о Боге, пророках и сердцах
— Говорят, ты видел Бога?
«Кто говорит?» – двадцать долгих лет отвечал я вопросом на вопрос. «Кто говорит?!!» — сначала зло кричали, потом унижающе шептали мои губы в тщетной надежде что-то изменить в своей судьбе. Да, когда-то у меня была надежда.
— Эй, убогий, ты что плохо слышишь? – очередной глупец, жаждущий истины, был также нетерпелив как сотни сотен до него и сотни сотен после.
Тонкая веточка неторопливо выводила едва заметные стигматы в теплой пыли у моих ног.
— подожди, осталось немного и я закончу.
— мое время дорого стоит, убогий. поторопись, если не хочешь задолжать мне пару верблюдов.
Проситель был явно не из бедных.
Толпа ожидающих за его спиной недовольно зароптала. Убогий или не убогий не тебе купец решать. Он глас Божий – пророк, а значит умерь свой пыл!
Мужчина снисходительно кивает, слишком спокоен и самоуверен для простого торговца. Мне достаточно одного взгляда из-под опущенного до подбородка капюшона, что бы прочесть сроки его судьбы. Много видел и много убивал, даже толпа сама того не осознавая держится чуть поодаль, почти звериным чутьем отделяя волка от стада.
Но меня воин не обмануть, даже в твоем каменном сердце глубоко, острым кинжалом засел страх – быть растерзанным другими волками – молодыми и злыми.
-«что ты рисуешь?»- без интереса спрашивает он, желая как-то скрасить свое ожидание.
-«поэму, на языке одной уже давно погибшей цивилизации, люди которой мыслили ровно иначе чем мы, сравнивая свою суть с бесконечным потоком и представляя разум и космос как нечто целое, но затем разделенное по умыслу.
В знаках, которых ты видишь, поется о птице, рожденной в клетке и не знающей ничего о свободе и небе, ее память чиста, как и сердце, не ведающее зачем ей даны два крыла за спиной.»
Конечно, старый воин не понял ни слова, да и куда ему до осознаний всей глубины забытого творения, где речь шла о душе человека, плененной в собственном теле. Никому не дано разорвать горизонт.
Мне все равно кому рассказывать о забытых веках и культурах, восхитится красотой и совершенством воссозданных мною творений не дано никому из ныне живущих. Так почему бы не оказать столь великую честь тебе, бывший наемник? Я улыбаюсь своим порою детским мыслям.
— приветствую тебя путник, готов ли ты принять истину, как бы горька не была она?
зачем я снова и снова задаю вопрос ответ, на который столь же очевиден как то, что за днем придет ночь? Моя наивность бесконечна как… линия горизонта.
— да, да. Именно истину- горят его глаза- Шархэн! –кричит он в толпу.
Молодой абрек, помощник купца, тянет на веревке, словно безропотную овцу, молоденькую девушку. Купец злорадно усмехается, хватая девушку за волосы, и швыряет ее к моим ногам.
— хочу знать, правду ли говорят люди, будто моя жена спуталась с поганым смеском.
Синяки покрывают худенькое тельце кружевными узорами с головы до пят. Не спасает ни смуглая кожа, ни бурая пыль – дары Великой Вихиары.
Я падаю в ее огромные карие глаза, они кричат и молят об одном — не выдавай!!!
«Миоли – озорная девчушка, скачущая по барханам Вихиары наравне с мальчишками, Миоли – лучшая танцовщица заводной Гильди, как и все девочки на свете мечтающая о любви черноглазого красивого абрека , Миоли – послушная дочь, исправно ходившая с матерью и сестрами в храм, поющая песни о милости дождя для Великой праматери пустыни. Миоли – одиннадцатый ребенок в бедной семье пастуха. Тебе было тринадцать, когда родители получили богатый выкуп от стареющего наемника, решившего остепениться. Но волк остается волком какую шкуру не примеряй. И семь лет жизни с ним сливаются в сплошную череду боли и унижений. Ты перестала верить, а душа казалось мертвее мертвого, пока не встретила его. Обычным днем на рынке, он помог тебе донести тяжелые корзины с едой. Нет, Миоли, ты не любила этого странного синеглазого барда со смешливой улыбкой. Маленький загнанный зверек ластится к любой руке обещающей нежность. И ты позабыла про страх. В единственную ночь, подарившую тебе настоящую любовь, ты снова танцевала, впервые после свадьбы.
Жаль, девочка, ты позабыла про неминуемое утро. Выйди раньше на час и один из соседей, заметивший тебя выходящей из лачуги барда .не донес бы на тебя этим же днем мужу. Жаль.»
Смотреть на изуродованное тело всегда больно, на изуродованную душу – невыносимо.
Она прочла в моих глазах то, что я никогда бы не осмелился ей сказать вслух.
Я не вижу в твоей судьбе ничего лучше той ночи. Неужели ты хочешь так жить?
Разбитые губы больше не дрожат, она без страха, со счастливой детской улыбкой говорит правду, которая едва ли кому то нужна. Но она больше не боится.
Мужу хватает благородства, в знак признательности за рожденных ему шестерых сыновей, не отдать ее на суд жаждущей легкой жертвы толпе, где бедняжку забили до смерти камнями, а убить самому – быстро и почти без боли.
Ее черная кровь, такая же черная как глаза волка, течет по горячей земле, превращая мой рисунок в хаос.
***
Десять лет я шел к Нему. Десять лет непрерывных медитаций на грани не возможного и все поглощающей веры – я достоин, я смогу, ты должен меня услышать! оставив свой народ терзаемый ордами черноглазых варваров, я упрямо брел сквозь тернии сознания к горе, где жил мой Бог. Страшные крики умирающих за свободу гнали меня вперед.
Как ты мог оставить свой народ? Как ты можешь равнодушно смотреть как варвары вырезают нас? – кричал я у подножия трона, на котором восседал каменный Исполин. Суровый и справедливый.
Рок и судьба – вот те два слова, дарованных мне в ответ. Уже тогда я знал, что мой народ обречен. Стоя на коленях, уничтоженный открывшийся мне истиной, я плакал и молил Бога дать мне сил понять его сердце и мысли, ибо я желал верить и не представлял жизни души без нее, но как оправдать создателя оставившего детей своих?
Прося невозможное я получил невыносимое- взгляд, читающий судьбы, язык говоривший истину и долг, не отказывать ищущим правды.
«читай сердца и может быть, ты поймешь»- был ответ Его.
И я уже начал понимать нашего отца, давшего нам право выбора. Не он пишет книгу судеб, он такой же чтец как и я.
***
В редкие минуты сна
я без труда попадаю на пустую гору, где возвышается трон, но распластанный у каменных ступней Бога, боюсь поднять глаза и попросить свободы. Меня сковывает ужас при мысли увидеть там свое лицо, услышать свой голос, видеть, что я слился с ним и теперь его ноша навсегда станет моей. Я боялся потерять жалкие крохи надежды, что еще жили в моем сердце…
и вновь просыпаюсь от пинка или очередного возгласа:
— Говорят, ты видел Бога, юродивый?
