Приключения давних дней
Заботы верховного казначея
Подле моста через протоку, что отделяла квартал моряков от квартала оружейников, Миликон велел рабам остановиться. Откинул полог, внимательно осмотрелся. Улочка была пуста. Миликон слез с носилок, велел рабам ждать, а сам быстро перешел протоку по шатким мосткам и направился к зарослям камыша. Здесь, на низком берегу Бетиса, стояла канатная мастерская купца Эзула.
Эзул встретил высокого гостя на пороге. Засуетился, заблестел влажным голым черепом, собрался было пасть ниц, но Миликон остановил его. Морщась от болотной вони, прошел в убогую каморку за мастерской. Эзул мелко семенил следом.
Миликон опустился на скамью, брезгливо отстранил поданную купцом чашу с вином.
— Никто тут не крутился из этих, Павлидиевых?
— Нет, светозарный,— ответил Эзул,— Я сам трижды обошел мастерскую — никого нет.
— Ну, слушай. Я отдал повеление. Завтра главный оружейный склад будет открыт. Найми тридцать повозок и за час до восхода солнца гони к складу, мои люди их нагрузят. Слушай дальше. Сегодня же передай греку мое повеление: пусть к вечеру переведет корабль к крайнему восточному причалу. Там потише, чем в порту, меньше чужих глаз. А с утра вытряхнешь из греческого корыта наждак — да смотри, не растряси с повозок, чтоб весь до последнего зернышка был доставлен на склад,— и набивай трюм оружием. Сам присмотри, чтоб грузили с усердием — меч к мечу, секира к секире. Поплотнее. Ты понял, камышовая труха?
— Все понял, светозарный,— закивал Эзул, остренько поглядывая хитрыми глазками.— Исполню, светозарный. Дозволь надеяться, что старый Эзул будет скоро вознагражден за верность и усердие…
— Надейся,— великодушно разрешил Миликон.
— Одну только утеху себе и позволяю — сладкую еду, — жалостливым голосом сказал Эзул.— Жилище совсем обветшало, на одежду и то не хватает….
— Ну-ну, не прибедняйся, старый плут. Будто я не знаю; сколько у тебя серебра накоплено. Где Павлидиев сынок? Почему я должен ждать? Было тебе велено…
— Я исполнил, светозарный! Все сделал, как ты велел. Не моя вина, что он опаздывает.
— Собачий род,— пробормотал Миликон и пнул ногой груду плетеных корзин.— Сиди тут и нюхай.
— Светозарный,— сказал Эзул после недолгого молчания.— Никто из верных тебе людей не знает так хорошо торговлю и ремесла, как я. И когда ты по праву займешь трон Тартесса…
— Я сделаю Амбона верховным казначеем,— усмехнулся Миликон.
Эзул так и подпрыгнул, затряс неопрятной бородой.
— Амбона! — возопил он.— Этого толстобрюхого навозного червя, чья ослиная голова…
— Может, и так, — развлекался Миликон, — но со своей ослиной головой он оказался умнее тебя. Амбон достиг богатства, а ты…
— Да он всю жизнь душил меня! — Эзул брызгал слюной, бил себя кулачками в грудь.— Он потопил в море мой корабль, он не подпускает меня к Касситеридам! Он меня разорил…
— Отодвинься,— прервал купца Миликон.— Я пошутил. Если ты завтра сделаешь все так, как я велел, — будешь казначеем.
— Можно ли так шутить, светозарный Миликон,— захныкал Эзул.— Позволь сесть… Меня ноги не держат от твоих шуток… Конечно, я все сделаю, как велишь. Разве я когда-нибудь…
— Ты сам будешь ведать погрузкой, потому что грека я вечером увезу на охоту. Ни мне, ни ему не нужно завтра быть в городе.
— Ты не будешь? — Эзул заметно обеспокоился, глазки у него забегали.— Но если…
— Не бойся,— небрежно бросил Миликон.— Ты сделаешь дело без помехи. Завтра людям Павлидия будет не до нас.— Он пропустил меж холеных пальцев завитую бороду. Повысил голос:— Долго еще я буду ждать этого собачьего сына?
Тут из мастерской донеслись крики. Дверь распахнулась, в каморку шагнул молодой человек в короткой, до колен, темно-серой одежде, перетянутой широким кожаным поясом, какие носили тартесские моряки. На его загорелых щеках курчавился юношеский пушок, твердые губы кривились в усмешке.
Он мяукнул вместо приветствия, повалился на корзины, непочтительно спросил:
— Зачем звал?
Верховный казначей прикрыл веками глаза. Его коробило от такой развязности, однако он не одернул юного наглеца.
— Я привык, чтобы ожидали меня,— сухо сказал он, сделав нажим на последнем слове.
Юнец заворочался, устраиваясь поудобнее, корзины трещали и скрипели под ним.
— Я очень торопился,— ухмыльнулся он,— но сегодня всюду разъезжают глашатаи и меня дважды задержала толпа. А потом,— продолжал юнец, пристраивая одну из корзин себе на кудлатую голову,— потом мне пришлось малость проучить палкой нахальных рабов, загородивших мост носилками. А потом, когда я вошел в мастерскую,— тут он запустил в Эзула корзиной,— я споткнулся о канаты. Твои рабы, Эзул, растянули там канаты, и я был вынужден вздуть одного или двух… Кстати, Миликон, не твои ли носилки были там, подле моста?
— Слушай, Тордул, я терпеливо сношу твои дерзости, потому что…
— Потому что побаиваешься моего грозного родителя.
Миликон выпрямил спину.
