ночлег в лесу

НОЧЛЕГ

Начало смеркаться, когда он, наплутавшись, вышел к небольшой лесной речке. Это порадовало — река выведет к людям.
Он спустился по песчаной косе к самой воде, сняв с плеча ружье, тяжело присел на обглоданный водой ствол дерева. Устало достал из кармана плаща портсигар, закурил, огляделся. Вокруг было серо и безмолвно. Противно моросил мелкий дождь, мокрой пеленой застилая угрюмо молчавший лес, обвисшее небо, сплошь затянутое набухшими облаками, тёмная гладь реки, тихо, только негромко журчала вода, в поваленных ветках деревьев.
— Надо идти — вяло подумал он. Вниз по течению. Больше шансов наткнуться на жилье. Вздохнув, он бросил на мокрый песок окурок, придавил его носком сапога, встал, и, забросив на плечо лямку ружья, зашагал по запеску.
Приближаясь к повороту, он оглянулся. Все так же пустынно, лишь одинокая цепочка следов, оставленная им на песке. За поворотом он разглядел несколько строений. Радуясь удаче, он убыстрил шаг, но, постепенно шёл все медленнее, пока совсем не остановился. Что-то встревожило его, пытаясь понять, что, он пытливо вглядывался в видневшиеся впереди строения. Берег реки в том месте шёл уступами, сначала полого, потом круто уходил вверх. На самом взгорке стоял ветхий дом. Лес вплотную подступал к нему, окружая деревьями. Дом как дом. Фасадом к речке, дверь посередине, два окна по бокам, со скособоченными ставнями, пристройка сзади. Заросшая мхом крыша, полуразваленная кирпичная труба. Здесь явно давно никто не жил, и хорошо, люди в глуши не всегда к добру.
От поросшего жухлой травой крыльца, слабо различалась тропинка. Она круто спускалась вниз к уступу, на котором, задрал в небо журавль колодца, с обрывком цепи на конце.
Чуть далее темнело строение, прямоугольное, с провалившейся внутрь крышей. С торчавших гнилых стропил, лоскутами свисала толь. Это напомнило ему труп собаки, на который в детстве наткнулся в лесу. Белеющие ребра, выпирающие сквозь полуистлевшую, расползающуюся клочками шкуру, черви, копошившиеся внутри, жуткая насмешка оскаленного черепа, жирные черные мухи, роящиеся вокруг. И запах разлагающегося мяса, от которого спазмами сжимало горло. Тогда он впервые осознал смерть, её неприглядность, безразличие, беспощадность к некогда живой плоти. Он ощутил вдруг тот далёкий, детский ужас первого осознания неизбежности смерти, её отвратительность, безысходность. Все тогда в нем бунтовало, отталкивало эту неотвратимую нелепость, каждая клетка его плоти противилась, сопротивлялась изо всех сил. И сейчас волна холода далёких ощущений на миг охватила его.
— Тьфу ты, дьявол!- он тряхнул головой, судорожно повёл плечами, сбрасывая гнетущие воспоминания. Потом громко вздохнул.- Все, пора, а то совсем стемнеет. Дождь ещё моросил, но на западе чуть просветлело. Он бросил взгляд на темнеющий вверху дом, и опять что- то неосознанное, неприятное шевельнулось в глубине его сознания. Ему почудилось, что дом как живой, смотрит на него, и смотрит недобро.
— Что пялишься, тварь трухлявая!- произнёс он, и, неожиданно для себя с замиранием прислушался. Тишина.
Взобраться на пригорок было трудно, глинистая земля расползалась под ногами, и ему пришлось взять в сторону от тропы, продираться сквозь намокшую жёлтую траву. Наконец он добрался до колодца. Сруб зарос мхом, сгнил, возле него торчал вбитый в землю кол, заострённый к верху, с поперечной перекладиной в сантиметрах тридцати от острия.
— Что это ещё за хрень? Метра полтора высотой, острие гладко, старательно отполировано, конец сглаженный. Потрогал рукой кол, бит крепко, основательно. Зачем? Впрочем, не до этого. Он подошёл вплотную к колодцу, заглянул вниз и тут же отпрянул от невыносимого смрада, исходящего оттуда. Заслонив рукой лицо, он глянул ещё раз. Там, в колодце, в глубине плавали куски чего- то жёлтого, нестерпимо вонявшего, в жирно блестевшей воде.- Падаль, какая то — решил он. Сняв с плеча ружье, осторожно вскарабкался наверх, к дому. Крыльцо сгнило, доски местами обрушились. На всякий случай, взведя курки, осторожно, боясь провалиться, ступил на крыльцо, поддел плечом дверь и отступил назад. Дверь со скрипом отворилась. Некоторое время он ждал, тревожно прислушиваясь, но было тихо, только с крыши капала вода.
