Всем хватило места

Наш Следопыт не может жить без гор, не правда ли? Поэтому первый фестиваль юбилейного года привычно связан с ледовыми вершинами, которые в этот раз стремились покорить многие! Поэтому собралось более шестидесяти участников! Поэтому вместе с альпинистами мы провели состязания по ледолазанию!

Чтобы фестиваль состоялся, необходимо создание и подготовка сотен квадратных метров вертикальных поверхностей изо льда: стен, ограждений и столба. Непривычным оказалось место проведения. Впервые ледовый городок из «зажатого» пространства площади Екатеринбурга развернулся в Историческом сквере, под плотиной городского пруда.

Появившийся простор позволил разместить горки, лабиринты, аттракционы – всем хватило места. И довольно мягкая зима в этом году: температура в каникулы не опускалась отметки ниже «минус 15 градусов», тоже радовала горожан и гостей города.

Любимый колорит

Тема ледового граффити – юбилей журнала «Уральский следопыт» позволила использовать диапазон нашего любимого местного колорита: персонажи бажовских сказов, горные пейзажи, животный мир и крапивинские паруса.

Вместе с участниками традиционно творческих коллективов на зимний пленэр вышли воспитанники Центра с ограничением здоровья по слуху. Ребят мы приглашали участвовать в осеннем турслёте, и им понравился фестивальный формат взаимодействия со сверстниками.

А ведь каждый юный художник пришёл со своей группой поддержки: мало ли как сложится рисование на морозе! Эскизный этап завершился накануне. И субботним утром, 18 января, тепло одетые творцы собрались возле командного шатра.

Начало года для событийных мероприятий характерно отсутствием бюджета; только помощь волонтёров, согласие на использование общественного пространства городской администрации, возможность задействовать ресурсы Ледового городка и, конечно, возведение ледового столба – уникального объекта для территории всей страны.

Дефицит ресурсов – ситуация обычная, но всем участникам фестиваля организаторы выдали красные анораки – заранее позаботились об изготовлении впрок. Они как раз водонепроницаемые. А если надеть на верхнюю зимнюю одежду, оберегают от красок.

Кстати, краски и поощрительные подарки предоставил Благотворительный фонд «Дети России». Все художники получили подарки. Организаторы решили, что каждый, решившийся показать свои художественные работы, достоин поощрения.

Тем временем стена вокруг ёлки после предварительной подготовки превратилась в великолепное панно. Ребята, профессионально работающие с красками из баллонов, на льду разместили символы Урала: бурого медведя, уральского следопыта и малахитовую ящерицу.

Немного жаль, что на следующий день здесь прошла трасса «на трудность». И, хотя до хвоста ящерицы дотянулись не все, медведю досталось от ледорубов и «кошек» до его полной неузнаваемости! Уличное искусство такое непредсказуемое…

Не сдавайся!

В воскресение, 19 января, с самого восхода солнца установщики проверяли готовность трасс к интенсивным физическим нагрузкам. Скоро оплывшие ледяные стены тысячекратно пронзят стальные крючья, клювы, шипы, чтобы нагрузить весом тела и обеспечить возможность придать ему импульс для дальнейшего движения к финишу.

Регистрация, медицинские справки и страховки от несчастного случая, протоколы, судьи Федерации альпинизма, инструктора, тренеры – знакомая суета спортивных соревнований. И часы напряжённой борьбы! Победители состязаний благодарны компании «Манарага».

Завершающим аккордом Ледового штурма после захода солнца стала гонка преследования. Её ждали, к ней готовились, берегли силы. Ведь приз от «Уральского следопыта» оказался заманчив: страховочное устройство, ставшее в моменте малодоступным, но таким необходимым для тех, кто не боится преодолевать трудности и даже стремится им навстречу.

Пришлось провести даже предварительный отбор, чтобы из двадцати спортсменов оставить не более восьми. Удержалось семь, они и встали в круг: перворазрядники, кандидаты, мастера спорта и другие.

Гонка продолжалась 13 минут! Всё это время участников настигали соперники, они догоняли конкурентов – претендентов на суперприз, срывались и сходили с дистанции. Последние пять кругов под подбадривание зрителей шли уже три участника, не желавшие сдаваться.

Каково же было изумление, когда после срыва двух мастеров спорта по альпинизму на стене остался 12-летний спортсмен, сопровождаемый тренером и родителями под речитатив: «Терпи, не сдавайся, терпи!». Выдержал! Вот теперь спортсмены будут переосмысливать прохождение длинных дистанций, разбирать тактику.

Юбилейный год всё-таки привнёс неожиданность в традиционный фестиваль. И мы, конечно, рады, что в рядах участников проектов «Уральского следопыта» появляются новые молодые имена.

Вернуться в Содержание журнала

Степные в таёжной зоне

В 12 километрах от Бекленищево ниже по течению Исети в неё впадает небольшая речка Камышенка. На её берегах размещены каньоном с десяток живописных скал. А устье со скалой Кукушкин Камень и несколькими безымянными скалами с 1983 года является ландшафтным памятником природы.

Охраняемой территорией нижнее течение речки Камышенки сделали неслучайно. Учёными здесь было обнаружено уникальное сообщество степных растений, что редко встречается в таёжной зоне Среднего Урала.

Знаменитое урочище

В отличие от Исети вода в Камышенке чиста и прозрачна, а устье довольно глубокое и вполне пригодно для купания. Знаменита речка и урочищем Зелёная карета, что в нескольких километрах от устья.

Своё необычное название оно получило по фестивалю авторской песни, проводившемся раньше здесь, на берегах Камышенки. Почему так называется сам фестиваль, уже толком никто не помнит. Наверное, по песне «Зелёная карета» Александра Суханова на стихи Овсея Дриза в переводе Генриха Сапгира.

Вдоль леса на восток

Добраться до Камышенки несложно. Единственная дорога от Бекленищево идёт вдоль леса на восток. Она завершается в долине Камышенки.

Если есть желание проехать до устья, то нужно не пропустить ответвление дороги направо и смело ехать, не забыв включить полный привод, или пройти пешком. Но поворот направо должен быть вторым по счёту, первый – уходит к селу Смолино.

Вернуться в Содержание журнала 

За полночь, как тропа оборвалась, и часа не прошли по согре. Ноги вязнут. Морось в ливень перешла. Сорвались друзья наскоро, пустые, хорошо на турбазе успели сапоги с дождевиками прихватить. Стас там на стороже оторвался, веслом деда здорово, кажется, огрел. Ему бедно, понятно, что так с деньгами братва их уральская кинула, да еще в эдакий момент.

Втроем они уже года полтора как бились над труб-протезом. Идея Данилина, инженера толкового. Славко-химик придумал движок заряжать на минеральном порохе вместо чипов. На Стасе все вложения оказались. Друзья сначала и не вникали, а вышло, связались с бандой. Как предложение поступило от китайцев купить их заготовку протезную, чертёж, считай, братки тут и нагрянули. Лаборант побили институтский – продавайте косоглазым скорее и процент гоните! Данил и заартачился – не доделано изобретение, вожгаться год еще, чтоб до ума довести. Так ему борзота местная утюгом коленки и подкоптила, а там смотри – не продадите – зубы вырвем.

Ссорились парни поначалу, что Стас, бряколо такое, их подставил, а потом порешили, чем друг другу глотку грызть или бандитам все сдавать, нужно собираться и в Нано-полис к Челябинску уходить. Там власть какая-никакая есть, не сдадут на расправу. Патент в столице учёной оформить под государственный грант, вот и защита станет. Бюджетных братва не тронет – аллергия.

Назначили Стас, Данил да Славко встречу бандюгам для виду на самом выезде из города в кабаке придорожном, чтоб туда их ораву стянуть. А сами дачами объехали и деру. Теперь без «Нивы» два дня, считай, ходу на сельцо Большие Бутырки, а там до трассы – часа три-четыре. Айда попуткой и поминай как звали.

Славко места от деда знал вроде как. Брали тутака нырков и куропаток пару лет. Болота эти застойные в сфагнуме, туши звериные как в камне изваянные лежат, не пахнут. Валежник не гниет. Говаривал дед – с батей мальцом и мамонта в урочище видали, тысячу лет, а как живой. Ну то, поди, дед и приврал, а зайцы-лисы, медведи иссохшие и вправду попадались. Глаза только поклеваны, а так, мумии и мумии музейные во мхах затаились. Вот и прикидывай, каково по согре ночью шастать.

Вона полянка, наконец, знакомая. По берёзке каждому на бадожок подрезали, полегче стало. Видят, блестит впереди ель под луной. Из последних сил добрались. Легли под лапы кимарнуть на сухих иголках. Сторожиться не стали, не поверили, что кто рванет за ними.

Спят все. Моросец по капюшону щелкает. Слышит вдруг Славко, будто приказывает кто – вставай, говорит, Славко, подымайся. Открывает он глаза. Ничего. Согра белая, дождь всё рябит. Стас с Данилой на боку меж корней дрыхают в спальнике, Шоша да Егоша. Хотел Славко обратно залечь, да видит, шевелится что-то на бугорках в подлунье, как кольцо змеиное, здоровенное, с предплечье мужское. Сел он, финку под ремнем сжал, а уж смотрит – не одно кольцо вьётся, а на каждой кочке с полсотни повсюду вздымаются. Потянулся он до Стасу будить, и тут голос: «Не трожь!». Видит Славко, катится к нему над согрой, как по воздуху, будто инвалид безногий на тележке. Из голубоватой в зелёную дымку силуэт его переливается, мерцает и всякий раз не достаёт в нем чего – то руки нема, то глаза, а то и вместо живота дыра, и стонет он, как от боли.

Приблизился калека: рожа стариковская в морщинах, лоб высокий, да парик белеет, а на плече вроде мундира зеленого висит с поддёвкой рваной. Осклабился он и ртом беззубым зашамкал:

— Ты, Славко, жить коли хочешь, так окажи услугу, а не то с товарищами в согре канешь.

Ни жив, ни крут Славко спросоня, а все же схорохорился, чего, думает галлюцинации стрематься и отвечает:

— Ты кто таков, дед, чтоб меня пугать и приказывать?

Калеке удаль та будто и понравилась, что не забоялся Славко, а верней, что забоялся, но не выдал видом.

— Немцем меня зовут – отвечает старик – Уральских рудников я заправитель.

— Да где ж ты горы-то видишь? Тут, дед, воды шадринские! – смеется Славко, а финку крепче сжимает.

— Ты, молодой, на рану не соли мою! Покинул я владения, уж больно ядом рудники загадили. Вот на Алтай путь и держу. В норы демидовские. Да без руды медной слабею.

Подумал тут Славко, уж может в жар его забросило с дождя, залихорадило, а если нет – так отродясь никто ему не помогал, с чего б и долгу взяться эдакому. Вот он и брякни зло:

— Некогда мне, дед, с калеками возиться.

— Смотри, Славко! – брови надыбились у старика, глаза под ёлку аж скакнули, молниями налились – Знаю, что по вас лихие люди рыщут по болотам. Вот захочу, и наведу, а захочу, так тебя с товарищами в согре закручу.

— Ну и крути, дедуль, не жалко – махнул Славко, финку отпустил, да в сон обратно провалился.

Утром зевает, нос горячий трёт на солнышке. Вспомнил ночную встречу, а сказывать товарищам не стал. Так молча покусочничали втроём и дальше двинули. Кочками в пожухлых колтунах обходят, мутные воды с пенкой синей перескакивают. Мостки, что встретились, подрублены, столбы одни чернеют. Да нет сомнений, компас ведет надёжно.

Вот к половине дня вышло болото. Земля твердеет. Осинки золотом все шебуршат. Можно и на привал, к селу, значит, тропа. Расположились. Стас дальше на разведку выступил, да как вдруг закричит: «Исеть, ребята! Исеть!». Кинулись друзья, глядят и впрямь – на скале они, а низом речка разливается, осокой водит, изумрудом от бора соснового горит, да рыжая корова на берегу том бродит безнадзорная и травку щиплет. Да как же это?! Ведь это к городу они вертались. Словно лешак их носит!

Прикинул тут Славко, признал товарищам про ночного гостя, что, если и впрямь их Немец водит? С час горячились парни, да собачились. Данил всех больше – чего, мол, чертовщину наговариваешь, дуришь со страху, как был трусак, таким и стался, да уж не порошком ли вновь химическим своим дыхнул. Взяла Славко обида за напраслину. Ты, говорит, Данил, меньше бы за бабами по пляжам шастал, еще б до лета труб-протезы кончили. И так бы час еще кричали, да Стас им подзатыльников развесил – базарить цыц. Ну проорались все и будто отлегло. Обратно порешили уходить, специально супротив ахового компаса. Плутали так смурные до ночи, глядят, блестит малый огонёк вдали, будто домашний, да льётся заунывно песенка:

Зыбаю да забаю,

Отец ушел за рыбою,

Мать ушла пеленки мыть,

Дедушко – дрова рубить

Подходят, а на холмике средь вереска рассиреневшегося – древняя часовня краснокирпичная. Сама поосыпалась, крыша обветшала, дверь на петле одной скрипит, внутри уж облепиха кренится под шапкой ягоды рыжей. Видно, староверы тут отшельничали, уживались от гонений советских, а может и от царских еще.

Решили парни в часовне ночевать. Только раскладываться стали, слышат кричит неясыть жутью, да в церковь ящерки, да пауки, да мыши-бурозубки с болот набиваются. Тут и вереск у крыльца зашуршал, задыбился. Стал Стас с Данилой дверь навешивать, а в этот миг луна из облака и выйди. Ночь серебром осветила, и топь видать – вся в кабелях и проводах шевелится. Лезут к часовенке щупы проклятые.

Дрогнули товарищи, внутрь бросились. Рюкзаками обложились, бадожки березовые в кулаках сжимают. Слышат, кирпичик в кладке над головами вывалился. Один, второй – а под сводом провод тянется, стенку будто сверлит. Дрогнула штукатурка, а под ней фресочка старинная, мужской лик в нимбе. Вот под нее кабель и уткнулся, и стал зудеть, ток словно по нему пошел. Тут оживился лик, да загрозил:

«Горько. Горько, что не осталось на земле русской вовсе мастеров! Искусных, да смелых. Любви да вспомоществования немощным и не осталося. Что на Руси диется!».

Сказал лик те слова, да рот замкнул, а кабеля как не бывало.

Тут уж Славко к товарищам в полной своей силе говорит:

— Дед тот нас водит. Зазря я с ним ругался. Глупо сказать, все из-за патл его немытых, да из-за виду жалкого. Противно мне такую немощь видеть, калечную. Эх, не по совести то было, от омерзения. Звать Немца нужно, и виниться мне пред ним.

Вышли друзья под небо.

— Согласны мы, Немец! – кричит Славко – Покажись, заправитель рудный! Уж дуру дал я, говори, что хочешь!

Заскрипела впереди тележка, а на ней в голубоватой дымке Немец качается:

— Опомнились? – ухмыльнулся он – Признаете силу уральскую?!

— Ну ты, дед, не стращай, а называй, чего надо! – не сдержался Данил.

— А вот ведаю я про придумки твои. Есть у тебя для калек таких как я подсобье металлическое – молвил Немец – рука, да глаз, да ухо в труб-протезах. Их то и надо мне, чтоб пересечь воды здешние. Я вон все кабелями телефонными питаюсь со схронов полигонных. Да не могу уж, все там голоса блуждают недосказанные про коммунизму, да про военные кнопки красные.

— Так не фурычат протезы мои – махнул Данил – нечего и говорить!

— И про то ведаю – щурится хитро Немец – Нет у вас пороху минерального, что Славко придумал, и где взять, не знаете. А я-то картой такой и владею. Вот и дело моё. Я вам жилы открою, вы свои агрегаты сладите, да мне и отдадите в пользование на дорогу.

— Что ж это за дело! Мы работай, а ты отыми?! – гаркнул Данил во весь голос – Бандюгов не лучше!

— А ты, мастер, бабой не вопи. Поможете мне, я в долгу не останусь – сверкнул дед глазами – Так оберну, что годика два не пройдет, как построят за казенный кошт в Екатеринбурхе, а после и в Шадринске заводы, где будете руки-ноги делать для калек, да по всему свету продавать. Вы от тех заводов хороший барыш заимеете, большими людьми станете, а не прикорытниками китайсками, о чём сейчас грезите!

Да так Немец супротив китайцев высказал, что и на письме передать невозможно, разве на ушко только!

— Да как же дед, мы тут работать-то станет посередь болотины – сказал и Стас свое слово.

— Это не боись, инструментишко у меня надёжный имеется в недрах, да только и вам потрудиться придется. Коли сейчас согласны, так и порешаем.

Посовещались парни – некуда им отступаться.

— Слушаем мы просьбу твою – молвил Славко.