— Я никого не боюсь,— сказал он высокомерно.— Я столь же светозарен, сколь и твой отец. А ты, хоть и предпочел удел простого моряка, не должен забывать, что в твоих жилах течет кровь высокорожденного…
— Пополам с кровью рабыни,— вставил Тордул. — А ваши титулы для меня все равно что плевок.
— Я сношу твои дерзости только потому, что у нас с тобой одна цель.
— Да,— уже серьезно согласился Тордул.— С тех пор, как ты рассказал мне о несчастном Эхиаре, у меня одна только цель: восстановить справедливость, вернуть Тартессу законного царя.—
Этого хочу и я.
— Давно уже слышу. Но дальше разговоров дело не идет. Чего ты ждешь, Миликон? Я перестал тебе верить.
— Я ждал удобного часа. Теперь он настал.
Скрипнули корзины. Тордул вскочил, стал, широко расставив голенастые ноги, перед Миликоном, впился в него напряженным взглядом.
— Настал? Ты говоришь — настал наш час?
— Да. Не знаю только, готов ли ты со своими…
— Мы готовы! — крикнул Тордул. Он подскочил к двери, выглянул, потом заговорил свистящим шепотом:
— Тартесс пропах мертвечиной, вот что я тебе скажу! Великая Неизменяемость — ха! Да она только на кладбище и бывает, неизменяемость! Сидят в своих дворцах, провонявших кошками, жрут с серебряных блюд…
— Я сам ем с серебряного блюда, но это нисколько не вредит моему пищеварению, блистательный Тордул,— с тонкой усмешкой сказал Миликон.
— Хватит! — рявкнул Тордул.— Да, я — блистательный по рождению, а могу ли я носить этот титул, если он теперь продается за деньги?
— Деньги нужны казне, — спокойно возразил Миликон. — Это я тебе говорю как верховный казначей.
— А куда идут эти деньги? На новые дворцы, на кошек, на наложниц? Олово — вот богатство Тартесса, его сила. Возим мы его, возим с Касситерид, а кто его нынче у нас покупает? Все склады забиты слитками. Где фокейские корабли? Как можно было допустить, чтобы Карфаген стал на их пути?
— Оставим Карфаген, поговорим лучше о завтрашнем дне…
Но Тордул не унимался. Крупно шагал по каморке, выкрикивал хриплым матросским голосом:
— Нашли забаву — голубое серебро! Зачем оно нужно?
— Не кощунствуй,— М иликон сдвинул густые брови. — Ты прекрасно знаешь заветы предков.
— Заветы предков? Да я ставлю корабль олова против самой облезлой из твоих кошек, что наши почтенные предки и сами не знали…
— Довольно, Тордул! Голубое серебро — святыня Тартесса. Сядь и слушай. Завтра за час до восхода твои люди должны скопиться у западных ворот крепости. Пробирайтесь не по дороге, а левее, где густой кустарник, только без шума, чтобы на сторожевых башнях не услышали. Завтра — большая кошачья охота, и многие блистательные отправятся туда со стражниками; именно такого дня я и дожидался. Ты со своими людьми ворвешься во дворец и схватишь Аргантония…
— Я своими руками убью его! — закричал Тордул.
— Пошлешь по городу верных людей кричать на царство Эхиара, а про Аргантония пусть кричат… сам знаешь, что.
Тордул нетерпеливо дернул ногой.
— А Эхиар?
— Мои люди доставят его в город. Ты встретишь его с надлежащим почетом.
— За это не беспокойся! — восторженно вскричал Тордул.
— Я еще не кончил. Когда вы ворветесь в крепость, направь часть людей к дворцу своего родителя. Пусть они сомнут его стражу, а его самого возьмут под надежную охрану.
— Это я сделаю,— ответил Тордул, помолчав.— Но… что с ним будет дальше?
— Посмотрим. Думаю, что его государственная мудрость пригодится Тартессу и в дальнейшем.
Они поговорили еще немного, обсудив подробности предстоящего переворота, а затем юный мятежник покинул мастерскую купца Эзула: он торопился к своим людям.
Эзул проводил его за ворота, посмотрел вслед и вернулся в каморку. Отломил кусок сладкой лепешки, сунул в редкозубую щель под вислыми усами, пожевал, исподлобья взглянул на верховного казначея.
— А что, светозарный Миликон, если этот сумасшедший и впрямь захватит власть и провозгласит царем этого… Эхиара?
— В Тартессе будет править наместник Карфагена,— сказал Миликон, поднимаясь.— Только Карфаген может покончить с царствованием Аргантония. А мы,— он дернул Эзула за бородку,— мы дадим для этого Карфагену оружие из черной бронзы. Падрубал терпеливо поджидает в Столбах нашего греческого гостя.
Эзул довольно засмеялся, с бороды его посыпались крошки.
— То-то обрадуется греческий простофиля,— сказал он.— И оружие увезет, и старого дружка Падрубала повидает. Хи-хи-хи, придется бедным фокейцам с персами палками воевать…
На кошачью охоту
— Не нравится мне это, Горгий, — сказал кормчий и сплюнул в грязную воду между судном и причалом.— Томили нас, томили, а теперь — кха! Давай в восточную гавань, выгружай наждак, бери черную бронзу и убирайся в море…
— Что тебе не нравится, Неокл? — рассеянно отозвался Горгий.— Чего хотели, то и получаем.
Они сидели на корме под жарким солнцем Тартесса, полуголые, распаренные. Из-за мешков, сваленных возле мачты, доносились рассыпчатый стук костей, ленивая матросская перебранка.
— Эй, Лепрей, довольно трясти!