Тогда он вошёл внутрь. Атмосфера запустения висела в воздухе, ощущалась на уровне подсознания. Дом, в котором никто не живёт — умирает, приобретая особый запах нежити. Чувствуешь себя, словно вторгся во что то запретное, чужое, словно потревожил своим присутствием то, что тревожить никак нельзя. Это, как с оживлённой, шумной улицы, оказаться вдруг на заброшенном лесном кладбище, с покосившимися крестами, просевшими, заросшими травой, могилами, сгнившими оградами. Где, как не вглядывайся, таблички с именами уже не прочесть, и кто тут похоронен, уже никогда не узнать.
Глаза постепенно привыкли к полумраку. Он огляделся. Большая комната, бревенчатые тёмные стены, с торчавшей кое- где паклей, окна, закрытые покосившимися ставнями, побитые стекла, осколки, разбрызганные на подоконниках. Слева громоздился старый шкаф, с распахнутыми дверцами, чернеющими пустотой, полками. По центру комнаты стол с резными ножками, две скамьи по обе стороны. Но, что поразило его, в центре стола, в глиняной миске, стоял толстый витой огарок свечи. Потеки жёлтого воска застыли по краям и на дне миски. Слыша, как противно скрипят половицы под ногами, приблизился к столу, достал из потайного кармана спички, чиркнул одну и поднёс к свече. Огонёк свечи нехотя затрепетал, потом затрещав, вспыхнул в полную силу. Справа возвышалась огромная русская печь, с зияющей пастью топки. Он подошёл, отыскал глазами заслонку, дёрнул. Та, туго, но поддалась. Опасения, что кирпичи с обвалившейся трубы заклинят её, к облегчению не оправдались. Значит, ночь он проведёт в тепле. Повеселевшим взглядом окинул лежанку, забросанную истлевшим тряпьём. Сбоку от печки различались очертания двери, когда он отворил её, почувствовал запах прелого сена. Там находился сеновал и хлев, для скота. Возле лестницы он увидел небольшую поленницу потемневших берёзовых дров.
*****
Весело трещали поленья в печи, блики пламени играли на стенах, исчезая в темных углах комнаты, всполохами освещая и стол, и его, сидящего на лавке возле стола, привалившегося спиной к стене и неторопливо дымящего сигаретой. На разложенной газете яичная скорлупа, горбушка чёрного хлеба, крупно нарезанное сало и армейская фляжка. По правую руку ружье, заряженное картечью, патронташ. От выпитого из фляжки коньяка, от огня, ласково согревавшего его, по всему телу разливалась истома. Ничего не хотелось, сидеть бы, попыхивая сигаретой, лениво наблюдая за окном в печи, и не думать, ни о чем не думать. Но мысли лезли и лезли, не слушаясь его. Жизнь не удалась, жизнь прошла мимо. Бездумная молодость перешла в зрелость. Пришла пора жениться, и он сделал это. Не по любви, а так, как все. Любила ли его жена? Поначалу, может быть, и были, какие то чувства, но наталкиваясь на его безразличие, взгляд ею постепенно, со временем угасал и потух совсем. Она была хорошей женой. Плач украдкой по ночам, так бесивший его, постепенно, сошёл на нет. Она смирилась. Она безропотно тянула семью, направив всю свою любовь на сына. Но тот вырос, уехал. Жена, оставшись совсем одна, угасла. Ни ропота, ни жалоб, лишь перед самой смертью он уловил её взгляд. Взгляд полный ненависти. Тогда она быстро отвернулась к стене. А утром тихо умерла. Жалел ли он? Он сам толком не мог ответить. Пустота.
Жалко было собаку Лапку, зарубленную им самим, в пьяной вспышке ярости. Он бил её обухом по голове, она же визжа, виляла ему хвостом. А ещё все чаще вспоминалась первая, пожалуй, единственная любовь. Настя. Настёна. Она была младше, смотрела на него с таким обожанием, как больше никто и никогда не смотрел. А он не воспринимал её всерьёз, походя, перед отъездом на учёбу овладел ею. Потом были другие, он забыл её, не отвечал на полные любви и отчаянья письма. А она пошла по рукам. Года через три, уже отслужив в армии, он узнал, что Настёну нашли в лесу, висящей на суку, и одета она была в то самое коротенькое голубое платьишко, что так любила надевать для встречи с ним…
Теперь ему пятьдесят. Уныло, безрадостно позади, пусто дальше. Странник, безразлично бредущий по жизни, ничего не замечая вокруг, ничего не оставляя после себя. Чужой в этом мире. Он тяжело вздохнул. Нужно поспать, совсем раскис. Он встал, подкинул в печку дров, огонь радостно встрепенулся, обдавая теплом, и он, согретый, постепенно успокоился, задремал.