— Тогда вот что скажу – отвечает Немец – Минералы на порох для каждого протезу разные нужны. Три места есть подходящих, только все они под стражей духа водного Виткася. Он-то и мне проходу не дает, вот и вам запротивится. Так что наперво вы мне корову подайте, что на Исети видали.

— На кой тебе, дед, корова? – удивился Стас.

— Молоко у ней, потому что медное, для меня питательное. Как достанете, я силы наверну, так и хозяйство инструментное достану с подземелий.

— Ну что же мне тогда идти – плюется Стас – один я плавать-то умею.

***

Отправился Стас на Исеть-реку. Вышел к утру на ту скалу, где вчера стояли, глядит – лежит корова рыжая под соснами. Как до нее доберёшься. Обрыв крутой, сорвешься насмерть. Разве прыгать только в самую воду. Прикинул Стас и удумал сделать, как бабка его по осени в самые заморозки купалась. Не закаленная, просто дурная на голову была. На спор с мужиками лазила. Вся жирной глиной синей оботрётся и сидит с четверть час, глина та и не смывается. Так на штоф водочки себе и оформляла – мужики хоть знали, что дура-баба верх возьмёт, а все равно ставили-спорили, весело поди.

Вот и тут на согре синяя глина попадалась. Скинул Стас одежу, давай натираться. И верно, сперва аж ноги сводило, а как на ветру схватилась глина, так и тепло стало. Токма тиной пованивает. Обождал он, да так и сиганул со скалы в воду. Вынырнул, и тут только сообразил, что затылок не обмазал, вот и морозит его.

Плывет Стас, слышит, шумит вода, гудит. Идёт на него моторка с мужиками камуфляжными, все под ружьём. Бандюги значит, выслеживают. Как проведали? Заметят его, тут на реке и ухайдакают. Бросился плыть парень, хорошо бревно попалось, за ним схоронился, только нос высунул. Подошла моторка, а следом и вторая к тому месту, где он в воду сиганул, поглядела братва в воду, да его в синеве не различила. Сидят в лодке бандюги, курят, калякают, куда далей плыть. А Стас в воде ни жив ни мертв, боится шелохнуться, ноздрями воздух токмо прихватывает. И слышит, словно в ухо ему прям булькает кто, наговаривает: ты, мол, – самый крепкий, самый из товарищей отчаянный, а вон за всех за просто так отдуваешься. Мог бы с братвой-то сговориться, да в лодке плавать, куролесить. Косит глазом Стас – а в бревне гнилом зубастый рот то шепчет, да лыбится. Экий Виткась, каков, на подлость искушает, понял парень, да крутанул бревно ртом под воду.

Докурили тут бандюги, бычки по речке запустили и дальше плыть. На берег Стас еле живой забрался. Посмыло глину, ветер колит ледяной. Подходит к корове парень, а как её на скалу подымать? И так ее и эдак, а животина и не движется, только брылами слюнявит. Смотрит Стас, а вымя-то у ней покусано все – ну, думает – Немец, злыдень!

Кое-как корову растревожил всё ж-таки, вичкой пошлёпывает, ведёт по берегу, брод ищет, а сам озяб совсем. Ну, думает, околею на ветру, так голышом и сгину в труселях исподних. Не судьба, видно, дело завершить. За ребят обидно, да хоть скотину пожалею, чтоб ее Немец не сожрал. Стеганул корову Стас – проваливай, мол, дура, вольно пасись. А та и ни в какую, будает его пегой головушкой и приседает на колени. Очумела животина, смотрит на него глазами – блюдцами голубыми бездонными и словно говорит: «Садись верхом».

Стас не поверил даже, а в голове одно мычание – «Садись верхом». Да и чёрт бы с ним. Взобрался парень на корову, а та как понесет сквозь бор, только ветки хрустят. Вынесла его на косогор к порогам буйным. Здоровенный камень внизу лежит. И снова в голове звучит – «Держись-ка за холку». Вцепился Стас в шерсть рыжую, тут корова как развернется, да и прыгни с косогора на самый камень. Зажмурился парень, да только корова над самым камнем тем зависла, спружинила от него и на берег другой давай лететь. Летит, гремит боталом шейным, да назем по реке лепехами бросает, будто из озорства, а не от охоты. На самой релке они и очутились точно у одежы оставленной. Слез Стас с коровы, глазам не верит, а в голове ему насмешливо голос и вещает «Молочко-то медное от скалы магнитной и отскакивает».

Привел Стас корову к Немцу, тот молоком медным намумлился, сил набрался и кряхтит довольный:

— Теперь можно и в путь выступать за порохом минеральным. Первый, что добыть нужно – редкий перовскит. Потаён он в чудской яме, могильнике за лиственничным бором.

— Откуда ж тут перовскиту взяться, камень-то – горный? – удивился Славко.

— Захоронен перовскит в местах этих с великим рудокопом чудским, амулетом ему положен загробным, задолго до того, как открыли в мире минерал такой.

Наскоро парни костёр развели, воду вскипятили, поели тюри, едой горячей Стаса отогрели, и выдвинулись в дорогу с Немцем. Шли долго, а калека впереди все катит подле коровы своей, за ухом ей чешет ласково. Поле кругом да поле, уж кончилась топкая земля, а края все не видно. Встал тут Немец, руку свою прозрачную в мох воткнул и говорит:

— Рядом бор, да скрыт Виткасем.

— Куда ж идти? Одно все, куда ни обозри! – возмущается Данил – Покажи силу-то свою!

— Нет у меня, робята, силы против духа водного – отвечает Немец с горестью – Коль повстречались бы мы в рудниках глубоких, несдобровать Виткасю, шпицрутенами б его высек, ноздри б распорол да заковал в железо. А только не бывать уж мне на рудниках тех, не любоваться рудами и самоцветами.

— Так что ж воспоминаньям придадимся, авось само решится? – не унимается Данил.

— Да ты и сам имеешь силу, чтоб бор найти – Немец отвечает.

— Это какая ж сила? Не блажи, дед. Зверь я что ли, вынюхать бор должен, словно хорёк какой?

— А машина-то твоя на что? – ухмыляется Немец.

Тряхнул Данил рюкзаком с ноутом:

— Мощи в машинке нет, а тут в лесу и взять неоткуда.

— Да ты проводками то моими не брезгуй, запитайся – подмигивает ему Немец, а подле него кабели тоненькие змейками вьются.

Выбрал Данил один, достал машинку свою, да провод в неё воткнул – и заработала.

— Чего ж так лес и покажет? – не верит Славко.

— Погоди, поразмыслить надо – призадумался Данил, а сам сел на камень и пальцами по машине стучит – Есть хранилище одно, где все знание о лесах собрано, так, чтоб вызнать можно было по следам углеродным, где какой стоял, да когда, да сколько в нем деревьев было.

Час так проходит, второй, к вечеру уж день клонится.

— А вот, пожалуйста – улыбнулся, наконец, Данил и на экранце карту показывает – Правда бор тут рос лет триста тому, лиственницы, кедры, по массе, считай, гектар тридцать было, вон пятно синеет в параллелях.

— Где же искать его? – спрашивает Стас.

— Да вот и ориентиры есть по долготе, по широте, а дальше, уж, Немец, твоя работа – указывает Данил.

Уставился Немец на экранец и снова руку в мох воткнул да говорит: «Покажись в углероде, бор упрямый», да цифры бормочет. Раз тут, да Славко веткой по голове и приложило. Глядят парни – на самой опушке они оказались у пушистых кедров, а чуть подальше за стволами курган высится, там и вход в чудскую яму.

— Мне – остановился Немец – Туда ходу нет. Заморит меня Виткась. Так что вам идти одним. Чую, стражник в яме ждет дюжий, только вам с ним не силой мериться нужно, а родством.

Ступили друзья в курган, сруб небольшой, в земле утопленный, фонарями присвечивают. Видят в центре камни горкой свалены, а к ним скелет прислонён, сидит, глазницами пустыми уставившись. Кругом его горшки наставлены белые, лепешки медные, да украшения разные навалены, цепочки с иглами, с подвесочками. Подошли парни крадучися ближе и озираются, стражника высматривают, да тесно – нет никого. Стали перовскит по горшкам искать, а что за минерал, никто толком и не знает, а у Немца-то и не спросили.

Глядит Славко – руками-то костлявыми мертвец сжимает что-то. Нагнулся, а там камешек невзрачный черный светом теплится. Неужто и есть минерал особенный? Только Славко жамкнул камень, как прямо пред ним отделился вдруг от стены курганной мужик невысокий, бородатый, белый весь, солью просоленный и укоряет:

— Зачем покойного тревожишь? Чужо богатство отымаешь!

Смутился сначала парень, будто и вправду, вор какой. У мужика-то стражника и оружия вроде нет, а страшно. Глаза пустые у него выеденные, а с волос все крупинки белые осыпаются. Обернулся Славко на друзей, а те к стенам земляным как приросли, шевельнуться не в силах. И бродит будто землица, словно ходит в ней нечто, вон и у Стаса за плечом голова рогатая из земли высунулась, на ухо ему неслышно нашёптывает.

Вспомнил тут Славко, как дед его учил на чудских ямах – что покойные те – предки наши, им и кушанья на помин оставляют. Выхватил он ловко мяса тушеного в баночке, ножом вскрыл, да под ноги поставил с приговором:

— Помяни, господи, чудского дедушку!

Только сказал, поклонился ему стражник и обратно к кургану прирос.

Взял Славко камешек и с товарищами к Немцу вышел. То ли, спрашивают, принесли.

— Оболтали стражника! Самый, самый он и есть! Первоскит – улыбается Немец.

Руку свою меж корней кедровых воткнул. Вспучился, разверзся мох, а на поверхность кузня целая, как есть показалась. Не хуже лабораторий шадринских. Тут и наковальня кристаллическая, и молоты с молоточками фотонные, меха оптические, и даже жар плазменный переливчатый. С порохом минеральным любой труб-протез подладить можно.

Принялся Данил за работу. Истолок камень на порох минеральный, а Немец советует – пластинку теперь из него лей, да в глазной труб-протез и ставь. Исполнил все Данил, смотрит – светится пластинка в оболочке мягкой. Подал он Немцу глаз, тот в лунку правую и стал, и жилки сразу у старика на лице проступили, светом затеплились.

— Ну спасибо, мастер! – говорит он – Теперь можно и путь продолжать. Второй минерал, что добыть нужно – сгусток урановый. Потаен он в жаркой воде углекислой.

***

Пошли шибче. Немец дорогой твердой, верной ведет, глазом протезным путь озаряет. Весело ему, старый, а егозит и веселится, чует, что близка цель уже и от радости ажно песню нерусскую запел, а корова рыжая ему в тон подмыкивает:

Innsbruck, ich muss dich lassen

Ich fahr dahin mein Straßen

In fremde Land dahin;

Mein Freud ist mir genommen

Die ich nicht weiß bekommen

Wo ich im Elend bin

Groß Leid muss ich jetzt tragen

Das ich allein tu klagen

Dem liebsten Buhlen mein;

Ach Lieb, nun lass mich Armen

Im Herzen dein erbarmen

Dass ich muss von dannen sein!

Mein Trost ob allen Weiben

Dein tu ich ewig bleiben

Stet’ trеu, der Ehren fromm;

Nun muss dich Gott bewahrеn

In aller Tugend sparen

Bis dass ich wieder komm!

Данил немецкий-то в институте учил, а уразуметь об чем песня не может. Немца тоже не спрашивает, выкобенистый, потому что очень был Данил. Так и дошли к вечеру до угорка, где из скалы высоко над кронами сосновыми ключ бьет кипучий. Во все стороны пар мутный пышет, да вниз рухает, словно кто на каменку в бане воды бзданул. Не видать под скалой ничего. Говорит тут Немец:

— Камень ураний в воде лежит, от того и пар, и вод бурление. Его нам сгусток и нужен единственный.

— Чего же опять, значит, мне окунаться? – злится Стас.

— Да не плавать уж вам придётся, а костришко разводить – отвечает Немец – вы как сгусток добудете, возвращайтесь, а уж я кузню подам.

Спустились парни к озерцу, что все в дыму стоит. Черпнули воды – да ничего, живьём не сваришься, можно ступать. Сапоги поскидывали, штаны подвернули. Шагнул Данил первым, да и упёрся будто в стену. Пар тут вдруг рассеялся, смотрят друзья – а вместо лужи царь-лягушка сидит исполинская, синяя вся, будто из стекла дутая, что ключ минеральный весь и высасывает. Головой бородавчатой водит, утробой надутой поквакивает, урчит, глазами янтарными глядит важно на Данилу, да как стрельнет язычищем вдруг, так его и прилепила, да в пасть себе и заглотила.

Выругался Стас от страху как разбойник матерно, царь-лягушка от тех слов аж глаза закатила. Только смотрят друзья, жив Данила, сидит в мешке горловом у твари болотной. Очертания его видать костлявые через кожу жабью. Напирает он руками, а не вырваться.

— Ну, выплевывай давай! – кричит Славко.

— Слышь-ко, Данил! Помочись квакве на язык-то, глядишь и выплюнет – вторит Стас.

Хватил он из носка бритовку опасную, которую завсегда с собой носил. Из руки в руку перекладывает и на царь-лягушку цыкает – выплевывай, значит, Данилу.

Царь-лягушка глазами крутанула и опять язык выпустила, щёлкнула, да Стас-ловкач в сторону перекатился. Свистанул бритвой, ан промах, воздух только порезал. Не успел вскочить, а язык тут как тут шлёпает, еле увернулся. Зачерпнул тогда Славко камешков, стал кидать в тварь, чтоб отвлечь. Защёлкали камешки как по стеклу, а лягушка и головой не повела, так с третьего разу Стаса и заела. Свалился он к Даниле в горловой мешок, и давай там такую брань разводить, что аж гул идет.

Стоит Славко, не знает, что и делать, как подступиться, а царь-лягушка все урчит, и в урчанье том слышится будто повторяет кто «…самый крепкий из друзей, отчаянный, а вон за всех за просто так тут отдуваешься… мог бы делами ворочать». Да так и оборвались слова, Виткась, стало быть, кому-то из друзей нашёптывал.

Слышит вдруг Славко, стараются товарищи, кричат из заточения:

— Вод-ки! Вод-ки!

Ну, думает Славко, одурели совсем, нажраться решили перед смертью. Развернулся он было к Немцу за помощью, да Стас с Данилой в лягушке разбушевались, барабанят кулаками, неистовствуют – водки им подавай. Плюнул Славко, вытащил заначку и давай лягушку дразнить, чтоб она пасть разверзла. Только высунула та язычище свой, кинул Славко бутылку прямо в мешок горловой, она и провалилась. Постоял парень, да времени терять нельзя. Побежал обратно в гору.

Подскочил к Немцу и блажит:

— Доставай кузню свою! Поджигу делать надо!

Моргнул старик глазом протезным, поднялась кузня. Тут тебе и трубки медные готовые и котлы горящие. Мигом Славко годы школьные вспомнил, как с Данилой да со Стасом оружейничали – спичек наломал, серы накрошил, пыж забил. А над дробью задумался, царь-лягушка-ту, поди не возьмешь чем попало. И Немец плечами токмо пожимает. Ну думает парень, серебром надо, как упырей гоняют. Откуда взять только? Раскрыл Славко рюкзаки товарищей. Мало ли подходящее сыщется. И правда – лежит у Данилы в полотенце обернутый приёмничек старый, память об отце его.

Разобрал он аппарат, из аптечки раствор кислоты азотной с водой набодяжил, детальки радийные туда покрошил, медной проволокой покрутил и Немцу – запускай процесс по медной части своей. Тот кашу металлическую глотнул да выплюнул – вот и проварилась. Процедил её Славко через полотенце и над котлом выпаривать. Тут серебро и вышло. Никаких чудес, одна наука чистая. Накрутил он дроби, да в поджигу забил. Главное, думает, чтоб царь-лягушка по разряду упырей проходила в иерархии нечестии всякой, а то ведь и облапошиться можно.

Немец тут и кривится хитро:

— Как подступаться-то станешь к лягушке в темноте, ты фонариком подсвечивай легонько через полотенце, да выключай и так трижды исполни, а потом ярко освети, у нее глаза то и замрут от кода эдакого.

Так Славко и сделал. Ступил в воду, да фонарик и включил. Мигает, а сам присматривается – расступился пар под луной, засинела лягушка, а у самой зрачки рябят, дергаются. Тогда бахнул он светом в неё, пугач наставил, да и запалил! Верескнула поджига, и дробью в лоб лягушачий шандарахнула.

Упала царь-лягушка замертво. Славко к ней бросил, стучит товарищам. Глядь, а в мешке её горловом дыра проступает, Стас с Данилой оттуда и выбираются, поддатые.

— Мочевиной спиртовой тварюгу продырявили – говорит Данил – нечисть сульфатную.

