразилась гроза.

Животные пугались яростного грома, кусали, тревожно метались. Быки и лошади выбивали копытами ограждения и выбегали из стойл. Женщины плакали, дети вычерпывали из домов воду, мужчины отлавливали животных.

Небо раскалывали молнии, доселе невиданные, алые, рдяные. Одна с треском угодила в мельницу. Начался пожар. Люди бегали с вёдрами, заливали водой. Амбар, на который перекинулся огонь, у ненастья отвоевали, однако мельница сгорела дотла. Пригодится она, выдастся ли новый год жизни, не знали, не думали, скупо надеялись.

Рассвет, то, что привыкли встречать по утрам, не наступил. Небо надломило что-то бездушное, гнетущее, серое, скрывшее благие вести. Надломилась и людская вера. Опустошение пришло на смену чаянию. Безумие захватило разум, лица перекосил испуг. Бредили, безысходно тонули в объятиях. Боевой дух уносил ветер, гоняющий пепельные крупицы. Подолгу вглядываясь в глаза, Кир, воевода, назначал сторожевых. Малодушничали: выпускали из рук на посту оружие и рыдали в плечи.

Покидать родной очаг не решались. Неизвестно откуда могли прийти кочевники. В одиночку – верная гибель, вместе – выскользнут авось, пронесёт, отобьются.

Дни растянулись в века.

Марь, поглядывая с ухмылкой на людские страдания, забавлялась. Подчинив себе кошек, она прыгала на детей, метила в глаза. Животных, которые не убежали, кололи, стреляли. Как и куницы, они, не переплыв Огненную реку, возвращались из нави и сигали на людей с новой силой. На них набрасывали мешки и кидали в колодцы. Кошачий вой, повергая людей в ещё более жуткий трепет, пещерным эхом разносился по селению.

Портилась еда. Свежий хлеб за часы покрывался цвелью. В пшенице завелись черви. Мясо тухло на глазах. Ушла из колодцев вода.

– Прочь! Не пойдёт! – раздался однажды крик Смиляны.

Забежали в дом и опешили. На полу, залитом кровью, на спине покоился Искро, её муж. У посинелой шеи лежал топор. Ноги Искро были отделены чуть ниже колен от тела и, стянутые бечёвкой, опирались о стену.

– Не отдам! – всхлипывала, утираясь красными руками, Смиляна. – Не пойдёт Искро в навь, не пойдёт, миленький!

Женщину, скрутив ей руки, повели к волхвам – выгонять марь.

Дальше ждали.

– Шкоро, – расхаживал, чадя дымом, по селению Крив, – шкоро.

 

*

 

Быславу вспомнилось детство. Когда они, сдерживая смех, кидались солнцами ромашек, лишь Хом отворачивался. Седой, с медовым, таинственным голосом, он рассказывал о земледелии, о истории, о богах. Дети, конечно же, не слушали его, а ждали, когда наставник скорей отпустит их, и бежали к реке, на качели. Вдоволь напрыгавшись, они шли назад. Несмотря на запреты, однажды они свернули в чащобу. Встреча со скитником, несомненно, пугала, но детская пытливость одолела инстинкты. Быслав никому после этого не говорил, но в тот раз он услышал плач, жалостливый, детский. Они приблизились к кургану, на котором не рос даже лишайник. Над ним высился столб, с вырезанными на нём символами. Дальше находились ещё курганы, выглядящие один одного древней. Дети успели лишь поднять брови, а затем увидели скитника. Он зарычал и побежал на них. Не помня себя от страха, дети рванули прочь. Быслав хотел узнать о курганах у мамы, но она, разгневавшись, попросила его обещать, больше не ходить туда.

Быслав открыл глаза. Видимо, задремал.

В стороне, прикорнув у забрала, храпел Луд. Ноги затекли, Быслав решил пройтись. В нос бил запах гари, напитавший всё вокруг. По мышиного цвета небу бегали всполохи, уходящие вдаль бледной зарницей. День, ночь? Не разобрать.