Приснилось, что они с Настей стоят, тесно прижавшись, друг к другу. Он чувствовал её гибкое тело, ощущал её лёгкую дрожь, которая передавалась ему, возбуждая его. Запах мягких, светлых волос одурманивал, было хорошо и покойно. Он не знал, как давно стоят они, где находятся, время и пространство исчезли. Настя гладила мягкой ладошкой его волосы, и ему, отчего- то хотелось плакать. Они стояли, крепко обнявшись, и молчали. Внезапно, что — то изменилось, потемнело, он увидел, как Настя откинула назад голову. Взгляд был тревожен.
— Иди милый, иди — шептали её губы. — Иди, странник.
Она оттолкнула его и исчезла. Странник огляделся вокруг, но было темно, и из этой темноты неумолимо надвигалось что-то ужасное, неотвратимое. Вздрогнув, он проснулся. Огонь в печке угас, тлели лишь угли. Щемило сердце. Он хотел было встать, подкинуть дров, взгляд бездумно скользнул по комнате. То, что увидел, заставило его судорожно потянуться за ружьём. Там, в углу, возле обдаваемого лунным светом окна, что-то огромное, чёрное, вперилось неподвижным огненным взглядом. Оно не двигалось, лишь немигающее смотрело. Страшный холод шёл от него, холод, от которого леденела спина, цепенели мышцы. Не в силах пошевелиться, странник застыл. Чёрная масса внезапно стала расширяться, увеличиваться. Оцепенение схлынуло со странника, он схватил ружье и, дуплетом, пальнул по этой страшной массе. Грохот выстрелов слился с пронизывающим, запредельным визгом. Масса осела, черными ручьями растекаясь, по темным углам комнаты.
Трясущимися руками странник лихорадочно перезарядил ружье. Пустые гильзы со звоном упали на пол. Взгляд метался по углам. Вверху загрохотало, толстенные доски на потолке начали прогибаться под чем- то тяжёлым, труха посыпалась меж щелями прямо ему на голову. Он дважды выстрелил в эти гнущиеся доски, перезарядил ружье. Дверь, ведущая в хлев, с треском слетела с петель, тёмный силуэт возник в проёме. Не в силах уже владеть собою, странник дико, по-звериному крича, всадил в это чёрное с обоих стволов, перезарядил, выстрелил снова, перезарядил,… всё исчезло.
Прижавшись спиной к стене, он стоял, дико озираясь. Мелкая дрожь трясла тело, судорогой сводило руки, холодный пот струился по спине. Звенело от выстрелов в ушах. Пороховой дым, заполнивший комнату, пепельной дымкой клубился в полосах лунного света, пробивавшегося сквозь щели в ставнях.
— Динь-динь — послышался вдали еле различимый звон колокольчика. — Динь-динь. Звук, то затихал, то слышался снова.
— Что, что это?- напряжённо вслушиваясь, гадал он. С опаской, подобрался к окну, осторожно выглянул в щель между ставнями. Дождь закончился, полная луна выглядывала из-за рваных черных облаков. Внизу, возле блестевшей серебром воды, трепетно дрожал огонёк, медленно перемещающийся вдоль берега. В такт движению мелодично звенел колокольчик. Чтобы рассмотреть лучше, странник, поддел одну из ставен, та слетела с петель и с грохотом упала на пол. Тут же огонёк возле реки застыл на месте, замолк колокольчик. Так продолжалось несколько мгновений, огонёк под звон стал быстро приближаться.
Душу твою мать — ругнулся странник. Он отступил вглубь комнаты к столу, шаря рукой в поисках патронташа. Патронташ был пуст. Два патрона в стволах. Все. Колокольчик, звеневший совсем рядом, затих. Странник метнулся к окну, выглянул. Ноги его сделались ватными. Там, снаружи, вся в лунном свете, держа на вытянутых руках огонёк свечи, стояла она, Настя, его первая любовь. А рядом, с колокольчиком на шее, убитая им, собака Лапка. Он попятился, пока не упёрся спиной в стену. Глаза его заволокло мутью, в голове гудело, не помня себя, он опустился на скамью и замер. Дверь отворилась, в лунном свете обозначилась фигурка. Прикрывая одной рукой огонёк, она, бесшумно скользя, приблизилась к столу, бережно поставила свечу на стол, тихо отступила назад к двери и замерла. Неслышно забежала собака, молча села возле её ног.