От делов таких произошедших пар вовсе рассеялся, да сгусток ураний в воде показался. Взял его Славко и к Немцу в кузню. Обида только – финку свою в том прудце обронил.

Намолол Данил пороху минерального, да протез-руку и зарядил. Примерил Немец, как живые пальцы движутся. Посмотрел он Данилу и фигу ему в шутку показывает.

— Молодец мастер! Теперь можно и путь продолжать. Третий минерал, последний, что добыть нужно – фосфор. Потаён он в мертвом поле опытном.

Обрадовались друзья, близко уж, разрешится все вскорости. Один Стас невеселый стал, угрюмится, да что-то под нос себе нашёптывает.

***

Снова в путь ступили. Немец уж быстро гонит, протезом корову по холке треплет, в настроении. Вот решил у него Славко выведать, как это заправителя уральского в такую глушь занесло болотную. Тот и сказывает:

— Жил я, братец, в глубинных рудниках, что еще при жизни устроил с товарищем своим. Каждый день самоцветы изучал, да рудами неизвестными любовался. Так бы и обитал счастливо, да вскрыли те рудники людишки мелкие, гадить стали бесцеремонно, покои мои отравой полнить. Явился я тогда к злодеям этим, что ж говорю, родные земли срамите. А им… какие родные, заводы все с казны крадены, кровью политы. Так и ослаб я. Невмоготу стало. Не дышится, не любуется, а поделать нечего. Стонут жилы рудные, изводят старика.

— А Виткась что ж не помощник тебе супротив них? Он же за край свой стоять должен – задумался Славко.

— В распре я с ним – вздернул Немец подбородок гордый – Как при государе Петре Алексеевиче стал я рудознатцем заводы ставить, да на межу болотную вышел, так он забои мне и стал топить, печи заливать. Потому как боится он изучения недр земляных. Того гляди, грамотного-то человека неизвестным не застращаешь, гадями уральскими не застопоришь.

Так за беседой вышли они к полю опытному. Тянутся по нему клоки пшеничные пожухлые, в прожилках бледных. Огляделся Немец, прислушался и молвит серьезно:

— Ждет Виткась уж. Тут он, рядышком!

— Где ж минерал-то искать? – спрашивает Стас угрюмо.

— А ты не сопи, сопенье-то негоцианту неподобно – негромко Немец заговорил, чтобы товарищи не услыхали, – Знаю, Стас, что Виткась тебе нашептывал не единожды, на поганое дело подбивая предательское. Славно, что удержался от бесовства его. Токмо трудно человеку сильному да деловому супротив такого искуса долго идти. На одном товариществе тут не вытянуть.

Не отвечает Стас, а только косится на Немца, к чему старый клонит.

— Видал я многих, кто молодцом на Урале да в Сибири зачинал, торгом и заводами – продолжал старик – Люди разные, а страсти-то у них все простенькие. Тут князька туземного обманул неразумного, там воеводе посул принёс, чтоб податей не досчитался, здесь копеечка – там шутеечка. До бога высоко, до царя далеко. Только, все, кто главного не знал, кто чистой негоцией жил, тот вскорости и до людоморства доходил и друзей не щадил.

— Чего ж главного-то? – нехотя Стас вымолвил, неловко ему нотацию-то было выслушивать.

— А что первый интерес для уральца делового? – сверкнул в ответ глаз перовскитовый.

— Барыш?

— Эх ты! – тряхнул сокрушённо Немец патлами седыми – русский, а мне тебе учить надобно. Главное для негоцианта уральского – государю послужить и отечеству. Великому его становлению. Кто о том помнит, тот пред всяким соблазном устоять может.

— Так уж нет давно государей-то никаких – хмыкнул Стас.

— Ишь выдумал! – начал было старик, да тут же вдруг и заголосил – Чую! Чую минералы! Всюду по полю минерал лежит!

Моргнул он и вправду – светит земля, переливается.

— Землицей значит обойдёмся – крикнул Данил, да зачерпнул горстью.

Смотрят парни, а товарищ их желтеть стал. Повело Данила, выронил он землю, оступился, рюкзак с него спал. Смотрят, а из ноздрей, да ушей нити у него белые вьются.

— Помогай, Немец! – закричал Славко.

Только подался управитель уральский, как громыхнуло поле, закипела яма глиняная, и из нее два рога поперли, а следом и обрубок извивающийся. Обвил Немца за протез, да тянуть стал. Стас тут бритвой резанул по обрубку, да не отступилась мерзость, а рога по ногам смельчака подсекли.

Славко к Данилу кинулся, а тот уж в землю врастает, весь грибницей фосфорной овитый. Хватился парень финки – а нет ножа!

— Немец! – кричит Славко – Спасай!

Глядит, а из жижи уж в полный рост Виткась вышел, в чешуе весь бурый с головой тюленьей, с хоботом, да рогов-то нет у него, бивни это торчат крутые мамонтовы. Треплет он Немца будь здоров, а Стаса как не бывало. Уж и корова в бой за старика вступилась, бодается с твариной водяной. Обернулся Славко – а Стас со всех ног спасается, руками уши зажимает…

Ходят у нас в Шадринске с тех пор в кругах деловых слухи, что бригада Леши Сивого из всех беглецов, только одного нашла – Данилу-мастера мёртвого. С ним и механизма два, глаз да рука, все искореженные, порченные. А товарищи Даниловы так и сгинули. Стас-ловкач, говорят, с Виткасем ушёл на дно, а Славко-химик с Немцем на Алтае на демидовских рудниках схоронился и теперь торг с китайцами держит. Да не труб-протезами – а по мелочи.

Бают ещё, что Немец на согре ухо своё бросил, фосфором подпитанное. И ежели в него желание прошептать, то непременно сбудется. Только ухо то сыскать может лишь человек верный, самый друг надёжный. Сказывают и другие, будто Немец то сокровище не за ради нонешних людей придумал оставить, а в память о товарище своем Василь Никитиче, с которым они много заводов и городов в давние времена по горам поставили.

Но про ухо, будь уверен, бабьи басни всё, а что правда, то правда: один на Урале не мастер.

Вернуться в Содержание журнала

Диспозиция представляла собой самую романтическую картину из тех, что можно себе вообразить. Лунная ночь на Днепре, старый Александровский парк, запах цветущих магнолий и классический любовный треугольник. Парни – выпускники Херсонской мореходки, пылко влюблённые в юную и потому легкомысленную красавицу, только что признались ей в своих чувствах. Точнее, признавался один – Алексей Вареников. Его давний приятель Иван Разуваев молчал. Он вообще был немногословен от природы.

– Сонечка! Это не ты ли там отсвечиваешь белым платьем? – Высокий старик в парадном морском мундире окликнул девушку с соседней аллеи.

– Я здесь, папá!

Впервые в жизни мадемуазель Крюкова так обрадовалась появлению отца. Признаться, ситуация её сильно тяготила. Ещё тридцать минут назад Соня кружила в вальсе то с Алексеем, то с Иваном, ловя на себе восторженные взгляды. А теперь парни просили её определиться. Оба нравились ей. Но прямо сейчас ответить, с кем она хотела бы связать свою судьбу?! Нет! К этому Сонечка решительно не была готова.

– Пойдём домой, мой мурёночек. Вечер и так изрядно затянулся. Честь имею, молодые люди! – Матвей Семёнович прикоснулся пальцами к козырьку форменной фуражки, умостил Сонечкину ладошку себе в сгиб локтя и, решительно взяв курс на Воронцовскую, избавил дочку от необходимости выбирать.

Повеяло холодком, словно незримая кошка пробежала между друзьями.

– Что скажешь, Вано?

– Что тут сказать?

– Ну как-нибудь же оцениваешь наш разговор?

– Зря ты это затеял, Лёша. Жалею, что я тебе открылся.

– То есть как?! Ты разве не хотел, чтобы она сама сделала выбор меж нами?

– Теперь уж не знаю. Вишь, как вышло…

– Ну, брат, ты совсем того… Мы же с тобой обсудили, что в последний вечер откроемся и пусть сама решает. А сейчас я ещё и виноват!

Иван не ответил, повернулся кормой и двинул с поля неморского боя.

– Постой! Ты куда? – Воскликнул Алексей. – Мы так не договаривались!

– Дело у меня.

– Ты разве не идёшь в трактир на Ганнибаловской? Договорились там сегодня гулять. Я уж и взнос сделал за двоих. Пропустим по рюмочке, да простимся с нашим выпуском по-товарищески. Будет дуться, Вано! Забудем! Скоро разъедемся кто куда, когда ещё свидимся!

Алексей шёл следом за Разуваевым, хватая его за рукав.

– Ладно, – Иван остановился на перекрёстке, раздумывая: налево или направо, – чорт с тобой! Идём, заглянем ненадолго. Простимся, да я уйду.

И они повернули налево.

Большая зала трактира была наполнена молодыми людьми в двубортных мундирах цвета маренго с чёрного бархата воротником, на углах которого поблёскивали якоря. Наплечные знаки тёмно-синего сукна с белым кантом, содержали изображение ещё одного якоря, вышитого поверх штурвала, который говорил о принадлежности владельца мундира к навигацкой школе. Впрочем, большинство парней уже скинули китель и остались в праздничных белых рубахах. И то правильно. Жарко, да и винцо трактирщик подносил довольно часто.

Когда Иван и Алексей вошли, дружеская пирушка по случаю нового выпуска была в разгаре. В углу лохматый цыган наигрывал на гитаре. Двое выпускников готовились бороться на руках. Смуглый худощавый паренёк шёл вдоль сдвинутых столов с фуражкой, в которую остальные кидали деньги, делая ставки. Большинство ставило на победу широкоплечего круглолицего малоросса с едва наметившимися усами. Его соперник – худой и жилистый гардемарин с руками чуть не до колен, спокойно смотрел вокруг, разминая пальцы.

– Ставки сделаны, господа! Три к одному за Громыхало! – Закричал худощавый, и, завидев вновь прибывших, переключился на них. – О! Вот и Вареников с Разуваевым! Объяснились? Эка мрачные лица! Видать не выгорело. Ну ничего, сейчас я вас помирю! Дайте-ка им штрафную!

– Ты что, растрепал?! – тихо и зло спросил Иван у Алексея.

Тот не нашёлся что ответить. Спас его подскочивший половой с двумя изрядными рюмками зелёного стекла на подносе. Иван и Алексей осушили их под крики: «Пей до дна! Пей до дна!»

– Ставки делать будете? Ставьте на Орангутана, искренне советую, – шепнул худощавый друзьям.

Алексей хватил воздуху после рюмки, закивал, полез во внутренний карман. Иван, напротив, замотал головой отрицательно и занюхал водку рукавом.

– Всё готово! Начинайте! – махнул худощавый, приняв от Алексея три рубля бумажкой.

Все заорали хором: «Un, deux, trois!»[1] И схватка началась.

Как ни напрягался малоросс, как ни багровел лицом, а через три минуты сломался под нажимом Орангутана. Трактир взревел. Тут же нашлась куча желающих потягаться с победителем. Худощавый, он же Сашок, высыпал деньги на стол, поделил и раздал немногочисленным выигравшим, среди которых был и сам.

– Держи, Вареников, – протянул он Алексею несколько банкнот, одна из которых – те же, положенные ранее в фуражку, три рубля, – ну и везунчик ты! Давеча билет счастливый на экзамене вытянул, теперь вот деньгами разжился. На скачках не пробовал играть? Или в рулетку?

– Нет, – захихикал Алексей, чувствуя, что голова побежала.

Цыган ударил по струнам. Из-за его спины, словно из стены, вышла черноволосая пожилая красавица в красной блузе с глубоким вырезом, и закричала «Нане Цоха», постепенно ускоряя темп. Голос был звонкий и рвал перепонки. Алексей смотрел на цыганку не отрываясь.

– Ну так что, Вареников, расскажешь, чем кончилось? – Пытал Алексея Сашок, подливая, меж тем, ему в рюмку.

– Ничем. Она никого не выбрала, – ответил размякший Алексей.

– Баба, она и есть баба, – глубокомысленно заметил Сашок, – никогда не разберёшь, какого рожна ей надо. А что Иван?

Алексей оглянулся. Иван сидел с торца особняком, спиной к музыкантам, и с аппетитом ел осетрину с хреном.

– А что с ним? Вишь – ест. Проголодался.

– Ну, как он себя вёл?

– Да как обычно. Тебе-то какое дело?

– Да мне-то никакого, только смотри, уведёт у тебя девку, молчуны – они такие, – сказал Сашок и, сделав обиженный вид, пересел поближе к центру стола, где затевался какой-то новый спор.

Алексей, отвлёкшийся на Сашка, поднял глаза и вздрогнул. Прямо перед ним была цыганка. Стояла, опершись руками о столешницу, светя в лицо вырезом с висящими в нём грудями под звенящими монистами.

– Эй, брильянтовый, – быстрым шёпотом заговорила она, – вижу, за тобой тёмный человек стоит, в затылок дышит, зло замышляет. Плохое тебя ждёт, если не завяжешь свою беду узлом.

Алексей слушал как заворожённый.

– Достань бумажную деньгу, погадаю тебе на судьбу.

Алексей достал всё те ж три рубля.

– Сложи вчетверо, теперь пополам, ещё раз… Держи в правой руке, никому не показывай. Дай левую руку, – продолжала цыганка, стреляя глазами по сторонам, – долгая дорога тебя ждёт за пять морей. Женщина на берегу, мучается, плачет. Чёрным вороном обернулся твой враг и терзает её сердце. От одного кровавого покрывала убежишь, к другому прибежишь. Смерть свою найдёшь в железном яйце, яйцо в утке.

– Эй, пхэнэ[2]! Деньги-то верни!

Поплывший от водки и цыганского гипноза Алексей очнулся и увидел Ивана, стоя́щего справа от гадалки, крепко держащего её за запястье. Женщина выдернула руку и бросила смятую бумажку на стол.

– Э! Гаджо[3]! Сам за него пропадёшь ни за грош, ходи, оглядывайся! – Прошипела, плюнула Ивану под ноги, вернулась к гитаристу и, как ни в чём не бывало, затянула «Кай ёнэ» под гитарный перебор.

– Ладно, Алексей! Обнимемся, да пошёл я. Народ наливается, а у меня ещё дела.

Вареников встал, покачиваясь, пьяно-растроганно обнял друга. Но как только за Иваном закрылась дверь трактира, в хмельной голове его зародилась странная мысль, что друг собрался к Сонечке, что они сговорились заранее, потому и не сказал, куда идёт. Алексей огляделся. Компания представляла собой такое общество, когда каждый уже старался окуклиться сам в себе, либо распределился в пару, выясняя, кто кого уважает больше. Поняв, что если поторопится, то успеет ещё догнать Ивана и проследить его путь, Алексей вышел на воздух. Прохлада ночи немного отрезвила летящую голову, и в конце улицы увидел он быстро удаляющуюся фигуру. Вареников заторопился вслед.

Поворот, ещё поворот, прежде чем Алексей понял, что сбился с пути и потерял Ивана из виду. По соседнему переулку раздались шаги. Показалось, мелькнул знакомый силуэт, и Вареников кинулся туда. Опять никого. Луна светила ярко, светло было, как днём, однако места этого Алексей не узнавал, а только видел впереди какой-то мост с одиноким фонарём на другой стороне. Туда и побрёл.

«Что здесь? – Думал Вареников, – разве есть место в Херсоне, где я не бывал? Ещё мальчишкой всё излазал вдоль и поперёк. Что тут того городу… Вот же я дурак! Это ж Забалка! Точно! В газетах писали, что поставили новый мост, а я с учением, да экзаменами и забыл!»

От радости узнавания пошёл быстрее, зная, что, свернув здесь налево, можно выйти к реке, а там дворами рукой подать и дома. Однако переулок опять был незнаком. «Что за чорт меня кружит?! Видать, водкой того чорта зовут».

Внезапно впереди Алексей увидел тусклый свет в окошке одинокого домишки с вывеской. Странно, но похожего домика Вареников раньше в Забалке не встречал, в этом он мог поклясться. Подошёл ближе, разглядел в лунном свете надпись на вывеске «Ааронъ Цукцвейгъ. ​Букмекерская​ контора «Шахъ и матъ» и обрадовался вслух:

– Ну слава богу! Не спят! Зайти, спросить, где я.

Постучал и вошёл, было незаперто. Брякнул колокольчик и перед Алексеем открылась плохо освещённая комната. По стенам плакаты с лошадьми и цифры, цифры столбиками. Справа висела огромная меловая доска, расчерченная на части. Слева вверху значилось толстыми буквами «Мангейм», А. Алёхин / Р. Шпильман 8½. Рядом приколот изрядный лист бумаги, расчерченный шахматной доской с криво прорисованными фигурами. Правее этих художеств: Бегемот / Мальчик 2:3, коэф. 0,4. Дальше: Корсунь / Таврия 10:1, коэф. 0,2. А в последней, Алексей не поверил своим глазам: жирным подчёркнутым – Софья, под нею Алексей / Иван 1:7, коэф. 0,3!