— Все равно больше двух шестерок не выкинешь.
— Мое дело. Сколько хочу, столько и трясу.
Покатились кости, раздался взрыв хохота.
— Опять один и один! Подставляй лоб, Лепрей!
— Жаль, Диомеда нет, он мастер щелкать…
— Что ж мы, братья, так и прощелкаем всю стоянку? Чего хозяин нас держит, как собак на цепи?—
Правильно делает,— отозвался рассудительный голос.— Диомед вот сходил себе на берег да и пропал.
— А скучно, братья, без Диомеда… Ну, чья очередь выкидывать?
Да, пропал Диомед, тоскливо подумал Горгий. Обещал разузнать Миликон, куда он задевался, и молчит. Смутно все, тревожно… Велит корабль ставить под погрузку, а самого меня на кошачью охоту тащит. Мне ихние кошки поперек горла, тьфу!.. И как же завтра без меня грузить станут?! На первой волне груз разболтается, еще трюм разнесет… Неокл, он, конечно, дело знает, да все не свой глаз…
— Не нравится мне,— продолжал зудить кормчий, потирая слезящиеся глаза.— Груз дорогой, а как его через Столбы провезешь? Карфагеняне там.
— Что делается в Столбах, о том здешние правители знают лучше нас. Не пошлют же они такое оружие прямо в лапы врагам.
А сам думал с нехорошим холодком в животе: Миликон сухой путь запретил, в мора выталкивает. А от Миликона кто приходил с повелением? Канатный купец… Эзул, тот самый… Сидит в Тартессе, а о нем в Столбах Падрубал-карфагенянин заботится, ремешок с письменами шлет. Темное это дело… Может, рассказать Миликону про ремешок?
Новый взрыв смеха прервал его смятенные мысли.
— Эй вы, потише!— крикнул Горгий.
Потянулся к ведру, плеснул на себя воды: хоть и теплая, а все-таки полегче, когда мокрый.
Рассказать Миликону про ремешок, конечно, можно, но вот вопрос: в новинку ли ему это будет? Уж если Эзул у него ходит в доверенных людях, то, может, и сам Миликон стакнулся с Падрубалом?
Горгий тихонько поцокал языком.
— Ты ему скажи, что корабль неисправен — кха! И спроси дозволения отправиться сухим путем,— будто сквозь туман слышал он нудную речь кормчего
Не ответил. Снова и снова перебирал в памяти слова Эзула, с час назад приходившего на судно. Хорошо начал купец, обрадовал: завтра, мол, с утра выгружай наждак, получишь черно-бронзовое оружие. Была понятна и просьба перевести корабль к восточному причалу — для удобства погрузки. А дальше началось непонятное: желает-де светозарный Миликон показать тебе кошачью охоту… Высокая, мол, это честь для приезжего купца, еще никто из греков не удостаивался.
Вдруг пришла догадка: не опасается ли Миликон, что он, Горгий, заполучив оружие, перегрузит его на повозки и, нарушив запрет, уйдет из Тартесса сушей? Не потому ли желает держать его, Горгия, при себе вплоть до того часа, когда закончится погрузка и можно будет выпроводить корабль в море? В море, прямиком в загребущие Падрубаловы лапы…
Ну нет, любезнейший, не на такого ты наскочил!
Горгий поднялся, взглянул на клепсидру: сколько вытекло воды с полудня. О, уже четыре часа… Пока не поздно, надо идти к купцу Амбону. Пусть Амбон забирает наждак, а заодно и корабль. И пусть грузит олово в слитках прямо на повозки, и пусть лошадей дает, а не быков, так-то поскорее до Майнаки доберемся. Сегодня же вечером и пустимся в дорогу. Уж лучше олово в Фокее, чем рабство в Карфагене…
Да, и еще не забыть попросить у Амбона провожатых и охрану до перевала, а то нарвемся еще на гадирский отряд. Этот Амбон, по всему видно, в чести у Павлидия, уж десяточек стражников выпросит у него… А Миликон — что ж, пусть везет на охоту свою кошачью стаю, он, Горгий, ему не попутчик…
Повеселев от принятого решения, Горгий велел кормчему приготовить все для выгрузки наждака, а сам прошел к себе в каюту. Вытащил из-под койки сундучок, облачился в серый, о б шитый по подолу красным меандром гиматий.
Только ступил на сходню — глядь, из тучи пыли, вечно висевшей над портовыми закоулками, выскочили два всадника. Гулко простучав копытами по доскам причала, осадили у сходни коней, заорали сытыми голосами:
— Эй, фокейский купец, собирайся! Светозарный Миликон ожидает тебя в носилках!
И Горгий понял, что нельзя противиться судьбе.
Когда завязывал в каюте сандалии, бросился ему в глаза воткнутый в стенку кинжал из черной бронзы — подарок Павлидия.
Хоть и кошачья, а все-таки охота, подумал он, мало ли что может случиться.
И сунул кинжал за пазуху.
Неслыханную честь оказал иноземному купцу светозарный Миликон: пригласил в свои носилки. Велел греку сесть на ковер, сам же покойно расположился на вышитых серебром подушках.
Дорога, что шла вдоль крепостной стены на север, была хорошая, лошади — одна впереди, другая сзади — бежали розно, носилки чуть покачивались. За носилками ехал особый возок, разгороженный внутри так, чтобы охотничьи кошки не задирали друг друга. Было их там десятка два, злых, длинноногих, двое суток не кормленных. За возком пылил конный отряд — личная стража верховного казначея.