Марь стегала по глазам крапивой, снедая кровавые слёзы, сводила от пищи животы, покрывала зудящей сыпью. Быслав прислушался. Кого-то рвало. Мать гонялась за хохочущим в припадке сыном. Заиграла свирель – и тут же от недовольных окриков стихла. Не умолкали животные.

Луна лишь, воровато поглядывающая из-за тучи, удерживала нить с явью. С прошлым, с ночными гуляниями, игрищами, плясками до зари. Быславу хотелось засмеяться, запеть со свирелью, утонуть в хмельных поцелуях. Он почти достроил дом, мечтал отправиться с обозами, думал о своей семье. Он жил, как его учили: словно кочевники никогда не придут, словно не явится из нави скорбь. Он жил, как велело ему сердце, как умел.

Быслав навострил глаза.

Через бойницу он заметил, как клоком чёрного тумана к воротам надвигалось что-то бесформенное.

Кочевники, лошадь, кричать?

Сердце бешено заколотилось. Быслав несколько раз позвал Луда, но тот лишь перевернулся на другой бок. Юноша схватил колчан и, скрипя настилом, побежал по боевому ходу. Он замер на парапете, скинул с плеча лук, приложил хвостовик к тетиве, натянул. Остановился и непрошенный гость, перед мостом, смотрел, как представлялось Быславу, прямо на него. Медведь. Юноша готов был поклясться, что видит медведя. Похоже, животные в лесу из-за мари сдохли, вот голод и привёл косолапого.

«Ууууубббиииии…» – раздался вдруг рык, надсадный, протяжный, но одновременно тоскливый, человечий.

Быслав запустил стрелу. Должно быть, промазал, потому что в ответ не раздалось ни звука. Скитник – Быслав не сомневался, что это он, в медвежьем обличии, как и описывали, – не шелохнулся. Юноша тут же приготовил следующую, натянул тетиву.

Всполох на небе осветил всё вокруг. От того, что Быслав увидел, стрела едва не выпала из руки, лук заходил по сторонам. Он инстинктивно хотел вскрикнуть, но по горлу ползло лишь бульканье, как сквозь болотную жижу. Скитник поднял огромную голову. Пасть раскрылась, медвежий взгляд устремился куда-то вверх, в безъязыкую хмурую ночь. Из пасти, обращая в труху отвагу, на Быслава вперились ещё одни глаза, прожигающие, грозные, в которых вместе со злобой ощущалась безбрежная тоска.

«Паааааааааааа…» – вновь зарычал скитник, второй пастью.

Быслав остолбенел. Бросься зверь на него сейчас, забираясь по стене выше и выше, вонзая когти в брёвна, – юноша так бы и стоял на месте, целясь в пустоту.

Скитник пошевелился. Скрыл в пасти другую голову и, вновь обратившись медведем, неспешно побрёл назад, в чащобу.

Быслав не отрывал от него взор, пока скитник не исчез в предрассветной дымке. Так он простоял ещё с час, раздумывая: наваждение, игра мари, сон?

Утром его сменили.

Он направился к Ладе. Нечего тянуть, поздно бы не было.

Она ждала.

 

*

 

Над рекой плыла дремотная тишина. Быслав распоясал кожух, расстелил его на траве и опустился. Взглядом предложил сесть Ладе. Она, робко улыбнувшись, устроилась подле.

Лада развернула рушник. От чудного аромата приятно закружилось в голове. Быслав отломил ещё тёплый дежень и запихал жадно в рот. Стало неловко – он больше суток был в карауле, толком не поев. Лада не придала этому значения и сама, оторвав краешек, стала кушать, мельком посматривая на Быслава.

Напротив приземлился воробей и скосил набок голову, дожидаясь. Быслав отщипнул от пирога и кинул птице. Воробей бодро подскочил, ухватил лакомство и вмиг проглотил. Лада тихо засмеялась. Юноша принялся кормить воробья, порой соприкасаясь с Ладой ногами.

– Ночью видел скитника, – нарушил молчание Быслав.

Девушка сделала вид, что не удивилась, смотрела на воду.

– Думаю, он хотел что-то сказать, – произнёс он. – Попросить.

Лада склонила голову юноше на плечо. Словно они всегда были вместе.