Из-за конторки блеснула лысина.

– Что хотели, молодой человек? – Лысина принадлежала пожилому еврею с бельмом на правом глазу. – Желаете сделать ставку?

– Кто? Я?

– Ну не я же! Мы здесь оба-двое, молодой человек. А старый дядя Аарон ещё не спятил из ума, чтобы спрашивать сам у себя, – ответил еврей и уставился на Алексея и бельмом, и острым глазом одновременно.

– Я, кажется, заблудился, – смутился Алексей, – вот, зашёл на огонёк. А позвольте спросить, дядя Аарон, это что тут написано?

Вареников кивнул на меловую доску.

– Это? Известное дело – ставки. Люди надеются на Алёхина, и он, знаете, не подводит. Очень сильный игрок. Здесь вот, – еврей указал на шахматную доску, – за белыми ход, но безнадёжный, посему, отложили. А это – гарпастум, футбол сиречь, по-вашему. А тут у нас завтрашние бега в Одессе. Спорят люди, а ноги ломают кони. На сей раз орловские рысаки Бегемот и Мальчик. Таки надумаете поставить – завтра телеграфом часам к двум уже пришлют результат за лошадок.

– Да нет, вот это что?

– Ай! – махнул рукой еврей. – Какой-то молодчик, вроде вас, пришёл с год назад уже ввечеру. «Я, – говорит, – желаю ставку оформить необычную». А мне-то что, люди вечно что-нибудь отчебучивают. Один поспорил, что ещё в этом веке будем по Луне пешком ходить. Другой говорит, чуть не завтра с немцами воевать возьмёмся. Третий, что евреи царя расстреляют. Ну вы такое могли вообразить?! Ой вэй! Где евреи, а где царь! Чаю будете?

– Нет, спасибо, – отказался Вареников, разглядев каплю под крючковатым носом дяди Аарона.

– Таки напрасно. У дяди Аарона чай на местных травках, сам собирал. Я куда ни приеду, везде делаю чай из местных травок. Тому шо местный должен пить своё, природное. Эх, молодой человек, чем водку-то глушить, а потом ночами плутать, пили б чай, да сидели б дома, глядишь, и с немцами воевать не пришлось…

– И что же ставки на Алексея с Иваном? Растут?

– На Ивана таки больше ставят, сами видите. А вам знакомцы оба?

– Да нет, – замялся Алексей, – просто заинтересовался. А знаете что, давайте я на Алексея поставлю! Почём взнос? У меня три рубля есть свободные.

– Давайте, давайте, ставочки по пятидесяти копеек, невеликие, – оживился старик, принимая купюру, взял с конторки купончик, чтобы заполнить, – на чьё имя изволите? Или, хотите, на предъявителя заполню.

– Давайте на предъявителя.

– Угу-угу… – старик царапал что-то в квиток, а сам продолжал, – я вот тут в углу на вашей ассигнации крестик намалюю, если завтра передумаете и захотите вернуть, чтоб знали, что это ваши три рубля. А так-то спор на десять лет рассчитан. Коли не склеится дело, все останемся при своих. Ежели девица одного из этих выберет, то зачинщик обещался известить должным образом.

Вареников краем уха слушал бормотание, а сам разглядывал расстановку шахматных фигур партии «Алёхин / Шпильман». Белые находились в цугцванге. Любой ход приводил к неминуемому поражению.

– Вот, готово! – Старик выбрался из конторки, протянул Алексею небольшой квиток, хромая, подошёл к доске и переправил единичку на семёрку в поле «Алексей / Иван» – Ну вот, сравнялись. Вы теперь куда?

– Домой.

– И то правильно. Ночь на дворе, старому Аарону пора на отдых. А вы, молодой человек, как шагнёте за порог – подите направо. И на каждом перекрёстке берите опять направо, так и выйдете к реке, а там рукой подать.

– Спасибо. Так я пошёл?

– Идите, идите, – зевнул еврей, – да не забывайте дядюшку Аарона.

***

Назавтра Алексей проспал полдня и проснулся с головной болью. Сквозь сон слышал, как домашние разошлись по делам, стараясь не тревожить выпускника. Кое-как к обеду вылез из постели, прошёл в кухню. Олены не было. Зато на окне стоял глиняный кувшин с квасом, ещё прохладным, недавно поднятым из погреба, и большая ваза с чёрной почти вишней.

Алексей долго пил, вспоминая вчерашний вечер. Потом перешёл на вишню. Переспелые, чуть подвяленные на солнце ягоды во рту растекались винным соком, отдавали кровью.

Хлопнула дверь, вошла Олена.

– Ой, Лексей Лексеич! Прокинувся? А я з ринку, – пристроила корзину, стала разбирать: хлеб, сыр в белой тряпице, домашний творог… – що робиться… народ ғутарит: вийна, вийна. Серб на прынцып пийшов… Якось Ғаврило короля ихнего прям з пистолету – трах! И наповал! Зараз наши в ополчение… Йисти будэтэ? У менэ з вечора ось тута трохи…

– Чего-о-о? – Алексей вытянулся лицом. – Что ты несёшь?!

– А що? Я що чула, то и кáжу…

Алексей прошёл к себе, быстро оделся и помчался в училище. У входа встретил Крюкова.

– А, Лёша… Как вы? Уже знаете? А я к военному коменданту со списками. Велели доложить. Хотите – обождите как вернусь, там ребята в классе собрались…

И сунул Алексею газету, из которой он узнал на какой такой принцип пошли сербы.

***

Дорогая Соня! 

Всё не рѣшался написать вамъ, да и, сказать по правдѣ, время завертѣло событія такъ, что сядешь одно писать, а ужъ ​всѣ​ перемѣнилось и надо про другое. Отъ своего отца знаете вы, навѣрное, что сразу по окончанію училища насъ съ Иваномъ вмѣсто торговаго флота направили въ школу военныхъ штурмановъ въ Одессѣ. Тамъ же осенью мы и поняли, что такое война, когда турки разбомбили городъ съ моря. Благо, никто изъ нашихъ не погибъ отъ этого вѣроломства. Всю зиму штудировали военную науку и корабельный уставъ. По веснѣ приняли присягу, получили званіе мичмановъ и направлены были въ Севастополь въ каботажный флотъ. Еще спустя три мѣсяца пути наши съ Иваномъ разошлись. Меня зачислили въ Бригаду подводныхъ лодокъ, топимъ турокъ изъ подъ тишка​​. Ивана перевели на эскадренный миноносецъ «Громкій». Но основная война пока громыхаетъ вдали отъ насъ, у Турецкихъ береговъ и доносится только печальными отголосками. Служба идетъ своимъ чередомъ и бьемъ врага на море​​, какъ дѣды наши били. А недавно появилась у меня перспектива побывать неподалеку отъ нашихъ мѣстъ. Вскорости отсылаютъ меня на Николаевския​​ верфи принимать новый, особенный корабль, про который разскажу лично, ибо выпросилъ увольненіе и заѣду въ Херсонъ васъ повидать, если вы того пожелаете. 

Вашъ Алексѣй ​​Вареников 

13 апрѣля 1916 года.

***

Херсон цвёл сиренью. Алексей в смятении брёл по Воронцовской улице. Он только что проводил домой Сонечку. Долгожданное свидание, на которое мичман возлагал такие надежды, закончилось ничем. Девушка снова не сказала ничего определённого, но радости от визита Алексея не скрывала. По-прежнему юная и свежая, хоть и с лёгким недосыпом под глазами, Соня была такой же соблазнительной, как и два года назад. Нет! Ещё красивее!

Весь день щебетала, рассказывала, что теперь учится на двухмесячных ускоренных курсах сестёр милосердия при Алексеевской общине, дежурит сиделкой в лазарете и даже один раз помогала в хирургии:

– Ужас, ужас, Лёша… Как они страдают, бедняжки! Одному молоденькому солдатику ногу отняли! Когда это кончится, как вы полагаете?

– Не знаю, Сонечка. Знаю только, что наши настроены серьёзно, корабли строят, не дожидаясь, пока турки после Трапезунда очухаются. Вот и я в Николаев откомандирован принимать новую подводную лодку, – приосанился Алексей, – читали, поди, Жюль Верна-то?

– Вы мой Немо! – И ресницами хлоп-хлоп, разогнала жаркую волну. – Я так волнуюсь за вас… с Иваном. Вы не знаете, где он теперь?

– Нет. Я было написал ему, да он не ответил. Таков уж он есть. Слышал только, что «Громкий» всё время в море.

Обедали у Крюковых, потом опять гуляли. Напоследок Алексей набрался смелости и спросил:

– Сонечка, я завтра поутру уезжаю. Бог весть, когда свидимся и свидимся ли… Можете мне ответить сей час? Вы совсем-совсем меня не любите?

Девушка вспыхнула и опустила глаза.

– Кто вам такое сказал?! Да я всё время только о вас и думаю, Лёша! И об Иване… Но теперь ведь война! Как я могу?! Возвращайтесь быстрее, я буду ждать!

Встала на цыпочки и прижалась губами к губам, по-детски зажмурив глаза. Алексея так жаром и обдало. Только хотел схватить в охапку, а она уже ускользнула в дом, и дверь за собой прикрыла. Вдарил кулаком по штакетине, лишь костяшки рассёк. И побрёл, соловьями гонимый, в сторону Забалки. Тянуло взглянуть, не привиделся ли тот домишко, где ставки на любовь принимают.

Перешёл по мосту и через минуту очутился на Забалковском майдане. Погода вдруг резко поменялась, с реки налетел низовой ветер, погнал грязные обрывки по пустым торговым рядам. Со стороны оврага выбежала стая бродячих собак, блестя впотьмах на Алексея зелёными злыми глазами.

«Тапетум… Светоотражение, как в перископе, – мелькнули ненужные в моменте знания, – вот же забрёл опять, чорт понёс». Боком прошёл мимо, не показывая, что струхнул, чуя местом ниже ватерлинии, как следят за ним собаки. Сытые, а то набросились бы уже. Свернул куда-то в проулок и упёрся прямо в нужную дверь.

Знакомым голосом брякнул колокольчик, словно всё вчера было. Та же комната, только обветшала как-то да запылилась. Та же доска. Алёхин полустёрся. Вместо Бегемота с Мальчиком накаляканы Жермуш и Бешмет. Алексея с Иваном и Софьей словно и не трогал никто. Только цифры другие: восемь против шестнадцати! Опять Алексей в пролёте.

– Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек! – Вылез из конторки старый Аарон. – Давненько вас не видно. Как вы возмужали! Желаете ставочку освежить?

– Что это? – Алексей почувствовал, как душная волна закипает в горле.

– Вы про ставки? Как же, как же, растёт маржа! Старый Аарон не в накладе.

– Да кто ставит-то?!

– Всякие приходят, интересуются. Кто ради смеха, кто из азарту…

– Да кто начал-то всё? Иван?!

– Этого я, молодой человек, сказать не могу.

– Врёшь, сейчас всё расскажешь! – Алексей схватил старика за шиворот и потащил к конторке. – Давай, открывай свою бухгалтерию, показывай, где у тебя что записано!

– Ай-яй-яй, – заголосил старик, – отпустите старого Аарона! Это же просто игра. Ай-ай, больно! Пусти, пусти, всё скажу, как есть!

Алексей разжал пальцы. Зря! Ужиком скользнул бельмоглазый мимо и припустил на улицу. Алексей за ним! Старик, подволакивая ногу и оглядываясь, улепётывал по переулку, а молодой здоровый парень никак не мог его нагнать. Словно во сне, когда бежишь, а всё на месте, едва переставлял Алексей ватные ноги. Насилу выбрались на светлое, и тут свисток! Конный казачий патруль прижал Алексея к чужому плетню.

– Что это вы, господин мичман, нарушаете? Про комендантский час не слыхали? Выпимши, штоле?

– Нет, – тяжело дыша отвечал Алексей, – у меня увольнительная. Вот.

– Нешто в увольнении не пьют, – пробурчал, разглядывая бумагу, усатый казак со шрамом через всю щеку. – Пройдёмте, ваше бродие, в комендатуру. По военному времени обязаны проверить, кто вы есть такой.

– Простите, вы не видели тут хромого? Он у меня три рубля обманом выманил.

– Никак нет. Не видели. Выпили, так сидели бы дома, чего ночами по улице колобродить. А ещё офицер. В городе неспокойно. Неровён час, нарвётесь.

Отпустили Алексея с первыми лучами солнца, едва успел к поезду на Николаев. Спал и не спал всю дорогу, даже не пытаясь осмыслить произошедшее. По прибытии первым делом пошёл на телеграф и перевёл двадцать пять рублей в Херсон, район Забалка, контора Аарона Цукцвейга. С припиской: «Ставка на Алексея».

***

Старый Аарон сам догнал Алексея через полтора года, в горячечном бреду, в сырой и холодной камере Севастопольской тюрьмы. Просунулся бельмом сквозь красное марево, застившее глаза умирающего лейтенанта и проскрипел в лицо:

– Какая ваша ставка, молодой человек?!

А потом схватил Алексея за ноги и поволок по каменному полу, по чужим растерзанным телам:

– Сейчас оформим квиток! Оформим и крестиком отметим!

От страха и болезненного бессилья не мог Вареников поднять голову, и она билась затылком о пороги и ступеньки. А вокруг плясали «Яблочко» пьяные матросы с красными бантами на бушлатах, а похоронная команда собирала покойников и деловито укладывала в штабеля до небес. Но трупы оживали и расползались по частям. Вот отвалилась и побежала крабом рука в белой офицерской перчатке, вцепилась Алексею в горло и принялась душить. Следом отпала чья-то голова в бескозырке, и, катясь, всё бубнила:

– Угля тебе в топку, скотина.

Старый Аарон вдруг обернулся мотористом Бурденко, голым по пояс, обгорелым, чёрным, как негр, измазанным в мазуте, только сверкали белки диких глаз. Деловито вязал он к ногам Алексея минный якорь:

– Ништа, вашблагородь, будет как огурчик у батьки стоять!

Тут подоспели другие, крепкие и загорелые, с хитрым прищуром, навроде тех, что доставали полузадохшегося Алексея после аварии в Карантинной бухте. Но те были добрые, откачали и дали жить, а эти спихнули тяжёлыми флотскими, не раз чиненными ботинками в воду. Камнем пошёл на дно, и всё опускался и опускался в мутную Балаклавскую глубину. И всё смотрел вверх на гаснущее солнце. А рядом один за одним падали кавторанг Вахтин, лейтенант Ведерников, мичман Гефтман, ещё какие-то чины в парадных морских мундирах и при аксельбантах. Наконец, стукнулся якорь об илистое дно. Сквозь муть, поднявшуюся от удара, Алексей увидел, как стоят связанные офицеры рядами, словно на параде, чуть наклонясь вперёд от подводного неспешного течения. И такая паника навалилась, что забился, словно рыба в сетях, не желая помирать, а солёная вода заливала лёгкие, глуша крик, давя на барабанные перепонки.

– Алёша! Алёша! Ты можешь идти? – трепал Вареникова Иван.

– Вано, ты?

– Ну слава богу, узнал! Вставай, Алёша, я выведу тебя из города.

Алексей не видел, каким отчаянным взглядом проводили его сокамерники. Он вообще смутно осознавал происходящее. Казалось ему, что идут они с другом по вечерней Английской набережной в Балаклаве, а развесёлые девчонки оборачиваются им вслед. На самом же деле член Черноморского Центрофлота Разуваев вёл приговорённого к расстрелу лейтенанта Императорского флота Вареникова длинным тюремным коридором. Вывел за ворота, вывез в табор за город и усадил в цыганскую кибитку.

– Прощай, Алёша! Бог даст, свидимся.

– Постой, Вано!

– Ну что ещё?

– Это ты делал ставку на Сонечку?

– Какую ставку? Ты бредишь что ль опять?

– Нет, мне лучше. Голова совсем ясная стала на воздухе. Вспомни! Забалка. Букмекерская контора Аарона Цугцвейга «Шах и мат». Ну тот вечер… Выпускной… Когда мы с Соней объяснились.

– Господи! О чём ты только думаешь, Лёша! Тебе есть куда ехать? В Херсоне не сегодня – завтра будут австрияки. Попадёшь из огня да в полымя. Эй, Степан, – последнее к цыгану-вознице, – смотри мне! Из-под земли достану, если бросишь где в степи.

– Не переживай, пхралэ[4]. Доставим в лучшем виде, – отвечал страшный, давно не бритый цыган.