Заговаривать первым с высокорожденным не полагалось, и Горгий томился за закрытыми занавесками. Миликон жевал сушеные плоды смоковницы, щурился на Горгия, поигрывал серебряным нагрудным украшением.
И чего он едет занавесившись, подумал Горгий, экая духотища… О н украдкой зевнул, прикрыл рот рукой. Глаза его слипались.
Лошадиные копыта загрохотали по мосту. Горгий очнулся от дремоты.
— Откинь занавески,— сказал Миликон.
Дышать стало легче. Далеко позади остался Тартесс — крепостные стены, дымные кварталы ремесленников, сторожевые башни. Бетис медленно катил под длинным мостом желтые воды. А там, впереди, расстилались зеленые поля, в предвечерней дымке чуть лиловели горы.
Дорога пошла похуже. Носилки тряхнуло. Миликон, глядя на Горгия, посоветовал:
— Скрести под собой ноги.
— Далеко ли еще, светозарный? — осведомился Горгий.
— Туда,— вяло махнул рукой Миликон.— Видишь ли, очень много кроликов развелось на полях Тартессиды, рабы не поспевают сберегать от них посевы. Тут-то и пригодились наши охотничьи коты.
И он принялся рассказывать Горгию, как кот поднимает кролика с кормовища, как настигает его и перекусывает шею.
Мне бы твои заботы, думал Горгий, а сам кивал в знак почтительного внимания. Но и собственные заботы, от которых последние дни голова трещала, теперь, как ни странно, отодвинулись от Горгия. Он сам дивился охватившему его безразличию ко всему на свете. В голове было легко и пусто…
— Почему ты не слушаешь? — услышал он вдруг голос Миликона.
— Извини, светозарный…
— Я тебе толкую, что вся сила у них не в лапах, а, в зубах. Но если круглый год их кормить сырым мясом…
Пусть они подавятся, все как есть, подумал Горгий, а вслух сказал:
— Такими котами надо дорожить.
Смеркалось. Слева проплыли глинобитные домики, рощица смоковниц. Донесся надсадный Скрип гончарного круга. Крик осла. Дорога запетляла меж бурых холмов и побежала вниз, к мелькнувшей среди трав реке, быстро падала, сгущаясь, темнота, впереди засветилась группка неярких огней.
Копыта притомившихся лошадей зацокали по каменистой улочке, и носилки остановились подле невзрачного заезжего двора. Из ворот вышли двое с чадящими факелами: увидев Миликона, согнулись и замерли в поклоне.
—Приехали,—сказал Миликон и неспешно слез с носилок.—Здесь переночуем, а перед восходом выедем на охоту. Напоишь котов водой,— бросил он хозяину заезжего двора, плешивому вольноотпущеннику,—а кормить на вздумай. Нам же приготовь еду. Пожирнее.
—Светозарный! —вскричал хозяин.—Мне ли не знать твоих вкусов! А кроликов нынче развелось… Будет забава твоим кошечкам, да пошлют им боги хорошего здоровья…
Миликон не дослушал, пригнувшись, шагнул в низкую дверь. Горгий последовал за ним. Телохранители спешились, лениво потянулись с кожаными ведрами к колодцу.
В комнате тускло горел масляный светильник. За нечистым столом, склонив косматую голову над недопитой чашей, дремал человек. Он поднял осовелые глаза на вошедших, уставился на Горгия. И Горгий узнал в нем того купца из Массалии, с которым по пути в Тартесс повстречался в Майнаке.
—Здравствуй, массалиот, —приветливо сказал Горгий.—Сухим путем, значит, дошел сюда от Майнаки?
Массалиот помотал головой, пытаясь стряхнуть тяжкое опьянение.
—Ага, это ты, горбоносый фокеец,—просипел он.—Не утопили тебя кар-рфагеняне в Столбах?
—Как видишь, я цел. И товар мой тоже. Горгию хотелось толком расспросить массалиота о сухом пути, но при Миликоне, само собой, лучше было помалкивать. Да и пьян купец не по-хорошему. Авось, до утра протрезвится, подумал Горгий, тогда и расспрошу.
—Вижу, ви-ижу… Я все вижу! —сказал массалиот.— И кар-рфагенский нос твой вижу…
С таким носом можно через Столбы…
—Пьяный дурак,—устало сказал Горгий, отворачиваясь.
Миликон, вздернув бровь, пристально смотрел на массалиота, потом перевел взгляд на Горгия.
—Четвертый день здесь сидит,—объяснил хозяин, почесывая плешь.—Привез товар, но все выжидает чего-то. Проезжих расспрашивает — какие цены в Тартессе, да нет ли там беспорядков. Я ему толкую: в Тартессе беспорядков отродясь не бывало, не то что в других местах,— так ведь не верит. Сомневается… С утра до ночи вино хлещет. Упрямее не видывал постояльца…
—Не верю! —рявкнул массалиот, уронил голову в объедки и сразу захрапел.
—Скажи моим людям, чтоб унесли его во двор,—велел Миликон.—Да прибери здесь и свету прибавь.
Ужинали вдвоем. Миликон молча обгладывал баранью ногу, косил на Горгия черным проницательным глазом. С о двора доносились фырканье лошадей, мычание быков, истошные кошачьи вопли. От всего этого, от пьяных слов массалиота опять стало Горгию тревожно. Кусок в горло не лез. Хотелось спать.
—Скучно с тобой, грек,—сказал Миликон.— Или о корабле своем думаешь? Не бойся, погрузят все как надо. Эзул смышлен в таких делах. Или не доверяешь ты ему?
—Как не доверять достойному человеку,— уклончиво ответил Горгий.