Воробей вспорхнул и скрылся в пепельном небе.

Быслав сперва принял барабанный бой за порывы ветра. Когда стал различим монотонный, не суливший ничего доброго ритм, юноша резко поднялся, протянул Ладе руку и, стараясь не пугать голосом, сказал:

– Нужно возвращаться. Кочевники идут.

 

*

 

Бил набат. Люди запирали на засов дома. Накручивали трос на вал ворота, натягивали тетиву в самострелах, закладывали камни. Лучники занимали бойницы, располагались на парапете.

– Берите оружие! – рвал горло Кир.

Мужчины хватали топоры, сабли, палицы, толпились на площади.

– Не покидай дом, прячься в погребе, если вдруг… – Быслав не договорил, обнял маму и побежал занимать оборону.

Кочевники, обойдя вдоль реки, разбили за полем лагерь. Неустанно гремели барабаны; с ветром доходил тяжёлый смех.

– Что это? – спросил испуганно Луд.

Быслав, глядя на возвышающиеся конструкции, пожал плечами. Вопросительно посмотрели на колченогого Атая, что пережил прошлое нашествие.

– Пращи, – сипло проговорил треснутыми губами Атай. – Камни будут метать. – Хмуро добавил: – И не только.

Ждали, он ещё что-то скажет, но Атай молчал, следил за беснующимся противником, отыскивал, надо думать, слабое место.

Быслав, конечно, прослышав о коварстве мари, не верил тому, что наблюдал, но, отразившиеся в глазах других недоумение и ужас указывали на то, что это, должно быть, действительно так. На кочевниках, насколько представлялось возможным видеть, из одежды – лишь набедренная повязка, а рост, судя по тому, как на таком расстоянии выглядел человек, намного превышал их.

Кочевники развели большие костры, галдели, гонялись друг за другом.

– Поджигайте мост! – скомандовал Кир.

Стали опускать в зажигательную смесь ткань на стрелах, подносить к огню, стрелять. Мост заполыхал – таран теперь не страшен.

– Что они делают? – процедил с отвращением Яробуд.

Кочевники подкатили длинную телегу, которую принялись разгружать у костров. Никто не озвучил, но по тому, как с неё скидывали, понимали: это тела.

Резко похолодало, изо рта повалил морозный пар. Очередная проделка мари. Быслав поднял голову. С неба, вихрясь, падал снег. Запах гари сменился ещё большим смрадом, чем-то палёным, подобно горела прогнившая шкура. Завыла метель. Марь упрятала лагерь кочевников под снеговой шапкой.

Женщины подносили тёплую одежду. Быслав встретился глазами с Ладой. «Всё будет хорошо», – сказали его. «Я знаю», – ответили её.

Завопила старая Магуша:

– Изрубять вас! Какь и тогда! Баб прячьте, за ними пришли!

Вечером докатился крик.

Если бы ни снег, воины смогли видеть, как в лагере, убрав колёсную платформу и закрепив на земле, заряжали пращи с противовесом. Безутешно скулил вертлюг, позволяющий вести круговой обстрел. Орудия направили на селение. Несколько пар рук, с полуночно-синей кожей, охватили натяжные верёвки и с силой потянули. В воздух, под оглушительный ор, взмыли снаряды, от которых, увидь это воочию, застыла бы в жилах кровь.

Быслав смотрел, как, разрывая снежный покров, надвигалось нечто ужасающее, отрицавшее здравый смысл, тяжёлое.

Летели кони.

Юноша, предупреждая, закричал не своим голосом и отскочил от бойницы. Он всем телом ощутил глухой удар, от которого качнулся помост, и услышал треск дерева. Рядом с ним, сломав подпорку кровли, промелькнули копыта. Конь полетел вниз и грузным мешком повалился на дровник.

Перелетали, падали на землю, на людей. Стены принимали на себя удары – ещё и ещё. Проломился парапет, четверо лучников с криками летели вниз. Одного, похоже, что на смерть, припечатало лошадиным телом. Держась за конечности, спину, внизу стонали, хрипели, лаяли собаки.