Долго ли и куда вёз его Степан под пёстрым цыганским покрывалом, Алексей не помнил. Помнил только, что потом была женщина черноволосая, что отпаивала его степными травами, что молилась Чудотворцу на неведомом языке и крестилась истово. Помнил чумазых детей на подворье и виденье страшное. Словно бегут все на свете люди, весь мир, толпой, толкаясь, молча, в каком-то белом безвременье. А следом катится земной шар с его материками и океанами, и, догоняя, давит, давит отставших, калечных и потерявших силы. Только хруст костей стоит позади. Дико закричал Алексей и очнулся здоровым…

***

Сентябрь 1919 года в Херсоне выдался жаркий. Солнце выжгло землю добела, до глубоких морщин и трещин, до мёртвой ядовитой пыли. И всё продолжало, и продолжало жечь, словно вознамерилось уничтожить целительным огнём всю грязь и скверну последних лет. Всё живое ждало осени, как прощения, как смерти ждёт глубокий старик – отдохнуть от долгой, измучившей и надоевшей уже жизни.

Алексей шёл по родному Херсону и не узнавал его. Обглодала румынская саранча; подкоптили австрияки, как окорок; разлялякали французы; остатки раздербанили местные и пришлые людишки разных мастей и сословий.

И город, вглядываясь в Алексея выцветшими на солнце глазами, не узнавал в жёстких чертах лейтенанта морских сил Юга России того восторженного выпускника мореходки, что пять лет назад, июньским вечером, краснея и заикаясь, признавался в любви милой девочке. Вот и знакомый палисадник с пожухлым сиреневым кустом. Сердце забилось предательски. Только ослеп домишко. Закрыл глаза ставнями, не желая никого видеть – обрыдли. На двери замок. Где же вы, свет очей моих, Сонечка? Может, старый Аарон ответит?

За мостом и рыночной площадью в набегающих сумерках наткнулся Алексей на пепелище. Вывеска обгорелая, на которой только «… матъ» и читается, да угол конторского стола со вспученным лаком. Кинулся разгребать давно остывшие головешки, наткнулся на обугленный кусок меловой доски с надписью: «Алексей / Иван 90:20»! Возрадовался было, сам не зная чему, чуть не сплясал на пожарище, как вдруг услышал позади зловещий голос:

– Так-так-так… Лейтенант Вареников! Сколько лет, сколько зим. Экий вы народ предсказуемый. Не перепутаешь, где вас ловить! Где сокровище твоё, там и сердце твоё, хе-хе…

– Сашок, ты?!

– Был Сашок, да весь вышел. Александр Воронов, контрразведка штаба Черноморского флота, – представился чернявый лейтенант и усмехнулся в аккуратные усики кривой недоброй улыбкой. – А что ищешь-то, Лёш? Никак расписки старые потерял? Или, хуже того, любовь? Не старайся, ничего не найдёшь. Петлюровцы евреям Варфоломееву ночь устроили. Что не сгорело, то Аарон, сука, с собой в Румынию увёз. Не успел и я за этим вечным жидом. Да брось доску-то, пошли, пройдёмся?

Старый трактир на Ганнибаловской потускнел и блюдами пожижел. Но горилку и местного костлявого бычка с огурцами подавали без вопросов.

– Помянем, друг Алёша, Матвея Семёновича Крюкова, царствие ему небесное. Не пережил эту зиму.

– Ты откуда знаешь?

– Как не знать. Давно за вами всеми приглядываю.

Выпили. Внезапная догадка озарила:

– Так это ты ту ставку открыл?!

– Я, Лёша, я.

– Ах ты ж, паскуда! – Вскочил, схватил Сашкá за грудки.

– А ну-ка стоять, лейтенант Вареников! – Нимало не растерявшись, скомандовал Воронов, и махнул подбежавшим половым, дескать, всё нормально, сами разберёмся. – Не желаешь про Сонечку спросить?

Алексей ослабил хватку, а потом и вовсе отпустил, сел, налил горькую и выпил сам на сам:

– Говори.

– Жива. Неделю назад уехала в Киев, оттуда в Польшу – к тётке. Я сам помогал вещи до поезда донести. Всё не хотела уезжать, тебя ждала… или Ивана.

Помолчали. Ещё выпили.

– А у меня к тебе вопросы, Лёша.

– Ну?

– Может расскажешь, почему тебя не расстреляли в Севастополе в феврале восемнадцатого?

– Это официальный допрос?

– Ну какой официальный, – вновь криво ухмыльнулся Воронов, – я в Херсоне по другим делам. Несказанно удивился, встретив тебя на улице. Своими глазами видел расстрельные списки, что эта шелупонь, драпая, в Севастополе побросала. Решил пройти следом, проверить, ты ли это. Уж больно ты удачлив, Лёша. Ни в огне не горишь, ни в воде не тонешь. Хорошо бы тебя за ушко́, да на солнышко. Что, если я в Севастополь телеграфирую: так мол и так, жив лейтенант Вареников, вопреки ожиданиям? Уж там тебя возьмут под белы рученьки.

– А ты телеграфируешь?

– От тебя зависит.

– Сдаётся мне, что в этом мире уже ничего от меня не зависит. – Опять налил и выпил Алексей. – Адрес тётки?

– Баш на баш, Лёша. Ты сдаёшь мне агентурную сеть, которую успели внедрить в морфлот, а я тебе – адрес.

Алексей усмехнулся:

– Пиши…

– Я запомню.

– Вася Хренов из-под Мышки, Лёня Череззаборногузадерищенский из Пердуново… Запомнил?

Воронов встал, поправил ремень.

– А вот дружок твой перед смертью посговорчивее был. Ну, упокой, Господи, душу раба твоего Ивана, – сказал, накатил, похрустел огурцом, бросил на стол тысячерублёвый «колокольчик». – Ладно, пошёл я, Лёша. Надумаешь, до утра буду в штабе, где бывший Английский банк заседал.

Развернулся и вышел, оставив Вареникова осмысливать сказанное.

Кровь стучала в висках и в глазах рябушки, как после той контузии. Алексей встал, пошатываясь, ринулся вслед за Сашком.

Темень на дворе стояла, хоть глаз коли. Вареников вынул трофейный кольт, сдвинул флажок предохранителя и дослал патрон в патронник. Воронов скорее почувствовал, чем услышал тихий лязг позади, обернулся, и, пятясь, начал суетливо расстёгивать кобуру. Поздно. Вареников уже стрелял, подходя быстрым шагом. Раз, два, три… Воронов упал навзничь, откинутый тяжёлой пулей. Алексей оглянулся. Никого. Нагнулся и посмотрел в лицо умирающего. Тот силился что-то сказать, но вместо слов выходили красные пузыри.

Алексей оглянулся ещё раз. Наученная годами беззаконных безбожных расправ, улица молчала. Вареников развернулся и, срываясь на бег, направился к вокзалу. Нашёл отчаянного извозчика и через три часа был в Николаеве, где на ремонте после немцев стояла его подводная лодка. Спустя два дня «Утка» снялась с якоря и ушла к месту приписки – на Хорлы, а ещё через год бессмысленной братоубийственной мясорубки – в Тунис, к последнему пристанищу последней Русской эскадры.

***

Non mobile in non-mobile[5]… В жарком климате процесс обрастания приобретает поистине пугающую скорость. Сотни пудов морских раковин, мидий и омерзительных студенистых голотурий вперемешку с водорослями облепили «Утку» за год стоянки в бухте Понти. Отделённые от своего носителя, эти приживалы подыхали на берегу, распространяя чудовищное зловоние.

Примерно то же творилось в душе Алексея. Отделённая от родины, лишённая будущего, душа умирала и разлагалась под жарким африканским солнцем. Безнадёга, уныние, деградация… Увольнения на берег не спасали. Чужая культура вызывала отвращение. Приморские таверны исхожены вдоль и поперёк. И вдруг, на какой-то тёмной, змеёй сползающей к морю улочке, как морок, как ужасный призрак прошлого: «Aaron Zuckzweig. Bookmaker Club «Shah et mat»!

Завидя вывеску, Вареников стал сам не свой, бросился внутрь, схватил хозяина конторы за морщинистую индюшью шею, душил и бил, бил. И убил бы наверняка, кабы не верный приятель в походах по прибрежным кабакам, мичман Стецко, такой же холостой и неприкаянный. Насилу оттащил. А помятый хозяин конторы всё стонал да причитал по-русски, что нигде нет несчастному Аарону приюта, везде его гонят и бьют. За три года бега сквозь Румынию, Болгарию, Грецию ни разу не спал спокойно. Только-только осел в Бизерте, так вот и на тебе.

Вареников сидел на полу, закрыв лицо руками, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Дайте воды, – попросил Стецко, поднёс принесённый охающим Аароном стакан Алексею. Тот даже не заметил. Мичман выпил сам в один глоток. – Что хоть случилось-то? За что он вас?

И Аарон, то отхлёбывая чаю из стакана, чудом устоявшего после заварухи, то поливая тем же чаем на грязный платок и протирая им лысину, рассказал, что некая ставка давно аннулирована, что все участники мертвы. Алексея расстреляли красные, Ивана расстреляли белые, инициатор погиб при невыясненных обстоятельствах, а Сонечка умерла в Херсоне от тифа зимой девятнадцатого года. После этих слов Вареников перестал раскачиваться, отнял руки от лица, ставшего страшной неживой маской. Старый Аарон достал из какого-то ящика и вложил Алексею в руку бумажную купюру.

***

Контръ-адмиралу ​​ Беренсу М. А. 

Капитана 2-го ранга Монастырскаго Н. А. 

РАПОРТЪ 

Вчера, въ 23 часа 15 минутъ мѣстнаго времени штурманъ подводной лодки «Утка» лейтенантъ ​​ Вареников А. А. покончилъ собой путемъ выстрѣла въ голову изъ неуставнаго оружія М-1911 Colt 45-го калибра. Прибѣжавшій на выстрѣлъ дежурный матросъ Пилипенко В. А. предсмертной записки не обнаружилъ. На столѣ въ рубкѣ лежалъ Государственный кредитный билетъ Россійской Имперіи 1905 года выпуска, номиналомъ 3 рубля съ отмѣткой въ формѣ креста въ правомъ верхнемъ углу лицевой стороны. Отмѣтка сдѣлана химическимъ карандашомъ и весьма примѣтна.

Объ инцидентѣ береговымъ службамъ и мѣстной полиціи предлагаю не сообщать. Похороны организовать скромно, дабы не будировать упадническiя настроенія. Некрологъ о гибели ​​Вареникова А. А. сего дня опубликовать въ мѣстномъ листкѣ «Бизертинскій морской сборникъ». Въ некрологѣ причину смерти указать тропическая лихорадка. 

Французскій протекторатъ Тунисъ, ​​ 

10-го іюня 1922 г.

[1] Un, deux, trois (фр.) – Один, два, три

[2] Пхэн (цыг) – сестра

[3] Гаджо (цыг) – в цыганской философии обозначение этнического цыгана, воспитанного вне рамок цыганской культуры, не имеющий цыганских качеств и не стремящегося принадлежать к цыганскому сообществу.

[4] Пхралэ (цыг) — брат.

[5] В романах Жюля Верна девиз подводной лодки «Наутилус» на латыни «Mobilis in mobile» (Подвижный в подвижной среде).

Вернуться в Содержание журнала

Михаил бессчётное множество раз видел этот огонёк. Видел его неугасающий свет, который сиял даже в те моменты, когда становилось слишком поздно надеяться. Сколько раз его несуществующее сердце наполнялось болью, когда приходилось отнимать у людей самое ценное, силой разнимать крепко сцепленные руки и, стиснув зубы, уводить за собой… к яркому свету иной надежды, к бесконечности иной жизни.

Михаил плохо помнил, почему выбрал этот путь, но зато он прекрасно понимал, почему его не выбрали другие. За века этой однотипной работы другой бы на его месте привык, стал бы игнорировать любые эмоции, закрылся от человеческих слёз, от всех мирских переживаний, но Михаил, сколько бы ни прошло времени, сколько бы тысяч детских душ ни увёл он в Царствие Небесное, не мог ничего с собой поделать. Каждый раз был как первый. Каждая боль — как своя.

Дверь в палату была приоткрыта, и Михаил на мгновение замер, не решаясь переступать порог. Стрелки часов сделали круг и запустили обратный отсчёт. Время замедлилось. Тик-так, тик-так… Пульс стал слабее, медлить больше нельзя. Михаил рывком распахнул дверь и вошёл, останавливаясь рядом с кроватью — женщина на стуле не увидела его, но почувствовала. Да, она почувствовала его так же ясно, как он чувствовал огонь её надежды.

— Нет, — прошептала она в пустоту. Система пикнула последний раз, и по монитору поползла ровная полоса сердцебиения.

Михаил всегда удивлялся, как чувствительно материнское сердце, как может оно за мгновение почувствовать беду, через расстояния понять, что на душе у её ребёнка… Женщина перед ним вцепилась в край кровати и сползла на пол. Врача звать не имело смысла — они сказали, что девочку не спасти… они сказали, что осталось только ждать… что всё случится сегодня.

Михаил сжал кулаки и отвёл взгляд, обращая внимание на тоненький силуэт под одеялом. Худая и лёгкая, словно семечко одуванчика, на кровати лежала девочка. На вид ей было не больше десяти лет. Мышиного цвета волосы, длинные, точно нарисованные карандашом ресницы, маленькие пухлые губы — она могла бы вырасти в очень красивую женщину, но пути Господни неисповедимы, и ей предназначался иной путь. Девочка привычно вздохнула, распахнула огромные васильковые глаза и села.

— Здравствуй, Варвара, — сказал Михаил и протянул ей руку. — Пойдём.

Многие дети сначала боялись его, некоторых приходилось уговаривать, кого-то уносить на руках, но Варвара была другой. Она, не раздумывая, подала ему руку и поднялась на ноги. Казалось, она понимает даже больше, чем может себе представить — её растерянный взгляд скользнул по плачущей матери, по её собственному телу на кровати и остановился на крыльях Михаила.

— Я умерла, да? — с завидным спокойствием спросила Варвара.

Она смотрела так открыто и чисто, будто бы уже пережила это, будто бы всё-всё знала с самого начала.

— Да, — сказал Михаил, — ты всё правильно поняла.

Он хотел сказать что-то ещё, может, утешить, но перед её взглядом, перед её смелостью и открытостью, все слова утратили смысл, и только молчание могло быть достойно глубины момента.

— Если я пойду с тобой, — Варвара снова неуверенно взглянула на мать, — куда ты меня отведёшь?

Михаил почувствовал, как от этого вопроса у него по-человечески заболело сердце, а слёзы, которых не могло быть, выступили на глазах. Он сжал руку Варвары крепче и прошептал.

— Домой.

______________

Они вышли на улицу. В парке рядом с больницей больше не светили фонари, не сияли новогодние огни, только белый снег без единого человеческого следа, и яркий луч, падающий на аллею прямо с неба, словно гигантский прожектор. Свет луча ослеплял, и Варвара, зажмурившись, остановилась.

— Мама обещала показать мне новогоднюю ёлку… — сказала она, прикрывая глаза ладошкой. — Покажи мне, пожалуйста. В том месте ведь нет новогодних ёлок?

Михаил кивнул.

— Нет.

Позже он часто задавался вопросом, почему решил согласиться — это было запрещено. Михаил не мог оставлять душу на грани миров по собственной прихоти, не имел права исполнять её просьбы, но именно сейчас, именно для Варвары ему хотелось что-нибудь сделать. Смертные называли новогоднюю ночь волшебной, и, может быть, она действительно такой была. Что случиться, если одинокий ангел позволит себе исполнить последнее желание невинной души? Михаил посмотрел на Варвару и улыбнулся.

— Хорошо, но только недолго. Тебе опасно оставаться здесь.

Он поудобнее перехватил её руку и свернул от яркого света в сторону, на заснеженную аллею. Мир снова обрёл краски, на деревьях появились фонарики, на тропинках возникли следы. Они шли вдвоём — мужчина и маленькая девочка — незамеченные никем, и никем не остановленные. Молча.

— А маму я больше не увижу? — вдруг спросила Варвара. Её вопрос был взвешенным и хорошо обдуманным. Михаил догадался, что она уже знает ответ, просто хочет услышать от него правду.

— Увидишь… когда придёт её время. Обязательно увидишь.

Впереди показалась ёлка, украшенная логотипом какой-то компании, с рубиновой звездой на макушке и яркими красными шарами. Варвара заметила её, ахнула и, выдернув руку из руки Михаила, бросилась вперёд. Он не стал догонять. Ему не нужно было совершать пробежку, чтобы сиюминутно оказаться рядом — для этого у него за спиной росли крылья. Михаил переместился к ней и замер, наблюдая её восхищение.

Варвара разглядывала шары. Рядом с ней ходили люди, родители с детьми, влюблённые пары, одинокие прохожие. Михаил отвлёкся на них и заметил, что все дети — да и взрослые тоже — одеты празднично и красиво, а на Варваре была лишь больничная пижама и тапочки. Конечно, она не могла замёрзнуть, никто не видел её наряда, но Михаилу казалось, что это неправильно, что раз взялся помогать, нужно помогать до конца.