— Настя?!- будь — то со стороны услышал он собственный хриплый голос. Воспряв, фигурка с протянутыми вперёд руками устремилась к нему, но словно, наткнувшись на невидимую стену, остановилась. Отчаянье исказило её лицо. Вздохнув, она отошла к скамье, и тихо опустилась напротив. Собака, запрыгнув, уселась рядом. Они молча смотрели на него. Огонь свечи, трепыхаясь, выхватывал из темноты её лицо, фигуру. Голубенькое платье, худенькие плечи, чёлка светлых волос и глаза. Они сияли светом, любовью, все растворялось в этом сиянии. И взгляд собаки был предан, всепрощающ. Странник, ослепший от этого сияния, от этой любви и преданности, ощутил, как нестерпимой болью сжалось сердце. Настя словно не замечала его возраста, что лицо его покрылось морщинами, поредели волосы, что в смерти её повинен и он, что собака, сидящая рядом, безжалостно им зарублена.
— Настя… она приставила палец к своим губам, призывая его молчать, после чего тихо произнесла
— Ты в опасности, — она замерла, прислушиваясь к чему то. Он увидел тёмную полосу на её шее, чёрные круги под глазами, мертвенную бледность кожи. Он увидел раскроенный череп собаки, сереющие мозги под окровавленной шкурой. Словно поняв, что он увидел, Настя торопливо поднялась.
— Светлеет, нам пора. Уходи отсюда, здесь опасно. Уходи скорее. В дверях она обернулась, взгляд её был странен.
— Посмотри в окно, — видишь?
Он перевёл взгляд. На дереве, напротив окна, неподвижно висела Настя. Голова склонена на бок, верёвка сдавливала шею, безвольно вытянутые белые ноги, из-под голубого платья. Взгляд метнулся назад, к двери, но там никого не было. А висящая Настина фигурка постепенно таяла в светлеющем небе, пока не растворилась совсем.

*****

Странник не помнил, что было дальше, что делал он, сколь прошло времени. Звук, жужжащий, надоедливый, привёл его в себя. Он ощутил, что сидит на скамье, обхватив голову руками, и тупо смотрит в одну точку. Жужжание становилось все громче, это был звук моторной лодки, которая приближалась все ближе. Наконец, взревев совсем рядом, мотор заглох. Выйдя из оцепенения, он подошёл к окну. Внизу, качаясь на волнах, в берег уткнулась большая резиновая лодка. В ней находились трое людей. Один, на корме задирал вверх сапог мотора, двое, выпрыгнув в воду, тянули лодку на берег. Вытянув, они дождались третьего, неторопливо закурили и принялись что-то обсуждать. Мужики были крепкие, в камуфляже, в болотничьих сапогах. За плечами у каждого закинут карабин. О чем они говорили, не было слышно. Что-то настораживало странника, и он не торопился проявлять себя. Напротив, он взял со стола ружье, ещё раз посмотрел на пустой патронташ. Возвращаясь, он нечаянно зацепил ногой пустую гильзу, та со звоном покатилась, звук её показался страннику ужасным грохотом. Он замер, чертыхнулся, потом выглянул в окно. Утро выдалось солнечным, весело щебетали птицы, стрекотали кузнечики, день обещал быть жарким. Двое мужиков опять полезли в лодку. Странник увидел, как они с раскачки выбросили один за другим, два извивающиеся человеческие тела. Те шмякнулись на илистый берег. Их заставили подняться. Мужчина и женщина. Со скрученными сзади руками, залепленными скотчем, ртами. Грязные, голые, все в крови, длинные волосы женщины, свалялись в комок. Подгоняя пинками их, погнали к колодцу. Женщина споткнулась и упала. Один из мужиков схватил её за волосы и потащил. Было видно, как женщина сучит ногами. Мужчина рванулся, его ударили прикладом и, подхватив под руки, поволокли к срубу колодца. Потом один из мужиков, взяв за колодезную цепь, наклонил журавль, цепь привязали к связанными сзади рукам голого мужчины. Противовес надавили. Голое мужское тело повисло, ноги еле касались земли. Страннику показалось, что он слышит хруст рвущихся сухожилий. Противовес верёвкой прикрутили к забору. Один вернулся назад, к лодке. Вскоре он принёс оттуда канистру с бензином. Все трое схватили женщину, один под мышки, двое за ноги, приподняли и, примерившись, медленно насадили женщину задом на один из кольев, врытых возле колодца. Тот, что держал под мышки, давил на плечи, двое других тянули за ноги, покуда её бедра не упёрлись в перекладину. Вниз по колу медленно потекла тёмная жидкость. Женщина мотала головой и мычала, мужики, отойдя в сторону, громко смеялись. Потом они подошли к вздёрнутому на журавле, из канистры облили бензином ноги мужчине, подожгли. Тот бешено задёргался, дико замычал, но вскоре затих. Самый здоровый, вытащил нож, и вырезал у безвольно обвисшего мужчины гениталии. Тот не пошевелился, видно был мёртв. Держа в руках окровавленную плоть, мужик вместе с остальными направился к сидящей на колу женщине. Схватив её одной рукой за волосы, он содрал со рта кляп. Послышался дикий вопль, мужик стал запихивать кричащей окровавленную плоть прямо в рот, другой помогал ему палкой, вдавливая вместе с зубами ей в глотку гениталии убитого. Раздался страшный утробный звук и все стихло. Мужики отошли назад, один снял с плеча карабин, и выстрелом разнёс женщине череп.