Помост накренился. Быслав, схватив на ощупь колчан, вскочил и перебежал по боевому ходу на тыльную сторону ограждения. Он повернул голову и ужаснулся: из продавленной стены его дома торчал лошадиный зад.

– Спасаааааайсь! – заорали.

Кони, снова, пригнуться, спрятаться…

Влетев через огневую брешь в забрале, туша воткнулась в самострел. Проломив доски, орудие грохнулось вниз и развалилось на части. Другой конь зацепился ногами за вершину стены и, кувыркаясь, навалился всем весом на Яробуда – тот успел лишь тщетно прикрыть руками лицо. Юношу протащило по помосту, он сорвался вниз и пластом треснулся о землю, не двигался.

Неразборчиво кричали в испуге.

Конь боком впаялся в бревенчатую стену, отскочил, не сумев её прошибить, и сполз по глине в ров. Ещё один, не долетев, насквозь пропорол шею о валовый кол. Ржания не слышали – должно быть, стреляли мёртвыми.

«Мама… мама…» – пульсировало в висках. Только бы она спряталась, думал Быслав.

Он рванул к лестнице.

– Не сходить со стены! Пригнуться! Ждать! – отчеканили приказ по ту сторону кошмарного сна.

«Пригнуться, ждать», – проговорил вслух Быслав, бросил ещё раз взгляд на дом и вернулся к бойнице. Повторил, проверил, видимо, что живой: «Не сходить со стены, пригнуться, ждать…»

Луд, бранясь внизу, тщился спихнуть с себя лошадиную тушу. Рядом с его головой обагрялся снег.

Быслав посмотрел на дом, произнёс беззвучно губами: мама, сглотнул пересохшим горлом: Лада.

– Летяяяяяяят!

Быслав прижал к груди колчан и вжался спиной в брёвна. Он повернулся и встретился у бойницы глазами с Ратко, лицо его искажал ужас. Быслав вскинул голову вверх. Через проломившуюся кровлю он увидел, как разгоняя плетьми рук снежно-пепельное крошево, пронеслись снаряды – другие, не кони. Тела. Люди. Сколько их – десять, девять? Летели ещё. Быслав успел заметить, что всех покрывала чёрная… Смола? Вряд ли: кожа, обугленная.

Тела стали валиться на селение. Они отскакивали от земли и, перекручиваясь в воздухе, бились о постройки. Ломали тын. Обрушивались на хлева, сараи, дома. Один «снаряд» снёс дымоходную трубу и, точно бескостная кукла, сполз по заснеженной крыше.

– Зачем?! – укрываясь щитом, слёзно закричал Часлав, ещё мальчишка.

– Хотят напугать, – ответил Кир. – Сжигают, чтобы с огнём скорей в навь отправились. Помогите, оживут!

К воеводе подскочили и помогли затащить тела в амбар, заперли.

– Пускай их марь теперь пробуждает, не страшно!

Было страшно, было до дрожи в костях страшно.

 

*

 

Быславу верилось с трудом, что он видит своё селение: заваленное трупами, до смерти напуганное. Люди стонали от боли, волочили сломанные ноги, покидали разрушенные дома.

Носились, тащили раненых, перевязывали. Самострелы подтягивали к стене.

Юношу трясло. От холода? Нет, да, всё вместе.

Метель унялась. Бежать к дому? А если пойдут в наступление? Рукавицы выпали, Быслав разминал пальцы – замёрзли, метко стрелять не выйдет.

Воины сбились у ворот. Поглядывали на оружие, дома. Нельзя! Обороняться, ждать.

Из амбара раздались стонущие возгласы – вернулись, из нави. Умершие колотили по двери, верещали, рвались наружу. Марь давилась со смеху.

Быслав посмотрела на Атая. Вояка, как ни в чём не бывало, ковырял в носу. Или просто знал – бессмысленно, конец?

Когда пустились бегом от бойниц, юноша понял: продолжается… или только начинается?