— Варвара! — он окликнул её и пошёл навстречу.

Она широко улыбнулась. Со своими белыми крыльями, с этим неземным ореолом у головы, Михаил виделся ей настоящим волшебником. И она искренне поверила в это, когда он взмахнул рукой, позолота с веток взлетела в воздух яркой пыльцой, смешалась со снежинками, а затем осыпалась на неё. Пижама превратилось в самое настоящее платье снегурочки с сапожками, шапочкой и варежками. Варвара осмотрела себя. Михаил чувствовал, что ей хочется визжать от восторга, что будь тут её мама, она бы так и сделала, но перед ним ей было неловко и стыдно. Варвара скромно опустила взгляд.

— Спасибо. Маме бы очень понравилось.

Михаил не находил слов. Она действительно была очень красивой девочкой, могла вырасти в прекрасную женщину, стать кем-то важным или известным… Мысль оборвалась, когда Варвара после долгого молчания вдруг сказала.

— Ты похож на моего папу…

Сердце Михаила, которое в эту ночь он чувствовал слишком уж часто, остановилось.

— Правда? — голос сорвался и охрип. Перед глазами внезапно появились картины его счастливой жизни… возможной жизни, где у него была дочь, любимая жена, где он каждое утро ходил на работу, пил по дороге кофе, встречался с друзьями и дарил подарки…

— Правда, — тихо подтвердила Варвара, — он тоже дарил мне красивую одежду… — она резко погрустнела и отвернулась к ёлке. — Мой папа был лётчиком-испытателем. Мама говорила, что он отправился в долгое путешествие, к Большой Медведице, — она указала пальцем в небо, не поднимая головы. — Туда.

Михаил сделал шаг к ней, хотел коснуться её плеча, но не смог, и решил продолжить разговор.

— А почему именно к Медведице?

— Мишей звали, медведь значит, — ответила Варвара. — Вот своих друзей навестить полетел…

Что-то тёплое и отдалённо знакомое разлилось по телу Михаила, он опустился перед ней на одно колено и протянул руку в жесте приветствия.

— Я тоже Миша.

Она удивлённо взглянула на него, похлопала своими огромными глазищами и подала руку в ответ.

— А я Варя. Просто Варя.

— Будем знакомы.

____________

Прогулка затянулась. Им было хорошо и весело вместе. И кто мог судить их за желание побыть немного счастливыми? У кого бы хватило сил прервать эту идиллию, ощущение праздника, застывшего в вечности момента?

Они сидели на покрытой снегом скамье у ёлки и рассматривали узоры снежинок, когда куранты начали обратный отсчёт. Михаил стряхнул снег, хотя ему это делать было совсем не обязательно, и встал.

— Пора, Варь… нам, правда, пора.

Она посмотрела на него с долей смятения и щепоткой страха.

— Мы не дождёмся Нового года?

— Нельзя. Нужно уйти до полуночи, мы и так слишком сильно задержались. Идём, — он взял её за руку и повёл мимо ёлки в аллею, в конце которой ещё сиял ослепительно белый луч.

С каждым их шагом исчезали следы, люди, подёрнулась туманом и ёлка. Они были почти у цели, когда это случилось.

Все фонари одновременно замигали, мир снова обрёл краски и более живые звуки, чем раньше, а затем всё погрузилось во тьму. Луч, к которому шли Михаил и Варвара, исчез, осталась только ёлка — тёмная и безжизненная она возвышалась за ними на фоне серого неба, покрытая ледяной коркой. Варя испугалась и прижалась к Михаилу, когда в основании ёлки что-то зашуршало — по снегу растеклась вязкая липкая жидкость, оставляющая в воздухе стойкий запах еловой смолы, шишек и — только Михаил мог учуять это — серы.

— Встань за мной! — приказал он.

Варя не послушалась. Любопытная от природы, она не могла не взглянуть на того, кто скрывается во мраке ночи, кто угрожает им.

Жидкость подбиралась к ним медленно и неумолимо, словно застывающая лава. Михаил немного развёл руки в стороны и встряхнул пальцами так, будто сбрасывал с них воду. Варя, ведомая незримой силой, сделала шаг вперёд, и в этот момент перед ней возникла стена золотого света, покрытая надписями на старом, незнакомом ей языке. Она отшатнулась и врезалась в Михаила — золотая стена окружила их плотным кольцом. Чёрная жидкость подползла совсем близко, коснулась золотой стены и зашипела, съёжилась, отступая, но это не было победой — из жидкости стало формироваться нечто странное. Сначала оно выросло в человеческий рост, затем распрямилось, разгладилось и резко надулось, будто в новый воздушный шар втолкнули воздух из баллона. Существо сделало шаг вперёд, и золотой свет ангельской защиты высветил его чёрный силуэт. Варя отступила. Это был самый настоящий демон, покрытый смолой и пеплом, с чёрными зрачками во все глаза, в которых можно было утонуть и потерять себя навеки. Демон уставился на Варю, но говорить почему-то стал с Михаилом.

— Какая вкуснятина, — чёрный язык хищно облизал губы. — Ты привёл такую вкуснятину. Ты… ты… — жуткий, леденящий душу смех разнёсся над парком. — На тебя бы я никогда не подумала. Совершить такую ошибку… Я же сказала, что однажды твоё сочувствие приведёт тебя к гибели! — демон снова рассмеялся.

— Ты её не тронешь, — спокойно сказал Михаил.

— Разве? И кто же мне помешает? Ты, ангельское отродье?

— Эта ночь открыта для божественных чудес, — сказал Михаил и подмигнул Варе, — чистые души не уходят в полночь туда, куда ты хочешь её забрать…

— Да брось, — демон скривился, — ты сам в эти сказки не веришь. Демоны бессмертны, а ты бессилен предо мной… ты предал свой путь, своё предназначение…

— …и только чистая душа… — продолжил Михаил, будто его не перебивали.

— Замолчи! — демон изогнулся и вдруг, метнувшись вперёд, без всякого ущерба для себя, вытащил Михаила из золотого круга. Демонический голос усилился многократно и стал двоиться. — Закрой свой рот!

Варя попятилась, только из круга выходить побоялась и просто села на землю, закрывая уши руками. Она слышала, как они сражаются, как бьются на земле и в небе, чувствовала движение воздуха, когда они оказывались слишком близко, но за ослепительным светом своей защиты не могла видеть их. В какой-то момент боя всё затихло, и Варя испуганно подняла голову, надеясь, что победил Михаил, а в следующий миг вскрикнула — Михаил рухнул на землю рядом с защитным кругом, попытался подняться, не смог и потерял сознание. Одно из его белых крыльев было сильно повреждено, перья окровавлены, струйка крови стекала и со лба из-под белых вьющихся волос.

— Миха… ихаил, — всхлипнула Варя, — вставай, — её голос сорвался на шёпот, — вставай, ты сильный. Ты же медведь, — она вытерла кулаками слёзы, стекающие по щекам. — Ты же… ты мой папа.

Куранты стукнули девятый раз и привели Михаила в чувство. А может, это сделали Варины слова. Он с трудом повернулся к ней, протягивая руку сквозь золотое свечение.

— Ты чистая душа. Ничего не бойся. Слышишь меня?

Варя закивала, снова вытирая слёзы, и схватила его за палец.

— Только не оставляй меня, ладно. Не уходи…

На этих словах, пугая её до первозданного ужаса, появился демон. Он чёрной тенью спустился к ним, схватил Михаила за крыло и оттащил в сторону, буквально выдирая его руку из руки Вари.

— Никто не останется с тобой. Все взрослые врут, а ангелы врут многократно. Ты никому не нужна, — демон присел перед золотым барьером и склонил голову на бок, — тебя все бросят. Мать счастлива, что ты освободила её, — его когтистая рука потянулась к Варе, но в этот раз барьер сработал. Демон отшатнулся и зашипел. — Отец бросил вас, потому что ты противная маленькая бестия!

Варя заплакала, но ни на йоту не поверила этим злым словам, она только испугалась, что останется одна, что больше никогда не сможет увидеть Михаила. Сквозь слёзы Варя заметила белое перо — орошённое каплями крови, оно опустилось на снег у её ног и засияло. Его свет был тем самым светом надежды, который ещё несколько часов назад горел в сердце её матери.

— Он тоже тебя бросит, — демон вернулся к Михаилу, пнул его тело и, выхватив что-то сверкающее, замахнулся.

— Нет!

Детский голосок прорезал морозный воздух. Куранты ударили одиннадцатый раз, и Варя, собрав снег из-под ног, кинула плотно скатанный снежок в демона. Снег, будто божественное оружие, проделал в чёрном теле дыру, зашипел и обжог края раны. Демон завизжал, бросился на Варю, а она, словно растеряв весь свой прошлый страх, шагнула сквозь стену золотого круга. Тучи мгновенно разошлись, лунный свет упал на её маленькую фигурку, и на двенадцатом ударе курантов Варя засияла. Точно так же, как недавно упавшее перо. Она вспыхнула ярким белым ореолом и ослепила демона, осветила всё вокруг.

Визг, которым разразился демон, мог разорвать перепонки кому угодно, но только не Варе, только не ей. Она сделала ещё один шаг вперёд, заставляя демона отступить — тот, скуля и извиваясь, повалился в снег и стал таять, словно расплавленный чёрный металл.

— Чистая душа… легенды не лгали… — прошипел он на последнем издыхании. Его тело слилось с жидкостью и медленно уползло туда, откуда появилось.

Какое-то время над аллеей ещё звучал дикий душераздирающий вопль, а затем фонари загорелись снова, ёлка расцвела шарами и гирляндами, рубиновая звезда зажглась на верхушке. Варя хотела подбежать к Михаилу, но что-то остановило её. На одном из шаров ёлки мелькнул странный белый блик, привлекая внимание. Варя подошла ближе и сделала это как раз вовремя — свет, окружавший её, переместился в шар, и над парком разнёсся новый голос. Глубокий, тягучий и очень уютный.

— Ты совершила настоящий поступок, Варвара. Ты не испугалась своей тьмы, не побоялась защитить друга, не поверила ложным словам. За это я исполню одно твоё самое последнее желание. Любое. Даже невозможное.

— Желание? — Варя растерялась, перебирая в голове всё на свете. Но что она могла хотеть? Она посмотрела на Михаила, на раскинутые в снегу крылья, на капли крови на белых перьях, и приняла, возможно, первое в своей жизни важное и осознанное решение. — Я хочу, чтобы Михаил остался жив.

Тишина. Никто не ответил ей, и Варя, выждав, как ей показалось, достаточно, повторила своё желание. Снова тишина.

— Я не могу этого сделать, — ответ прозвучал после паузы настолько длинной, что Варя решила, будто её желание не услышали и не услышат уже никогда. — Михаил — ангел, и он жив. Только ему решать, возвращаться на свой путь или начать новый. Загадай другое. Чего ты хочешь лично для себя?

Для себя? Варя задумалась. Зачем ей что-то просить для себя? Ведь там, за гранью яркого луча света, ей уже ничего не будет нужно. В свои десять лет она хорошо понимала это, она знала, что такое смерть. Или думала, что знала.

— Мне ничего не нужно… — пробормотала она, почему-то испытывая вину. Ей, правда-правда, ничего не было нужно. Она подумала о плюшевом зайце, который подарил ей папа, о платье, которое совсем недавно создал Михаил, и о маме, плачущей где-то там у её больничной кроватки. Мама. Идея возникла сама собой и сформировалась в слова до того, как Варя успела её обдумать. — Пусть сегодня ни одна мама больше не заплачет, — на одном дыхании проговорила она.

Ёлка мигнула огнями, и голос сказал, в этот раз совсем не раздумывая.

— Да будет так.

Свет померк, время остановилось. Секундная стрелка часов на стене высотного здания поползла назад, сначала медленно, а потом быстрее и быстрее. Тик-так, тик-так, тик-так — что-то сильно толкнуло Варю в грудь, она вскрикнула, оступилась и упала бы в снег, если бы руки Михаила не поймали её сзади. Руки совершенно здорового и живого Михаила.

— Благословенное дитя, — сказал он со счастливой улыбкой, — у тебя получилось! Нужно спешить, улыбнись и дай мне руку.

___________

В палате детской реанимации мерцала искусственная ёлка — на ней не было гирлянд, светились лишь кончики иголок на ветках, меняя цвета. Окна украшали бумажные фигурки деда Мороза и Снегурочки… на мониторе системы жизнеобеспечения бежала ровная полоса, а у кровати, убитую горем женщину, пыталась привести в чувство медсестра. Другая медсестра подготавливала систему к полному отключению. Её белый халат был полурастёгнут, волосы, наскоро убранные в пучок, пушились, покрасневшие глаза говорили о бессонной ночи.

— Ох, беда-бедовая, — проговорила она со вздохом и потянулась к шнуру питания системы.

До отключения оставалась доля секунды, когда в палату ворвался дежурный врач и перехватил её руку.

— Стой! Подожди… — он указал на монитор. — Смотри!

Несколько минут назад он ещё дремал в ординаторской, но возникшая во сне странная тревога заставила его проснуться. Мысль о том, что девочка может быть жива, что её ещё можно спасти, из простого домысла в какие-то доли секунды стала навязчивой идеей, и он кинулся в палату, не раздумывая. И успел.

Никто из них не знал, что в этот момент, прямо в этой самой палате Варя прощалась с Михаилом.

— Проживи самую счастливую жизнь, которую только можешь представить. Долгую и счастливую. Не торопись возвращаться. — Михаил пожал Варе руку с таким теплом, каким не должны были делиться ангелы.

— Я тебя забуду, да? — Варя печально улыбалась ему, но на сердце её было радостно и светло.

— Забудешь, — согласился Михаил и присел так, чтобы смотреть ей в глаза. — Ты забудешь меня, но твоя душа всегда будет помнить. Будь счастлива, Варя.

Тик-так, тик-так, тик-так… система жизнеобеспечения пикнула и запустилась снова. Полоса сердцебиения стала неровной. Сначала маленькие с разными интервалами, а потом равномерные, одинаково высокие изгибы сменили ровную линию. Медсестра, собиравшаяся отключать систему, уставилась на монитор, перевела взгляд на девочку, и вдруг изменилась в лице. Грудь Вари высоко поднялась, ресницы дрогнули, и Варя открыла глаза.

____________

Варя пришла в себя и очень скоро покинула больницу вместе с мамой. Теперь она точно знала, что в мире всегда есть место чуду, что чистое сердце способно преодолеть любые страхи, а любовь и дружба могут изменить мир.

Только одного Варя так и не поняла — нужно всегда точно формулировать свои желания, чтобы избежать неприятных последствий. Впрочем, в этот раз, всё сложилось более чем удачно. В тот самый день, ранним утром первого января, прозвучала одна из самых необычных и чудесных новостей наступившего года — в больницах всего мира дети, находящиеся на грани смерти, вышли из комы, пошли на поправку, почувствовали себя лучше, а их родители, так же как и мама Вари, обрели новую надежду.

Единственный день, в который ни одна мама мира не пролила слёз горя.

__________

— Чудеса случаются, — Михаил закончил очередной рабочий день и устало опустился на случайную скамейку в случайном парке. С вишен падали лепестки, всё вокруг цвело и благоухало, на розовом кусте о чём-то спорили воробьи, а никем невидимый ангел думал вслух. — Да… чудеса случаются, а что такое миссия ангела, если не поиск чуда?

Вернуться в Содержание журнала

Однако на местности её невозможно ни с чем перепутать, и видно её издалека. Это остроносая неправильная пирамида, значительно выше пирамиды Хеопса. Она прекрасно выглядит и с Манси-Ньёра, и из долины, где лежит ледник Хобе, и с притоков Ломесь-Вожа.

В отчётах о походах вы можете найти описания восхождения на неё сложностью от 1Б (это идти ногами, временами на четвереньках, но без верёвок) до 2Б. Сложность 2Б – это навесить около десятка перил, обычно каждая верёвка рабочей длиной метров 20–30. А можно и более сложный путь на неё найти.

Собственно, он и будет более сложным, если полезть на вершину напрямую. «Напрямую» можно двигаться с трёх сторон: с запада, севера и юго-востока. С запада, со стороны правого притока реки Ломесь-Вож, к ручью спускается здоровенная каменная стена. Насколько мне известно, её вообще никто не лазил просто потому, что можно обойти. На север, к притоку реки Кось-Ю, вертикальный кар совершенно головокружительной высоты. Его тоже никто не лазил, наверное, уж очень крутонаклонный и высокий. А с юго-востока, от притока реки Хобе-Ю, надо ещё и через ледник подниматься, то есть кошки с собой тащить и ледоруб тоже, по идее. Сомнительное удовольствие нести на себе весь поход, дней двадцать, притороченную к рюкзаку «тяпку», чтобы один день поработать ею на льду…

Пути с севера и с юга, таким образом, превращаются в путь с востока. Он ведёт с перевала Хобе Западный через зубастую вершинку Траверс Защиты (1716 м). Она сама по себе сложностью порядка 2А, то есть без верёвок на неё залезть можно, но именно «залезть», не зайти ногами. А дальше начинается тот самый подъём 2Б, о котором уже говорилось. Защита отсюда предстает обрывистой скальной стеной, на которой красиво прорисовываются крупные «кирпичи» скал. И обрабатывать её на подъём и спуск надо почти весь день, так что ночевать лучше на перевале, вода там неподалёку бежит обычно, если лето не слишком сухое.