—Мерзавец он первейшей руки.
—Да я и то заметил…
—Что ты заметил?
—Так ведь…—у Горгия чуть с языка не сорвалось про ремешок, про Падрубала, но тут же он осекся.—Хитер уж очень…
—Без хитрости не проживешь,—наставительно сказал Миликон.—Тем более у нас в Тартессе.
Он замолчал , прислушиваясь к звукам во дворе. Потом опять взглянул на Горгия, сказал:
—Узнал я про твоего пропавшего матроса.
—Где он? —встрепенулся Горгий.
—Люди Павлидия схватили его на базаре. Литеннон выпытывал у него, не встречался ли ты в Столбах с карфагенянами. Ведь ты соврал Литеннону, что прошел Столбы безлунной ночью. Луна-то была, вот и заподозрил тебя Литеннон.
Ах, проклятые, с ужасом подумал Горгий. Стараясь не выдать тревогу, спросил:
—А что говорил мой матрос?
—При пытке не был, не знаю.—Миликон усмехнулся.—А теперь и спросить не у кого: Литеннону, ты сам видел, череп раскроили. Само собой —случайно… Твой матрос теперь на рудниках. Придется отплыть без него: с рудников не возвращаются.
Он поднялся, вышел во двор. Постоял, глядя на дорогу, скудно освещенную ущербной луной, тихо поговорил с начальником своей стражи. Потом вернулся в комнату, где для него приготовили ложе. У дверей уселись, зевая, телохранители. Горгию было велено ложиться спать в углу двора. Он растянулся на охапке свежескошенного сена, закинул руки за голову. Прямо над ним стояло созвездие Арктос. Значит, восток вон в той стороне… за стеной, сложенной из нетесаных камней… Где-то там, за морем,—Фокея. Тоже спит под луной. Только там, должно быть, уже под утро…
Шальная мысль пришла ему в голову: стена невысока, перемахнуть через нее и пуститься наутек… подальше от этих проклятых богом опасных мест, от Миликоновых хитросплетений. Долиной Бетиса подняться вверх, потом —горными тропами —на восток, к Майнаке… Мешочек с деньгами при нем, кинжал тоже… Но уже плыли перед мысленным взором недоумевающие лица кормчего Неокла, Диомеда, матросов… купца Крития… Нет, не убежать. Одной веревочкой связала его с ними судьба…
Звякнуло оружие. Рядом присел на сено один из Миликоновых стражников. Шумно поскреб грудь, ругнулся вполголоса.
Ну вот, теперь и захочешь, а не уйдешь…
Среди ночи проснулся Горгий от неистового шума. Топот тяжелообутых ног, крики и ругань, лязг оружия. Рядом с хриплым стоном рухнул человек. Горгий быстро отполз в сторону, затаился между возком и стеной. Пытался понять, что происходит: передрались ли телохранители между собой, или еще какая беда нагрянула?..
Шум драки оборвался внезапно. Во дворе вспыхнули факелы, в их дымном багровом свете Горгий увидел вооруженных людей в желтом.
Стражники Павлидия! Они бродили с факелами по двору, разглядывая убитых.
—Ну что, нашли грека? —спросил начальственный голос.
—Ищем, блистательный. Здесь должен быть, куда ему деться…
У Горгия застучало в висках. Он прижался боком к шершавой стене, нащупал за пазухой кинжал.
—Вот он! —донеслось с другого конца двора. —В сено, злодей, закопался.
—Тащи eго!
Горгий услышал хриплый испуганный голос:
—Не трогайте меня, я купец из Массалии…
—Да это не тот! Проезжий, что ли… У того, говорили, нос горбатый и одежда чистая.
—Бросьте этого, ищите дальше!
Колеблющийся свет факела приблизился.
—Ага, вот он, горбоносый, за повозкой! Гляди-ка, кинжал наставил…
Пахнуло потом и кожей. Два копья уперлись Горгию в грудь. Подошел блистательный, весь в серебряных перевязях и пряжках.
—Отдай кинжал,—велел он, кривя губы в нехорошей улыбке. —Все видели? —Он потряс кинжалом в воздухе. —Этим кинжалом грек и убил светозарного Миликона!
—Ошибка! —закричал Горгий.—Никого я не убивал… Я спал во дворе…
—Стража светозарного Павлидия не ошибается, —прервал его блистательный. —А с карфагенскими лазутчиками у нас разговор короткий. Ведите eго!
Понуро побрел Горгий под наставленными копьями со двора. Увидел на миг сумрачный взгляд массалиота. Потом его толкнули в повозку.
Тордул и Павлидий
Дворец Павлидия был открыт только для доверенных людей. Но имелась в нем комната, куда ходу не было никому. Здесь верховный жрец в уединении обдумывал и решал государственные дела.
На возвышении —статуя бога Нетона, перед которой горел жертвенный огонь. На полу —бычьи шкуры. В углу била из стены водяная струя, падала с плеском в маленький водоем. От жертвенного огня вода казалась красной.
Павлидий сидел, откинувшись на подушки, перед низким столом с бронзовыми ножками. Тордул стоял перед ним. Переминался с ноги на ногу, избегал взглядов верховного жреца. Были они непохожи друг на друга, только крупные хищные носы напоминали о родстве. Щека Тордула рассечена, одежда изорвана, левое плечо обмотано окровавленными тряпками.
—Хорош,—тихо сказал Павлидий, отводя от глаза финикийское стеклышко.—Давно тебя не видал… Не прибавили тебе ума морские походы. Да и тот, что был, ветром выдуло.