Жернова, валуны, горящие камни западали градом. Стены крушились, рассыпался помост. Лучников, дробя им кости и проламывая черепа, откидывало далеко вглубь. Вспыхивало в амбарах сено, горели хранилища. Пробивая крыши, камни залетали в дома. Раздавались крики, глаза от которых тут же застилали слёзы. Голосили женщины, старики, дети. Спасаясь, они покидали дома. Снаряды, кувыркающиеся по снегу, сбивали их с ног. Рыдали. Истекая кровью, прятались за ограждения.

Наступали в полной тишине.

Как ожили рисованные фигурки.

Огромными шагами двигались к стене.

Тащили лестницы.

– Готовь самострелы! – дал команду Кир.

Быслав глянул через бойницу и содрогнулся. Кочевники, голые, с посинелой кожей, размахивая кривыми мечами с глубокими зазубринами, не произнося ни звука, неслись на них.

– Пли! Пли, пли! – снова приказ.

Самострелы, едва не падая от рикошетов с помоста, выплёвывали каменные ядра. Кочевникам вдавливало груди, выворачивало ноги, руки, ломались рёбра. Их откидывало назад, они валились гурьбой, перескакивали, бежали дальше.

– Поднимаются!

С перебитыми конечностями, покрываясь тёмно-синей кровью, с болтающейся за плечами головой, кочевники продолжали наступление. Они перебросили через ров импровизированные мосты из связанных деревьев. Видимо, их соорудили заранее, поскольку окрест такой высоты деревья не росли. Ступая по ним, кочевники подбирались к стене. Рост их превышал человеческий чуть не в два раза. Холод им, сдавалось, был нипочём. Набедренная повязка при беге вздымалась, и уды колыхались в такт движением. Лица кочевников закрывали шлем-маски, доходящие до шеи, с прорезями для глаз, пустых чёрных глаз.

– Лу-у-учники!

Зашуршали в воздухе стрелы, стали вонзаться в тела. Кочевники вырывали их, обламывали древка и, растирая по коже – панцирю, шкуре? – кровь, бежали дальше.

– Бросайте катки! – закричали, когда кочевники, приставив к стене лестницы, начали взбираться. Видимо, потому они не поджигали стены, стремились внутрь.

Рубили верёвки. Вниз, сбивая неприятеля с лестниц, полетели брёвна. Кочевники падали, скатывались по глине в ров, напарывались на колья. Приподнимая, их стягивали, подавали руки. Осада не сбавляла обороты, напротив. Лестниц, массивных, которые не удавалось спихнуть и вшестером, становилось больше и больше.

Быслав с бешеной скоростью вытягивал стрелы, пускал, целил в глаза, голову.

Кочевники лезли на стену, прорывались. Воздух резали широкие мечи. От удара тело едва не разрубало пополам. Сносило с плеч головы. Меч проходил через щиты насквозь, точно они из ткани. Лучники, ломая себе ноги, в страхе прыгали с помоста.

Быслав споткнулся о тело со смертельным увечьем на лице, упал. Невиданного размера чудовище, под которым прогибался пол, замахнувшись мечом, двигалось на него. Шаг, другой – и, придавив исполинской лапой, кочевник пронзит его.

– Эй, остолбень! Ко мне давай!

Быслав вывернул задубевшую от ужаса шею. Атай, грозя топориком, зазывал на себя. Кочевник остановился. Молчал, как и все остальные, пыхтел носом. Коробилась от игры мышц на лице маска, неаккуратно сшитая, вероятно, из кусков человеческой кожи. Быслав, грезилось, видел, как он презрительно за ней скалился. Кочевник пошёл на Атая.

– Убегай! Беги, кому сказал!

Быслав, как в тумане, встал на ноги и стремглав помчался к лестнице. Ещё несколько секунд он слышал позади крепкую брань Атая… а потом тот захрипел.

Юноша побежал вниз.

Сражение шло полным ходом. На кочевников набрасывались по трое, резали им сухожилие, затягивали вокруг шеи петли, швыряли в головы палицы. Силы, однако же, были неравны. Убить кочевников не удавалось. С отрубленными ногами, те ползли. Без оружия в руке, они хватали людей широченной пятернёй и били с размаху оземь, кидали в стены. Потеряв голову, они вслепую отбивались наотмашь. Кочевники выносили ногами двери и, сгорбившись, протискивались в дома.