А путь с запада превращается в путь с северо-запада и с юго-запада. Первый – значительно короче. От удобной стоянки там, где ручей впадает в Ломесь-Вож (примерно N 64.9504° E 59.9290°), поднимаетесь по хорошо заметной тропе по левому берегу. Тропа выводит на край плато и дальше сворачивает на юг, на одноимённый перевал, за которым в хорошую погоду грозно возвышается гора Свердлова. А к Защите надо так и идти почти на запад, немного удаляясь от ручья.

Сначала вы подниметесь на перегибчик около безымянной вершины 1496 м, затем начнёте, обходя поверху скальные сбросы к ручью, заворачивать на север и карабкаться на гору Хобе-Из. Именно так, на самом деле, называется вершина высотой 1743 м. По пути, где-то на высоте от 1600 метров, на пути красивый скалистый гребень, как и Хобе-Из, почти вертикально обрывающийся к леднику Хобе. Так на него лучше не лезть, он без проблем обходится снизу, если погода хорошая.

Крутяки со всех сторон

Вы ведь уже заметили, что я всё время повторяюсь? Про «хорошую погоду»? Что поделать. На сложные вершины лучше вообще не ходить в облаках, а здесь эта рекомендация довольно критична. Если есть видимость, то сложные участки видно издали, и нет никаких проблем выбрать путь между ними, между сбросами и гребнем. Мы так ходили в замечательный солнечный день 2013 года. Вот даже как-то в голове не отложилось, как именно мы на Хобе-Из лезли, всё просто было. Однако путь-то непрямой. Извилистый и «складчатый», в смысле, сбросы поднимаются довольно высоко по склону, и есть шанс в них без видимости запутаться. GPS тут помогает плохо – посмотрите на топографическую карту этого хребтика и сразу поймёте, почему…

Итак, Хобе-Из по сложности где-то 1А, если светит солнышко и вы нашли нужную траекторию… и 2А, если солнышка нет, и под него надо подходить по мокрым скалам гребня. С него замечательно виден западный склон Защиты. Он значительно менее крутой, чем восточный, и прямо с Хобе-Иза нет проблем наметить путь подъёма туда сложностью порядка 1Б. И пролезть его тоже особых проблем нет, надо только высматривать проходы между скалистыми участками.

Защита и со стороны красива, и панорама с неё обалденная. С необычного ракурса видна Манарага, левее неё – Колокольня, Урал и Масленникова. На севере, между горой Янченко и Народной, – огромный провал Центрального перевала. Скалистая вершина Манси-Ньёра, как мушка перед целиком, стоит ровно посередине между Народной и Карпинского. На юге, за плато Оленеводов, Комсомола заслоняет Северный Неприступный, а левее Южного – довольно страшный гребень между Граничной и Свердлова. Да и Саблю отсюда на горизонте видно, и Неройку.

Спускаться по пути подъёма всегда наиболее безопасно, но скучно. Когда слезаешь с самой вершины на более пологую и мелкую курумку, можно по краю кара уйти на север на вершину 1597. Да, на неё надо прямо залезть: самый пологий путь проходит по довольно узкой полоске, захватывающей вершину. Со всех сторон крутяки. Спустившись с горы на запад до выполаживания, можно смело повернуть на юг и идти на ручей, на котором находится бивак. Спуск, конечно, надо поискать – местами крутая зеленка, местами скальные выходы, и ещё неизвестно, что хуже. По зеленке, кстати, очень удобно ходить в кошках, особенно если она мокрая. Альпинисты это хорошо знают. Но у вас же нет кошек, да? Поэтому осторожнее со спуском.

Фотографировали даже голодные

Зато теперь вы попадаете на ручей значительно выше, чем с него «соскакивает» тропа через плато. И пока спускаетесь, пройдёте каскад очень необычных водопадов. Их будто бы специально изготовили, вырезали в слоистых мраморных плитах. Или не мраморных, геолог-то из меня не лучше, чем балерина. Но очень красивые сливы и омуты.

Остаётся по пути прихватить грибочков на жарёху, хоть бензин и надо экономить. Дров-то здесь нет совершенно, они начинаются значительно ниже по Ломесь-Вожу. Но как же на Приполярном Урале да без грибов?! Совершенно невозможно. Вы же не забыли для них в раскладку взять специи, да? Чесночок гранулированный, маслица подсолнечного немножко, чтоб жарить… Забыли? Ну тогда насобирайте ещё и лука, а грибы потушите в котелке. Палочку-то, авось, найдёте, чтобы непрерывно помешивать, поварёшкой это очень неудобно.

Да-да, к этому моменту ваши мысли неизбежно переместятся в гастрономическую плоскость, прямо как сейчас – мои. Целый день же придётся ходить это кольцо, а перекус… Ну, он, конечно, перекус, но… Вот уже и солнышко садится, несмотря на долгий приполярный день… И пузо бурчит, временами перекрывая шум водопада… В общем, быстрее в лагерь, к ужину.

А закат-то какой красивый… Такой яркий, алый, контрастный…

Это очень плохо. Верная примета, что на следующий день погоды не будет. Чем краше закат, тем гуще дождь, – здесь так. У нас вот прошедшим летом 2024-го года именно такой и был. Фотографировали все безостановочно, кадр за кадром, благо, фотоаппараты давно цифровые. Когда Манарагу наискосок перерезала ярко-оранжевая, сияющая полоса подсвеченного солнцем дождя, миски бросили и мобильники схватили даже самые голодные…

Включился дождь

Разумеется, утром ни одной горы видно не было. И собиралось полить, это прямо в воздухе ощущается при определённом опыте. Но не сидеть же на месте ровно? Давайте попробуем. Вдруг распогодится? Как-то раз мы так лезли на Полярном Урале с перевала Неожиданный на 1343, или гору Чернова, как она неофициально называется. Залезть не залезли, крутовато там для нас оказалось, совсем с противоположной стороны сюда ножками ходят. Зато по пути увидели под собой море облаков, заползающих в кар из долины. Глаз не оторвать. Редкое явление на Урале – горы-то наши довольно низкие.

Нет, не распогоживается что-то. К вершинке 1496 мы уже нырнули в сплошные облака и двигались чуть ли не на ощупь. Видимость реально метров двадцать, кабы участников не растерять. Где уж там змеить на подходе к Хобе-Изу? Ладно, попробуем, что там за скалы такие.

Скалы-то хорошие. Было б сухо – по ним довольно весело полазить можно. Но сыро. Скользкие они. И мох на них. Толстенный такой и лежит очень плохо. Можно встать и, вместе с шикарным зелёным ковром, соскользнуть… куда? А Войпель его знает, куда. Не видно. Обрыв в облаке теряется. Но круто там, это точно. В общем, ползли мы, ползли сколько-то, а потом ещё и дождь включился. Добротный такой, не морось, настоящий. В облаке! Надо же. Тоже редкое явление. Это значит, где-то высоко над нами висит второй слой туч, откуда вот эта вся радость на нас изливается.

Да. Умеет Защита найти убедительные слова, чтобы кто попало когда попало на неё не лазил. Обидно, что приходится разворачиваться. Но устраивать тут ещё и спасработы с поиском тела где-то далеко внизу под гребнем… Нет, это уж точно не для нас. Можно, конечно, попенять нам, типа, что ж вы такие-сякие, вам поди-ка срам не дым, раз глаз не ест. Ест, конечно. Стыдно, что не залезли. Но «отскакивать», если восхождение стало невозможным, надо вовремя и не колеблясь. Зато все живые, без переломов, серьёзных ушибов и подобного прочего, вполне вероятного именно здесь и именно в такую погоду. Налазились, конечно, местами ободрались немного, кое-где синяков наставили, как без этого. Но живые.

И голодные, кстати, и замерзшие. Где там наш путеводный огонёк горелки и сковородка с грибами, а?

Вернуться в Содержание журнала

Днём – камни, ночью – медведи

Сидела как-то старая ведьма в своём жилище на горе Калагаз, наблюдала в зеркале, что происходит вокруг. Вдруг в отражении, как на экране, появилась информация о человеческих сердцах, которые прежде были утеряны в горах, а теперь оказались в чьих-то руках.

Старуха знала, что люди часто теряют свои сердца, и особенно много на хребте Зюраткуль. Тут же созвала она зверей и заявила, что так дело оставить нельзя. Ведь кто-то теряет, а кто-то находит, и уже не возвращает.

А люди без сердец продолжают ходить в горы, но начинают устраивать здесь пожары, губят деревья, вырывают с корнями цветы («а их лучше вообще не трогать, а только фотографировать»), разрушают грибницы и стреляют по медведям в берлогах («хотя те и сами большие озорники»).

Попросила принять как данность, что за всем Уралом она уследить не сможет, но на подшефной территории Национального парка «Зюраткуль» обязательно наведёт порядок. Поэтому нужно, чтобы прямо сейчас среди зверей нашлись «волонтёры», которые будут дежурить на хребте Зюраткуль, патрулировать местность, и собирать потерянные людьми сердца. Иначе «волонтёров» назначит сама.

Все сразу согласились. Птицы решили смотреть за местностью сверху. Зайцы, лисы и белки – патрулировать лес. Волки и рыси – наблюдать за общим порядком. Выдры, бобры и ондатры – следить, чтобы сердца не падали на дно, не уносились течением рек и не были проглочены рыбами.

Волонтёрить на хребте Зюраткуль оставалось только медведям. При этом было непонятно, как дежурить на вершине и не пугать при этом людей. Ведьма подумала и предложила на день превращать медведей в большущие камни, а ночью опять – в живых медведей. И уже тогда собирать всё забытое на склонах и плато хребта. Добавила, что знает, что делать с потерянными сердцами, и как возвращать их людям.

Медведи не могли отказаться, так как уже давно сердилась на них ведьма за разорение, приносимое лесу. Полезли они на гору, и, только добрались до вершины, сразу превратились в громадные глыбы. Эти глыбы в виде красивых останцев теперь привлекают ещё больше туристов, сердца которых при виде местных красот начинают трепетать в груди и выпрыгивать. Но об этом у меня другая, реальная история. (На фотографиях: забытые в горах сердца, которые собрала Инна Колотилова, и бережно хранит у себя).

Нет сил оторваться!

Я часто слышал от друзей, от знакомых и читал в социальных сетях эту странную, казалось бы, фразу: «Я оставил на хребте Зюраткуль своё сердце». Произносилась она очень чётко, весомо. Становилось ясно, что да, действительно, всё так и было.

Оставалось непонятным, как забытые сердца опять возвращались к людям? Пытаясь решить эту загадку, я погожим воскресным утром сел в большой туристический автобус, который направился к хребту Зюраткуль.

Когда подъехали к горе, был уже почти полдень. Яркое солнце стояло в зените, освещало белоснежную верхушку горы, блестевшую в его лучах, как сахарная пудра. Лучи падали на водную гладь озера, подсвечивали стоявшие над вершиной кучевые облака. Всё пространство между горой, облаками и озером сияло белым, необычайно чистым светом, оторваться от этого великолепия не было сил, но меня уже звал инструктор, он говорил, что на вершине будет ещё красивее. Я, безусловно, верил ему, и старался не отставать от группы.

Подъём оказался лёгким. Тропа, покрытая деревянным настилом, шла прямо и вверх. И необычайно красивый лес оставался по бокам, не преграждал дорогу. Мы поднялись очень быстро и оказались в том месте, где тёмные пихты были внизу, а над нами было лишь солнце, небо, очень яркие облака и слепящая глаз вершина.

По кварцевым глыбам

Невероятное по красоте горное озеро, раньше имевшее форму сердца, но теперь изменившее свои очертания, лежало прямо под горой, блестело на солнце, словно зеркало. Мы видели его полностью, и, поднимаясь вверх, всё оглядывались и оглядывались на него, словно заворожённые.

Теперь мы шли по курумнику, по блестящим, большим, кварцевым глыбам, напоминающим сверкающий сахар. Теперь, чуть правее тропы, над нами возвышался огромный, молочно-белый останец, и, дойдя до него, мы увидели вдалеке ещё один такой же, только бурого цвета.

Все вокруг фотографировались и на фоне останцев, и на фоне лежавшего внизу озера, стояли и любовались открывшейся панорамой вершин особенно чётко видневшегося, распластанного, словно бурая туша, Большого Нургуша.

То одна, то другая чья-нибудь рубашка или куртка вдруг начинали трепетать, ходить ходуном, внезапно из неё вываливалось сердце и, подпрыгивая и шлёпая по камням, спешило укрыться в расщелинах среди них. Но туристы этого не замечали, до того были погружены в созерцание открывшихся видов. Я и сам с большим трудом удержал своё сердце, буквально сжав в кулак, хотя для того, чтобы понять, как же они будут возвращены людям. Может, лучше было бы его отпустить?..

День уже начинал клониться к вечеру, окрестные скалы окрасились закатными лучами, люди спускались вниз, очарованные увиденным, так и не поняв, что их сердца остались среди камней. В надежде, что ситуация как-то объяснится, я отпросился у инструктора и на всю ночь остался на вершине, расположившись за большим камнем.

Ночная сказка

В момент, когда солнце почти скрылось за ближайшей горой, на востоке появилась луна. Серебристая дорожка от неё протянулась к озеру, достигла вершины, осветила кварцитовый курумник, а также останцы, тёмными силуэтами возвышавшиеся над местностью. Те неожиданно зашевелились, затрещали, расправились, отряхнулись, и стали по форме напоминать медведей.

Медведи-останцы медленно, в развалку, пошли по вершине горы, начали собирать разбросанный туристами мусор, складывали его в пакет и отделяли от мусора упаковки с едой. Спускались вниз по склону горы, счищали грязь с кварцитовых глыб, поднимали камни, собирали лежавшие под ними сердца. Осторожно сдували с предсердий травинки и пыль, и бережно, очень нежно, складывали находки в большущий пакет.

Так косолапые прошли до самого подножья горы, попутно поправили расшатавшийся настил, укрепили покосившуюся беседку у тропы, и вновь вернулись наверх. С собой принесли утерянный кем-то телефон. Начали по нему звонить, тут же, из-за горы, на большущей растопыренной коряге прилетела ведьма, забрала пакет с продуктами, пообещала хорошей погоды, и стремительно улетела обратно. Позади коряги развевался огромный флаг: «Большая Калагаза навсегда!»

Проводив ведьму, медведи начали наводить телефон на собранные ночью сердца, складывали их в мешочки из серо-зелёного лишайника, что-то писали сверху, и тщательно запаковывали. Ближе к утру на вершину взлетела телега с тремя запряжёнными оленями, возничим был леший, его я сразу узнал, так как два года назад, перед Новым годом, в образе Деда Мороза он встречал нас у горы Лукаш. По бокам тележки горели яркие буквы: «Ферма у подножья».

Сердца погрузили, они заняли практически всю тележку, но нашлось место и для мешка с мусором, лешему передали найденный телефон, который успели упаковать в кору лиственницы, и повозка помчалась в направлении Челябинска. Уже почти рассвело, медведи встали на те же места, где были днём раньше, и сразу превратились в кварцитовые глыбы.

Снова бьются часто

Солнце осветило вершину, ударило лучами в камни, преломилось в полупрозрачном кварце, брызнуло в облака переливами радуги, те засияли глубоким молочным светом и озарили окрестности.

А тем временем на вершину уже поднимались туристы. Они с восхищением смотрели на останцы, на серебристую гладь озера внизу, на бесконечную череду сине-зелёных гор, медленно уходящих ближе к горизонту и тающих в туманной дымке.

Люди неожиданно замирали, стояли, расслабленно глядя вдаль, и было видно, как начинают учащенно биться сердца, стараясь скорее выпрыгнуть из груди…

Вернуться в Содержание журнала

Средняя температура летом здесь – плюс семь. Для широты семидесяти трёх градусов это обычно. Солнце редко. Как уже было отмечено: холодная морось, серые затуманенные горизонты, льды на побережье. Вечное желание выпить если не настоящего горячительного, то хотя бы горячего чая. Стоим вдвоём с местным факторщиком Владимиром Суздровым. Курим. Владимир Романович в чёрном полушубке, который для него летом вместо спецовки. На голове факторщика – видавший виды кроличий треух. Глаза Суздрова уставлены в неопределённую даль. Рассуждает. Вот, смотри, Вадим! Сургутяне утверждают, что они живут на Севере. А я говорю, какой же Север, если вы в парниках огурцы выращиваете?