Тордул молчал. Он весь еще был во власти недавней короткой и бешеной схватки у крепостных ворот. Не мог он понять, почему так получилось: против ожиданий, стражи оказалось не только не меньше, но и куда побопе обычного. И часа не прошло, как его, Тордула, люди были смяты и повязаны. Самого же Тордула прямиком приволокли сюда…
—Окрутил тебя Миликон вокруг пальца, обманул, как котенка,—продолжал Павлидий.— На что ты рассчитывал, поднимая оружие против тысячелетнего царства? Рассуди сам: может ли малый котенок опрокинуть могучего быка?
—Твой могучий бык еле стоит на ногах,— мрачно ответил Тордул.—Он поражен болезнью.
—А ты уже и в лекари? —Павлидий насмешливо прищурился.—Да будет тебе известно, сынок, что болезнь Тартесса называлась —Миликон. Но сегодня, хвала Нетону, с этой болезнью покончено.
Он встал, подкинул в огонь щепоть пахучего порошка. Заговорил другим тоном, почти ласковым:
—Ах ты, простачок. Да разве ты не понимаешь, что был нужен этому мошеннику только для прикрытия?
—Не понимаю,—буркнул Тордул и потер раненое плечо.
—Болит? —сочувственно спросил Павлидий.
—Дергает…
—Дай мне осмотреть рану.
—Не твоя забота! Говори, что хотел сказать. Какое еще прикрытие?
—Изволь.—Павлидий снова уселся, поиграл стеклышком.—Давно уже мне стало известно, что твой Миликон связался с Карфагеном. Уговор у них был: Миликон поможет карфагенянам захватить Тартесс.
—Не может быть! —выкрикнул Тордул.— Зачем ему это?
—А затем, что собирался сесть в Тартессе наместником Карфагена. Постой, да ты, замышляя бунт, не собирался ли властвовать в Тартессе?
—Нет! —отрезал Тордул.—Мне власти не надо. Власть должна принадлежать законному царю —Эхиару.
—Вот как! —Павлидий поджал тонкие губы.
—Да, Эхиару! Вы обманули… вы скрываете от народа, что законным наследником трона был царский сын Эхиар. Аргантоний был верховным жрецом, вот как ты сейчас. Он силой захватил трон Тартесса!
—Даже если это было так, все равно ты поздно хватился: Эхиара уже много десятков лет нет в живых.
—Неправда, он жив! Он томится в рудниках, у него отняли не только трон, но и имя. Он затерялся среди тысяч безымянных рабов, но он жив!
—Кто тебе сказал это? —тихо спросил Павлидий.
—Ну, Миликон сказал…
—Ах, Миликон! —Павлидий усмехнулся. — А ты и поверил, дурачок…
Тут раздался быстрый стук, шел он не со стороны двери, а из-за статуи бога Нетона. Павлидий прошел туда, отворил в стене потайное окошко. Оттуда донесся невнятный голос. Павлидий слушал, приложив к окошку ухо.
—Хорошо,—сказал он, выслушав до конца.— Миликона сегодня вечером похоронить возле храма со всеми почестями. Пошли в город глашатаев, пусть объявят народу, что светозарный Миликон пал от преступной руки предателя грека, карфагенского лазутчика. Пусть это вызовет всенародный гнев против чужеземцев. Ты все понял? Ну, ступай. Погоди! Когда толпа в священном порыве устремится бить греков, проследи особо, чтобы не пострадали ни корабль, ни груз. Запомнил?
Он вернулся к столу. Встретил растерянный взгляд Тордула, горестно покачал плешивой головой.
—Кругом враги, кругом враги… Иной раз думаю, Тордул: зачем взвалил я на себя столь тяжкое государственное бремя? Удалиться бы в долину Бетиса, пожить на покое… Что с тобой?
Тордул, пошатываясь, подошел к водоему, подставил голову под струю. Павлидий забеспокоился.
—Не упрямься, Тордул, дай осмотреть рану. Я, как известно, хорошо разбираюсь в ранах.
—Не хочу…
Тордул жадно, взахлеб напился воды, потом тяжело опустился на край водоема, здоровой рукой провел по мокрому лицу. Теперь он сидел, а Павлидий стоял над ним, поджав губы.
—Ты сказал, что я… что я был нужен Миликону как прикрытие. Что это значит?
—Ты, кажется, знаком с купцом Эзулом,— сказал в ответ Павлидий и заходил по комнате.— Вчера вечером он был схвачен и при первой же пытке сознался во всем. Он был у Миликона главным посредником для связи с Карфагеном. Так вот. Фокейский корабль по пути в Тартесс был остановлен в Столбах карфагенянами. Греку велели передать Эзулу тайное письмо. М ои люди сразу заподозрили, что грек подослан карфагенянами. Но по наущению Миликона был убит в драке мой человек, который расследовал это путаное дело. Слушай дальше. Миликон решил использовать фокейский корабль для того, чтобы переправить карфагенянам оружие из черной бронзы. Это ускорило бы их нападение на Тартесс… Чтобы отвлечь внимание моих людей от погрузки, он и велел тебе выступить сегодня. Сам же уехал с греком на охоту. Он знал, что твой бунт обречен на неудачу. Одного он не знал — что этой ночью падет от кинжала грека.
Тордул удрученно молчал.
—Если все это правда…—заговорил он наконец.
—Показания Эзула записаны. Ты можешь их прочесть.
—Если это правда…—повторил Тордул и вдруг, скривившись, ударил себя кулаком по лбу. Он мычал и раскачивался из стороны в сторону, и злые слезы текли по его щекам.