Быслав, подняв с земли саблю, побежал к своему дому. Дверь была распахнута. Дыхание перехватило, загудело в ушах, нет, мерзко гудело всё вокруг. Быслав представил, как запрыгнет на спину, что есть мочи вонзит клинок в затылок и станет быстро водить по сторонам рукоять.

Мир вдруг пошатнулся. Поплыли пьяным зигзагами дома… кочевники… стонущие раненые… Мощная лапа, пустив, с силой отшвырнула его. Быслав, ударившись о баню, распластался на земле.

Всё стихло.

 

*

 

Голова раскалывалась. Ныло плечо.

Кочевник, не такой как все, прижимая к груди детей, девочек, прорывался сквозь толпу.

Зачем, куда он их несёт?

Отпусти. Отпусти их.

Быслав, как показалось, произнёс это вслух.

Он парил над землёй, которая, цепляясь за руку, пачкала её окровавленным снегом.

Превозмогая боль, он откинул назад голову: спина, в руках верёвка. Тянут, везут.

Ехали у самой стены, прячась за постройками.

Чувства сухими струпьями отслоились от души. Внутренний диалог, если и вёлся, то где-то очень глубоко, – Быслав его не слышал. Перед глазами проплывало жуткое зрелище. Кочевники, с задиравшими набедренные повязки колами, выползали из домов. Кидали в полыхавшие сараи тела. Ловили, добивали.

Двигались в конец селения.

Тянувший его открыл дверь и заволок в хибару. Пахло травами. Он приподнял в полу люк, застелил тряпьём и стащил юношу вниз.

– Побудь, Бышлавка. Пока жа другими поеду.

Люк захлопнулся.

Быслав очнулся, пахло чернозёмом, снова везли. Сгорбившись, кто-то кряхтел впереди и, освещая факелом, тянул тачанку по узкому лазу.

Юноша откинул набок голову. Его вытошнило. Снова провалился в беспамятство.

 

*

 

Всхлипывали.

Быслав разомкнул глаза, огляделся: на настиле из хвойных лап, сцепившись в объятиях, лежали девочки. Охватив колени, в стороне сидели девушки старше. Из глаз их не переставая катились слёзы.

– Очухалщя?

Юноша хотел приподняться. Боль в затылке стянула череп, сделала голову непомерно тяжёлой. К правой руке примотали палку.

– Лежи, лежи.

Крив поднёс к губам чашу. Быслав, сдерживая рвоту, выпил горький отвар. По телу разошлась приятная слабость. Юноша закрыл глаза, уснул.

В очаге потрескивали дрова.

– Ничяго, крясавицы мои. Поживём ящё, ой как поживём!

Быслав, кривясь от боли, поднялся.

Старая Магуша утешала девочек.

– Крепько тябя шибанули. Думала, не выкарябкаешься, – сказала она.

Быслав мазанул взглядом по убежищу. Оно напоминало шалаш из стянутых брёвен. Юноша, придерживая раненую руку, неуверенно шагнул.

Память постепенно возвращалась.

– Кочевники, – слабым голосом произнёс он. Подумал: нужно подниматься, бежать, придут.

Лада.

Он сразу её не заметил. Девушка спала в углу. Быслав, робко обрадовавшись, двинул в её сторону. Магуша задержала, отрицательно помахала головой.

– Пуськай поспить.

Быслав, не отрывая взгляд от девушки, направился к выходу.

Поодаль горел костёр. Над ним висел казан, пахло кашей. Крив помешивал клюкой.

– Как голова, болит? – спросил старик.

Юноша не ответил.

– Руку шломал. Не боищь, жараштёт.

– Селение, – вымолвил Быслав. Прозвучало как вопрос, ответ на который он боялся услышать. – Там… мама.

– Погоди, Бышлав, нельжя. Ждать надо. Уйдут, тогда…

Как юноша не сдерживал, но слёзы выползали из глаз. От усталости, от беспомощности, от боли.