Молчание. Взгляд опускается к болотным сапогам – незаменимому дополнению полушубка и треуха. В ногах валяется грязный обрывок оленьей шкуры, которая здесь – обычный теплоизоляционный материал при строительстве. В стороне – помойка, на которой пара гниющих тушек ободранных нерп, скелеты нескольких песцов да консервные банки. Ко

Моя вязаная лыжная шапочка намокла, но идти в балок не хочется. Надоел его полумрак и обстановка, которую мы за последние дни рассмотрели до последней детали. Холостяцкая обстановка, и к тому же арктического варианта. Суздров – последний романтик. Могуч. От роду – пятьдесят два. Брови лохматятся. Спокойный, чуть грустный взгляд. Последние десять лет он живёт без семьи. Что-то не заладилось. И ещё я по секрету узнал, что ему нравится какая-то неночка Галя, которая живёт в Гыде. Это ближайший посёлок. От Няхар-яхи верстах в ста пятидесяти, а то и больше. Только оттуда прилетает вертолёт сюда. Но это бывает всего пару раз за год, и столько же раз за навигацию приходит корабль.

На лодке отсюда лучше далеко не ездить, её может затереть во льды. Даже сейчас, во второй половине августа они в одиночку или большими «стадами» гуляют под ветром по устью губы. Минимум раз в неделю сиверок нагоняет с Карского моря этого добра столько, что льдинами забивается всё побережье чуть ли не до горизонта. И не может размыть их ни вода морская, ни сырость небесная. Да, действительно, сургутяне перегибают палку. Тайга – это не Север. На Севере деревья не растут. На Севере живёт Суздров, ловит омуля и солит его в бочках.

Встреча с мастером фактории Суздровым для нас была незапланированной. К этому берегу нас привёз «ПТС-2» – флагман гыданского флота, самая большая посудина из имеющихся в распоряжении местного рыбозавода. Пару недель судно бродило среди льдов и туманов, кочуя от одной дальней фактории к другой. Чаще туман был пропитан холодной моросью, и в эти дни хотелось пореже покидать каюту или рубку. Главный механик с коком однажды, устремившись за нерпой, отъехали на лодке от корабля и на трое суток пропали. Заблудились в тумане. Мы запускали сигнальные ракеты. Гудели-сигналили. Трое суток я варил макароны, заправляя тушёнкой. Никто не возмущался. Даже разъездная фельдшерица. Даже жена факторщика Ивана Бироваша.

Бывало, над обволакивающим корабль до клотика слоем тумана сияло яркое солнце. Полный абсурд: над головой синее-синее небо, а вокруг – белое молоко, сквозь которое даже вода под бортом и та не ясна. Подобного чуда я не видел ни до, ни после. Вышли в солёные воды. На борту кончалась пресная. Мы багрили мелкие льдины и загружали их в бочки на палубе. Растаивали. Как много было нового! И льды в августе, и нерпы, и строганина на обед. А главное – люди, разговоры. Слушать их можно было бесконечно. Кроме колорита в рассказах и репликах не было ничего. Совершенно другой мир.

После Юрибея и Монгатолянг-яхи дошли до Няхар-яхи. Стали на рейде. Когда поднявшиеся на борт мастер и сопровождавшие его рыбаки узнали об этнографах, то есть об Андрее со мной, они настояли на нашей высадке на берег. Ничего страшного, сказали, через неделю будет вертолёт, тогда и улетите обратно, в Гыду. Мы согласились. Потом ехали от корабля на берег на подчалке – большой деревянной лодке, которую в более южных краях, где начинается лесотундра, называют бударкой. В посудине этой, лавирующей среди льдин, теснились бочка с бензином, немного досок, мешки с хлебом и пара ящиков водки. Настроение компании было самое отменное.

Затем три дня рыбаки пили. При этом однажды наиболее принципиальные подрались. Таких нашлась парочка. Поскольку они не могли стоять на ногах, драка прошла вялотекуще. Суздров тоже пил три дня. Засыпал, пил и опять засыпал. Мы помогали пить и ненцам, и ему. Нам, «дорогим гостям», настойчиво наливали, а мы не отказывались.

Днём мы были в чумах, где Головнёв умудрялся находить трезвых и вёл с ними этнографические беседы. Я находился рядом, слушая Андрея, ненцев или разглядывая малых детей, копошащихся тут же. У одного из чумов были на верёвках привязаны два волчонка. Один из них, прозванный на стойбище Серым, был по-настоящему диким. Он ощеривал свои белые клыки, шерсть на загривке стояла дыбом. Другой был добр, как домашняя собачонка. «Купите! – говорили нам тундровики. – По пятьдесят рублей отдадим». Звери были хороши. Но пятидесяти рублей на экзотическую покупку у нас не было. Тем более – ста. Да и куда их потом девать, полярных хищников? Жалко ведь.

Ночевать мы возвращались к Суздрову в балок. Там было тихо и спокойно. Там было большое количество сгущённого какао со сливками. Очнувшийся от пьяного сна Владимир Романович угощал малосольным омулем, настаивал на совместных ста граммах и снова засыпал. Через трое суток водка кончилась и в чумах, и у Суздрова. Для Няхар-яхи начинался долгий период сугубой трезвости. Замечаю, что в балке дыра в стене за печкой не заделана, а просто заткнута тряпкой. Интересуюсь. Говорят, что это не дыра, а технологическое отверстие. За стеной – помойка. Зимой  выдергивают тряпку. Если на помойку прибежал песец, то стреляют его через это отверстие. За зиму пара десятков прибегает. Дымим папиросами. Владимир Романович бросает окурок и начинает работать. То есть забивает пару гвоздей в остов навеса – будущего сарая. Замирает с молотком, опущенным в руке. Смотрит на шляпку вколоченного гвоздя. Через минуту вздыхает и бросает орудие труда под брус. На сегодня его работа уже закончена. Вскипятим чай и будем опять долго дымить «Беломором» и говорить о той жизни, которая цветёт далеко за пределами тундры. Перед нами будет мутно светиться грязное стекло балка с неярким днём за окном, а на краю стола жалобной деталью интерьера будет пара подшивок журнала «Советский экран» за прошлые годы. Потом придёт из чума, от ненцев Головнёв. Наверное, будем играть в карты.

Лахтак!

Вдруг появился Лёнька Лапцуй, житель одного из трёх чумов при фактории. Лёнька запыхался в беге по какому-то важному поводу. Просит мелкашку, в речку лахтак зашёл! Лёнька указывает рукой вдаль, на поворот Няхар-яхи. Ещё пара ненцев маячит там в этот дождливый час. Отсюда заметно, как они нервничают на берегу. Их маленькие издали фигурки в малицах перемещаются на фоне серой реки относительно друг друга. Лахтак! Действительно, мы видим и нечто слабо различимое, вынырнувшее из воды. Вообще-то, лахтак – это крупный тюлень, которого ещё называют морским зайцем. Нерпа в этих краях – частая добыча, а вот лахтак – редкость.

Владимир Романович сомневается, что охота получится. Видно, что тюлень нырнул и вынырнул уже ближе к устью, стремясь уйти на большую воду. Наконец-то Суздров выносит из балка винтовку и идёт за добычей. Совсем невысокий Лёнька энергично шлёпает рядом. Уходят. Я остаюсь. До Няхар-яхи мы с Головнёвым побывали ещё на двух местных факториях. На их помойках, как и на здешней, валялись те же гниющие тушки нерпы и скелеты песцов. Местные ненцы нерпу не едят, ограничиваясь снятием шкуры. Но в одном чуме на Монгатолянг-яхе нас кормили варёной печенью. Печень как печень. Несколько лет спустя я где-то прочёл, что её нельзя есть, как и печень белого медведя, потому, что последует отравление витамином «С».  Не случилось с нами. Может быть, это всё-таки была оленья?

А вообще-то, нерпа  – на редкость симпатичный зверёк. Большеглазый, доверчивый. Выныривает среди льдов и вопросительно топорщит свои усы. Если запеть или засвистеть, то нырнёт и вынырнет поближе, чтобы разглядеть издающих странные звуки. Этим охотники и пользуются. Русские шьют из меха нерпы бурки. Бурки эти хороши тем, что в отличие от обуви, сшитой из оленьих «лап», не боятся влаги. А ненцы режут шкуру нерпы на ремни для оленьих упряжек. Говорят, что ремни получаются исключительно прочные. На каждой фактории есть парочка высоких кольев, между которыми растянуты-намотаны эти свидетельства морского промысла. Однажды через такие растяжки мы играли с ненцами в волейбол. Эта хохма была нами даже сфотографирована. Совсем неторопливо, задумчиво, с опущенным взглядом возвращается Суздров. Лахтак успел уйти в губу. По мне – так и Бог с ним! Я хоть узнал, что здесь есть ещё и лахтаки.

Прогулки буржуа

Аромат оленьей шкуры, комары или вкус сырой оленьей печени непонятно почему напоминали моему товарищу о творчестве французского классика. Конечно, эта экспедиция напоминает лёгкую прогулку. В Няхар-яхе мы третий день. Проснулись у Суздрова в балке, поели, ушли в стойбище. Полдня отрабатывали местную этнографию. Вернулись. Владимир Романыч были пьяны. Сквозь хмельную муть их громадные голубые глаза с трудом смотрели на белый свет. Тяжело ворочая бычьей шеей, добрый человек огорчался, что мы так долго не приходили. Угостились. Головнев под гитару спел ему «Москву златоглавую». Суздров прослезился… Через пятнадцать минут северянин спал. А в это время за окном – яркое солнце, безветрие, теплынь. Градусов пятнадцать. Мы с фотоаппаратом вышли на прогулку.

Скоро мы находились в полутора километрах от своего жилища. В центре холма, куда нас занесло любопытство, был своеобразный «кратер». Почва была поверхностью бородавчатой: в плоских, поросших только по бокам и лысых наверху кочках. Это перерезалось канавками, промоинами, овражками. Местами высились какие-то земляные «пни» – столбы до двух-трёх метров высотой. За этим марсианским пейзажем из-за края холма выглядывало море. Мы выкарабкались на берег.

Было время отлива. От высокого, обрывистого материка далеко в море уходила гладкая поверхность освободившегося от воды дна. Всё побережье было завалено громадными лесинами. Тысячи льдин сидели на мели или плавали неподалеку. Другой лёд – вечный, обнажившийся в обрыве берега, таял и парился на солнце. Стояла «жара по-карски». Побродив по краю берега, решили сходить к ближайшим льдинам. Дошли. Было жаль, что всего окружающего в этот миг не видит никто из наших старых знакомых. Разделись до трусов, поставили фотоаппарат на автомат и щёлкнулись на льдине рядышком: два тюленя.

Вечером того же дня три аборигена, с которыми мы успели подружиться, – Евадю, Моголя и Лёнька – повезли нас севернее по морю, а затем вверх по реке в оленстадо. Эти трое были рыбаками, а в окрестной тундре кочевали их родственники-оленеводы, для которых нужно было отправить мешок с хлебом. Да и просто, ребята давно не видели родню. Нам было сказано, что чумы, в кои направляемся, стоят недалеко от берега реки и останется пройти чуть-чуть. Через три часа плавания мы пошли пешком. Ориентиром служила большая бревенчатая тренога-маяк, едва видимая на горизонте. Время – около двадцати трёх. Тундра мягко стелилась под ноги. Под сапогами причмокивала вода.

Первые километры. Проклятый мох не даёт нормальной опоры. По заболоченным участкам идти и вовсе неприятно. Хлюпаем своими броднями, как слоны, но движемся быстро. Хнычет Лёня Лапцуй. Во-первых, он не может шагать настолько быстро, во-вторых, он постоянно хочет пить. Сам я иду резво, радуясь своим длинным ногам. Режим движения такой: час пути – минуты три-четыре перекура. К половине второго добрались до маяка. Чумов там не было. Минут пять раздумывали.

Продолжили путь, повернув почти в обратную сторону. Набирается усталость. Я начал спотыкаться. Через какое-то время нашли место старой стоянки и следы каслания (перемещения стада).  Идём по ним. Темпа стараемся не сбавлять, но это уже не ходьба, а ад. Чувствую, что ноги окостенели, дорогу выбираю всё меньше: мох – так мох, болото – так болото. Наши переходы всё короче, остановки всё длительнее. Они продолжаются уже минут по десять. За это время кто-нибудь успевает уснуть и увидеть сон. Уж совсем одуревшие движемся дальше. На часах – четыре утра. От моей былой резвости ничего не осталось. Зверски хочется есть. Начались разговоры о том, что неплохо было бы поспать, а уж потом продолжить путь. Плетёмся набычившись. Наконец-то на горизонте видим две точки – кажется, чумы.

Чёрта рога

Андрей обращается ко мне с риторическим вопросом: «И какой же человек с большим животом может повторить наш маршрут?». Я по-лошадиному киваю головой. Кое-как продолжаем движение. Поднимается солнце. Остановки наши увеличиваются до пятнадцати минут. Нижняя губа Лёньки зависла чуть не до живота. Но он уже молчит, сил на звуки не осталось. Общее состояние – бредовое. Пьём воду из лужи с мелкими дафниями. Андрея снова тянет на риторику: «Мало того, что мы добрались до Гыды, мы пошли на корабле. Мало нам Карского моря, мы остались в Няхар-яхе. Но и этого нам было мало, мы отправились к чёрту на рога, в стадо».Впрочем, вслед за этим мы с другом обсудили, где «чёрта рога»: здесь или южнее. Вопрос не случаен, ибо мы знаем, что прилегающие к Яваю острова, под милым названием Проклятые, действительно остались южнее.

Тем временем тащимся. Точки на горизонте не приближаются. У меня в глазах радужные вспышки. Только бы не растянуться в ржавой воде! Вот уже отчётливо видно чумы, до них – километров пять. Мечтаю вслух о борще и сметане с хлебом. Ещё один привал. Встаём. Моголя и Евадю остались лежать. Один из них, засыпая, бормочет: Ребята, мы поспим, а потом дойдём.  Силы наши на исходе. До чумов – километра два. В моей хохляцкой голове среди шума и тумана единственная мысль: «Не вырубиться бы до того, как покормят!». Лапцуй поматывает губой за нашими спинами. Ещё минута отдыха, и теперь я плетусь позади всех. Андрей с остекленевшим взглядом шлёпает в авангарде. Очередной овраг – последнее препятствие. До чумов – метров сто. Почти дошли, но радоваться – сил нет. Влезаем наверх. Последняя минута пути. Всё.

Смутное распознавание действительности: какой-то мужик в ягушке на голое тело, ковш с водой, оленьи упряжки… Солнце высоко, половина шестого утра. После глотков холодной воды немного оживаем. Садимся на шкуры, за столик. Сейчас нас должны покормить. На стол шлёпается кусок сырой оленины. Подаётся нож… Проснулся я от слов Андрея: «Он спит? Ну и пусть!». Не открывая глаз, послал всё и всех к чёрту и уснул снова. До полного отдохновения.

Погода в тот день стояла солнечная, условия для съёмок прекрасные, этнография, что называется, «пёрла». В общем, Головнёв поработал хорошо. Что касается меня, то я почти всё время посвятил прогулкам по ближайшим окрестностям. Чудеса начинались рядом. В здешней холмистой, лысой тундре, на границе с арктической пустыней, куропаточьи выводки подпускали метров на пятнадцать. В одном месте видел, как щенок песца – неразумный подросток – пытался добыть птиц, но те каждый раз вспархивали у него перед носом, совершенно при этом не паникуя. Охраняя свои гнезда, надо мной, бесцельно слоняющимся, изредка угрожающе и отчаянно пикировали чайки. Весь день простоял полный штиль.

Наступивший вечер обволок туманом. Стойбище замерло, жители уснули. Докурив перед отбоем папиросу, я бросил последний взгляд на мир. Безмолвно, как привидения, то виднелись, то исчезали в белой дымке дремлющие упряжные олени.  Дочь хозяина, девочка, которой не спалось, словно фея тундры, задумчиво стояла у чума, посреди этого немого кино. Следующий день, 17 августа, пятница. Сороковые сутки экспедиции. С утра нас дважды кормили айбатом, то есть  свежим мясом. Потом тремя упряжками отправили к лодкам. Олени, шлёпая копытами по сырой тундре, бежали по известной только нашему проводнику прямой два часа. Мы тем временем думали, сколько же километров было давеча протопано нами по кривой?

У лодок задавили и освежевали ездового хора, ещё раз плотно поели. Пару часов ждали прилива, затем двинулись в Няхар-яху, сначала рекой, потом морем. Вечером прибыли к Суздрову. Вяло поговорили. Зафиксировали процесс своего одичания и уснули, как убитые…

Вернуться в Содержание журнала