Странник оцепенело, смотрел на происходящее внизу. То, что творилось там, не укладывалось в голове, ум отказывался воспринимать происходящее, его трясло. Женщину стащили с кола и бросили в колодец, следом сбросили труп мужчины. Потом они, возбуждённо разговаривая, направились вниз к лодке, но вдруг остановились. Тот, что пониже и постарше, очевидно главный, показал рукой на дом. Самый здоровый кивнул и, снимая с плеча карабин, неторопливо зашагал вверх по тропинке к дому, где затаился странник. Он отпрянул от окна.- Два патрона — лихорадочно мелькнуло в голове. Странник метнулся за шкаф, взвёл курки и затаился. Заскрипели доски крыльца, потом дверь со скрежетом распахнулась. Заслоняя свет, в проёме появилась фигура мужика. Секунду постояв, он сделал шаг вглубь дома, странник нажал курки. Мужика отбросило к двери, карабин вывалился из рук, тело сползло вниз. Странник, бросив ружье, ринулся к карабину, подхватил его, передёрнул затвор, и прямо из открытой двери выстрелил. Один из мужиков, согнувшись, завалился на тропу, другой, постарше, метнулся к срубу колодца. Странник отскочил от двери. С улицы грохнул выстрел, пуля угодила в осевшее в дверях тело, то завалилось на бок. Ещё выстрел, от правого окна отлетел кусок ставня. Странник перекатился к другому окну, и всадил несколько пуль в сруб. Снизу послышался дикий крик. Визжа и матерясь, старший на боку полз в сторону шлюпки. Увидев в окне странника, он выстрелил навскидку, пуля впилась в бревна. Странник подполз к мёртвому. Вся грудь убитого была в крови, по полу растеклась тёмная лужа. Странник стащил патронташ с убитого, перезарядил карабин, прячась за трупом, выглянул в проем двери. Мужик уже подползал к лодке. Странник тщательно прицелился, и, затаив дыхание плавно нажал курок. Пуля попала в грудь, мужик дёрнулся и затих. Для верности, странник выстрелил ещё раз, мужик не шевелился. Тогда он встал, и, держа карабин, наизготовку стал спускаться вниз. Возле скрюченного на тропинке тела остановился, носком сапога потрогал лежащего. Тот был мёртв, мёртв был и другой возле лодки. Он побросал тела в колодец, и обрушил колодезный сруб. Лодку вместе с мотором затопил в речке. Выплеснув остатки бензина из канистры на пол, поджёг дом и, не оглядываясь, пошёл по берегу реки, туда, откуда проплыла лодка. Подходя к посёлку, он закинул карабин в воду.
Мерно стучали колеса, вагон потряхивало на стыках. Отвернувшись к стене, закрыв глаза, странник лежал на нижней полке СВ. Соседняя полка была пуста, никто не тревожил его. Слабо мерцал ночник, болело сердце. Таблетка под языком не помогала. Сжав зубы, странник терпел все усиливающуюся боль. Она стала невыносимой, что то ослепительное взорвалось в мозгу у странника, и боль стихла. Он повернул голову. На свободной полке сидела Настёна, рядом его собака, с раскроенным черепом. Настёна, улыбнувшись, протянула руку, собака вильнула хвостом.
— Пошли — сказала Настя
— Пошли. Странник встал, взял Настю за руку. Они бесшумно выплыли сквозь окно вагона и, держась за руки, растворились в предрассветном тумане.

Конец.