– Каши щейчаш поедим, – натянул улыбку Крив. – Девчушек, шмогли школько, уберегли. Ладушку вот, – старик запнулся, – не ушпели. Хоть дальше ижмыватша не дали.

Подошла Магуша.

– Воть оня, судьба-то какая: то папка тьвой сьпас нас, то мы тебя вырьвали изь лап нелюди.

Быслав поднял на Магушу растерянный взгляд, перевёл на старика. Крив кашлянул:

– Было дело, Бышлавка. Прежде мы не жили тут. Отеш твой привёл. Как марьё уходило, шделала ядовитым вождух. Глажа тогда наливалищь кровью, шперва шлепли, а потом помирали в муках. Так и щидели, жмурящь, ощупью ходили. А лучше не штановилощь. И тогда отеш твой принёш длиннущую верёвку и сказал: хватайтещь жа неё, а я поведу. Глажа открыл, и повёл. Три дня так шли. Щюда добралищь. А как глажа открыли, шмотрим: у него вщё лишо темно от крови. Помёр. А мы щеление поштроили. – Крив подпихнул в костёр головешку, выдохнул: – Щердечный был человек.

Каша не лезла. И почему Хом в детстве про это не рассказывал? Где в таком случае их истинный дом? Быслав думал про отца, представлял, каким он был. Хватило бы у него мужества, поступить так же? Сможет, если потребуется?

Не покидала мысль, что надо возвращаться, продолжать сражение, искать маму. В то же время Быслав осознавал, что опрометчиво, убьют.

Юноша не узнавал место, где сейчас находился, не встречал раньше это убежище. К Ладе не подходил. Она, не поднимая голову, молчала.

– Поря уж позьнакомить, – толкнула старика в бок Магуша.

– Пойдём прогуляемщя, – позвал тот Быслава.

Юноша продирался за стариком сквозь заросли. Похоже, марь отступала, таяла своим снегом, кричала птица. Казалось, юноша уже бывал здесь. Когда Крив сказал «пришли», он убедился: так и есть, это те курганы, которые видел в детстве.

Старик принялся хохотать:

– Помнишь, как я ваш ребятнёй напугал? В гряжи ижмажалщя, а вы решили, что шкитник. Как драпанули!

Быслав подступил к кургану. Вспомнил про обещание маме, вспомнил её лицо.

– Детишки там. Ещё до наш жарывали, – подошёл Крив. – И там, и там, и там. Вежде. – Он рассёк рукой воздух.

Чащоба.

То, что являлось для селян чертогами мрака, кляксой, которая, расползалась по сознанию каплей ужаса, с трудом впитываясь в рыхлую явь, открыла Быславу, наконец, свои тайны. Юноша поднял голову и увидел его. Коричневая шерсть обрамляла злобное естество, мерзость, которую Быслав хотел выхаркнуть ему на спину. За то, что потакал мари, за то, что пугал. Страх захлебнулся кровью родных людей. Скитника – внутри разгорался пожар мести – он презирал сейчас, наверное, не меньше кочевников. Винил за всё, что произошло, за утраченный покой, за то, что оставил маму. Скитник, выкидыш нави, принимал на себя весь гнев юноши. Быслав не позволит ему забрать то, что осталось у них.

– Бышлав, пошлушай, – остановил его Крив, стал рассказывать. Скитник, сидя на валежине, вскидывал вверх голову, хватал ноздрями новый запах.

Крив годами рыл за стены подземный ход, чтобы быть ближе, выводить незаметно для селян ночами животных, убивать, кормить, потому что скитник отказывался сам, хотел к людям, ненавидел себя в приступах ярости. Старик раскидывал кости, трупы волков и собак. Лишь бы думали, что это дело лап и клыков скитника. Чтобы не ходили в чащобу, боялись, не покалечили. Как однажды самого старика, защищавшего его ребёнком, – выбили глаз.

Магуша, хоть Крив и не просил, пособляла, наводила жути, держала людей вдали от сына. Но в беду не могла не помочь, хотела уберечь от того, через что проходили женщины после встреч с кочевниками, не желала своей участи. Ждала на выходе из тоннеля, уводила девочек в чащобу.