—Ты неосмотрителен и излишне горяч, мой мальчик. Теперь ты сам видишь, что не должен был порывать со мной и доверяться этому негодяю…
Тордул вскинул на отца яростный взгляд.
—Ты только что велел похоронить этого негодяя и изменника с почестями у стен храма!
—Да, это так,—с печальной улыбкой отозвался Павлидий.—Нам постоянно приходится объяснять народу то одно, то другое. Но как ему объяснить, что третье лицо в государстве — изменник и ставленник Карфагена? В глазах народа мы, правители, должны быть непогрешимы, более того —святы. Иначе падут устои и все рассыплется…
—И поэтому вы лжете народу на каждом шагу! —крикнул Тордул.
—Ну, зачем ты так… То, что кажется тебе ложью, на самом деле государственная мудрость.
—Вы все изолгались! По привычке бубните древние заветы, славите Неизменяемость… Ну-ка, припомни, кто был блистательным в старые времена? Храбрейший из воинов, вот кто! Он поровну делил со своей дружиной и еду, и добычу. Он был как все, только в бою бился впереди всех. А теперь? Кто, я спрашиваю, теперь блистательный? Толстопузый богатей, обвешанный серебром и пропахший кошками! Да еще напридумывали сверкающих, светозарных,— помилуй боги, глазам больно!
—Замолчи, Тордул.—Верховный жрец нахмурился,
—Да еще бесстыжую торговлю открыли — продаете титулы за деньги,..
—Замолчи, говорю тебе! —повысил голос Павлидий.—Я никому не позволю…
—Ну так зови своих палачей! Руби мне голову!
Тордул поднялся. Они стояли лицом к лицу, впившись друг в друга гневными взглядами. Потом Павлидий отошел к столу, сел, поиграл стеклышком. Спокойно сказал:
—Не подобает нам горячиться. Не чужие мы люди, Тордул,.. Я готов забыть твои неразумные выходки. Ты останешься у меня во дворце, у тебя будут еда, питье и одежда, достойные твоего происхождения. Первое время, конечно, придется сидеть во дворце безвылазно.
—Ты очень добр,—насмешливо сказал Тордул.—А что собираешься ты сделать с моими товарищами?
—Пусть это тебя не тревожит. Проливать кровь не в моих правилах. Твоим товарищам придется немножко поработато на рудниках.
—Ну так вот: я буду с ними до конца!
Павлидий пожевал губами.
—Послушай, мой мальчик. Постарайся меня понять. Я бы хоть сейчас отпустил их на все четыре стороны. Но, видишь ли, это может вызвать…
—Ни о чем я тебя не прошу. Мы пойдем на рудники все вместе.
—Ты сейчас говоришь в запальчивости. Отдохни день или два, приди в себя, и тогда…
—Я все сказал, отец. Вызывай стражу.
—Одумайся, Тордул.
—Вызывай стражу! И навсегда забудь о нашем родстве!
Некоторое время Павлидий сидел молча, опустив плечи и уставясь в пляшущий огонь. Потом медленно поднялся, подошел к массивной двери, отворил ее и дважды хлопнул в ладоши.
В двадцать девятой толпе
Во сне боги уводят человека, куда хотят. Только что Горгий стоял на высоком корабельном носу и смотрел, как двумя косыми валами убегает, убегает синяя вода от переднего бруса. А проснулся —все та же провонявшая немытыми телами пещера, куда на ночь сгоняли двадцать девятую толпу.
Чадил факел в медном кольце на стене: в темноте рабов не сосчитаешь, не убережешь. Горгий поднялся, разминая затекшее тело, ненароком толкнул Диомеда, храпевшего рядом на соломе. Матрос вскинулся, заругался спросонок…
Ночная тоска взяла за горло —хоть плачь, хоть головой об стенку бейся. Видать, покинули Горгия боги. А может, просто не достигает их взор дальнего края Ойкумены? Сам же испугался этой мысли. Что ж боги —их мало, а нас вон сколько, за каждым разве усмотришь?.. Ночные разбойники, бешеные псы —вот кто они, правители Тартесса! Где это видано —обвинить человека в убийстве и ни за что, ни про что, без суда, без разбора затолкать на погибельные рудники… Вот и Диомеда так же: схватили на базаре, пытали, пытали, внутренности отбили — и сюда. Разозлились, что ничего он не рассказал… А вышло, что зря Диомед, горемыка, побои терпел: все равно ведь он, Горгий, оказался на рудниках. Ладно, хоть в одну толпу угодили, встретились…
И еще думал Гсргий о том, как не повезло ему: попал в самую середину раздора меж правителей Тартесса. Миликон чем-то там обидел Павлидия, Павлидий велел серим людям убить Миликона. Светозарные дерутся,, а простолюдины кровью харкают…
Бежать, бежать отсюда! Лучше подохнуть с голоду в чужих горах, чем здесь, в неволе…
Стражники заколотили в медную доску, за кричали:
—Выходи на работу! Во славу царя Аргантония, на работу!
Вставали рабы, потягивались, разминали наболевшие, плохо отдохнувшие мускулы. Зевали, протирали глаза, отхаркивались, по-разному молились богам, перемежая молитвы проклятиями.
Горгий с Диомедом пожевали припасенные с вечере зеленые веточки —по греческому обычаю, чтобы во рту было свежее. Вышли из пещеры.
Стражники ходили меж рабов, сбивали в полдюжины, чтобы легче было считать. Делали зарубки на счетных палочках, путались, снова и снова начинали пересчитывать двадцать девятую толпу.