Первенца, кочевничие отродье, она, выхватив у повитухи, собственными руками придушила. А свою кровинушку, Ярунку, что от Крива, не позволила умертвить, оставила наперекор тому, как обязали поступать. Крива, как и её, из селения выдворять не стали, решили, что умом тронулись, избегали.

Детей, тех, что от кочевников, убивали, сжигали, топили. Дальше жили. Рождались вторые, третьи… – дети кочевников, дети первых самцов, первого семени, дети нелюбви. Убивали, зарывали, ставили обережный столб, надеясь, что следующим явится свой из нави. Не случалось, рождались чужие. Мужья уходили к невинным, жёны лишались ума, жизни.

– Шынок, – позвал Крив.

Старик, как оказалось, рассказывал Быславу в детстве про себя. Про своего сына, которого запрещали оставлять в живых. Значит, решил юноша, Крив сам его и спрятал в чащобе, не убил.

Быслав остыл, в душе раскрылся бутон сожаления.

Скитник повернул голову. Медвежий нос спадал на синюшное лицо, глаза наливала грусть.

Старик приблизился к нему и стал гладить по шкуре, укрывающей скитника.

– Шпашли мы ш тобой девчат. Шпашли. И мама поштаралащь.

Крив хмыкнул и вынул из мешка маску.

– Шмотри, Бышлав, какую Магуша пошила. Пошти, как у тех.

Юноша не подходил. Стоял и молча наблюдал, как старик гладил скитника… кочевника… сына.

– Как я мог его убищь? Шын же мой. Да, не было у наш любви ш Магушей. И чего? Он добрый у меня. Ярунка, шынок. Пощиди тут пока, нечего девчушек пужать. Шкоро домой вернёшша, я тебе пока буду ешть принощить.

Быслав догадывался, что это их последняя встреча. Видел, с какой тоской старик крутил в руках нож. Чувствовал это и скитник, приходил к селению, впервые в жизни разодрал поросят, умолял. Боролся, сколько мог с тем, что в нём пробуждалось, горестно выл. Сил, справляться с зовом кочевников, не осталось. Он больше не мог уживаться со злом, которое захватывало его.

Крив угрюмо посмотрел на юношу. Он словно умолял о помощи, будто дул на затухший уголёк. Разумом, однако, он понимал: другого выхода нет. Старик сжал рукоять; губы задрожали. Быслав развернулся и направился к курганам. Он услышал за спиной, как старик произнёс сквозь всхлипы:

– Прошти, шынок. Прошти меня, Ярунка.

Скитник тихо застонал.

Быслав смотрел на курганы. Он не представлял, что будет дальше, что случилось с мамой. Сколько их там, ушедших в навь, детей кочевников? Сотни, тысячи?

В голове зазвучал голос Магуши. Быслав не мог вспомнить, когда это слышал. Видимо, старуха шептала ему во сне. Либо запомнилось со времён, когда слова её казались безумными.

«Как пересьтали женщины своихь мужей любить, только от нихь, перьвых и до самой сьмерти рожать, так и сьтали приходить кочевьники. А марь, что сопьровождала, – как отьражение тех блудьливых желаний. Насиловали, семя грязьное впуськали. Кто по-насьтоящему любили другь друга, изьгоняли семя. Просьтив былое, сьпали три дня под зьвёздным небом. Родьниковой водой омывались, дитя будущее предьставляли. Мужьчина передь тем веньчал женьщину. Тогьда и детишьки рождались хорошие, ихьние. Любовь вылечиваеть. Пя-другому никак. Любовь только…»

За спиной послышался смех, не старухин, звонкий. Ладин смех.

Юноша обернулся.

Крив утирал рукавом слёзы. Негромко сказал:

– Пойдём в шкит, Бышлавка. Темнеет.

________________________________________________________________________________

каждое произведение после оценки
редактора раздела фантастики АЭЛИТА Бориса Долинго 
выложено в блок в отдел фантастики АЭЛИТА с рецензией.

По заявке автора текст произведения будет удален, но останется название, имя автора и рецензия.
Текст также удаляется после публикации со ссылкой на произведение в журнале