Были здесь больше иберы разных племен: илергеты, карпетаны, илеаты. Были и вовсе дикие, обманом увезенные с далеких Касситерид — рослые, светлобородые, раскрашенные синей глиной. Рабы из тартесских горожан держались в этой пестрой толпе особняком.
Внизу, у ручейка, над кострами кипело варево. Богато живут в Тартессиде, рабам —и то варят пищу в медных котлах.
Расселись вокруг котлов по полдюжины. Старшие пошли за ложками. Ложки —тоже медные, со знаками двадцать девятой. Чтобы знать, если кто украдет.
Ели молча, не торопясь, хоть и покрикивали стражники. Торопливая еда силы не дает: заглотишь по жадности кусок не разжевавши —пропал кусок без толку. Ложками черпали по очереди, макали в варево черствые ячменные лепешки —свежих рабам не давали: не напасешься.
Горгий хоть и был голоден, а ел трудно: от непривычки с души воротило. А Диомед —ничего. Обвыкся. Рядом шумно чавкал здоровенный горец-кантабр, весь с головы до ног густо обросший бурой шерстью. Ложку он, видно, не понимал, черпал из котла горстью, а ладонь у него была как лопата. Прочие едоки недовольно косились, но помалкивали: уж очень был силен и свиреп этот самый кантабр.
День начинался серенький. Клочья ночного тумана плыли над ущельем, смешивались с дымом костров.
От соседнего котла подошел молодой раб — нос крючком, глазищи горят, как у лихорадочного, левая рука обмотана тряпьем. Присел на корточки, стал оглядывать едоков. Уже не раз видел Горгий, как этот раб слоняется меж котлов, приглядываясь к людям. А сегодня увидел вблизи —и сразу припомнил: тот самый моряк, что однажды его, Горгия, в портовом кабаке угощал дикарским пивом с Касситерид. Торгул… нет, Тордул —вот как его зовут…
Подбежал стражник, заругался на Тордула — мол, не путай, собака, счета, давай в свою полдюжину. Тордул поднялся, резанул стражника ненавидящим взглядом. Тот озлился.
—Как смотришь?! —заорал.—Глаза вылупил, падаль! Давай на место!
У Тордула запрыгали губы от ярости.
—Сам ты падаль! —выкрикнул в ответ.
Звяканье ложек и чавканье стихло. Такого на рудниках еще не слыхивали. Стражник ошалело уставился на строптивого раба. Потом размахнулся, с силой ударил обидчика тупым концом копья. Удар пришелся по левому плечу. Тордул взвыл, покатился по земле. На тряпке, обмотанной вокруг его руки, расплывалось темное пятно. Горгий присел над скорчившимся Тордулом, стал осторожно разматывать тряпку.
—Душегубы,—пробормотал он и добавил на ломаном тартесском:—У человека больная рука, а ты бьешь ..
—У человека? —с издевкой переспросил стражник.—Вот я покажу тебе человека!
Он закричал, замахал руками, сзывая других стражников. Тем временем Горгий, быстро осмотрев старую колотую рану Тордула, туго стянул над ней руку ремешком, чтобы унять кровотечение, потом вытащил из-за пазухи кожаный мешочек с мазью, с которым никогда не расставался. Он услышал над собой грубые голоса, ругань, но не поднял головы, торопливо втирал мазь в рану. Кто-то схватил его за шиворот, рывком поднял на ноги. Горгий увидел злые бородатые лица стражников —сбежалось их сюда около десятка.
—Ты тут говорил про человека? —спросил старший стражник, недобро усмехаясь и обдавая Горгия сложным запахом вина и бараньего сала.
—Ну, я…
Старший умело ударил его ногой в живот.
—Запомни: во-ню-чий раб, вот кто ты. Ну-ка, повтори!
—Я не раб,—прохрипел Горгий, разгибаясь.— Я ни в чем не провинился.
Диомед проворно встал между ним и стражником и принял следующий удар на себя.
—Э, да тут бунт! —взревел старший.— Взять их!
—Что за шум? —раздался вдруг властный голос.—Па-чему задержка у котла?
Стражники вытянулись при виде подходившего начальства. Это был сам Индибил, начальник всех рудников, низенький, толстый, с круглым, не лишенным приятности лицом. Серебра на нем было в меру, в руке он держал витой бич с серебряной рукояткой. Его сопровождала личная стража, угрожающе колыхались гребни на их шлемах.
—Блистательный, тут бунтуют рабы…— Стражник стал рассказывать о случившемся.
Индибил не дослушал, коротко махнул бичом, бросил:
—На голубое серебро.
Двинулся было дальше, но тут взгляд его скользнул по Тордулу, который сидел, хрипло дыша, на каменистой земле. Индибил остановился, в раздумье выпятил нижнюю губу.
Горгий воспользовался заминкой.
—Блистательный, дозволь попросить… Я здесь без вины… Пусть меня поставят перед судом, у меня есть свидетели…
Но Индибил вроде бы и не слышал его слов. Он все смотрел на Тордула, и тот, встретив его взгляд, выдавил из себя:
—Что, узнал?
Индибил повернулся к старшему стражнику:
—Ат-меняю голубее серебро. Этого не трогать. За его жизнь ты отвечаешь головой. Понял, борода?
Старший недоуменно кивнул.
—Блистательный…—Горгий повысил голос, но Индибил даже не взглянул на него.
—Живо на работу,—распорядился он и пошел своей дорогой.
И слушать не хотят, со злостью подумал Горгий. Не-ет, правды тут не найдешь…
Он получил пинок ногой в зад.
—А ну, быстрее в колонну!—заорал старший.— Радоваться должен, иноземец, что на голубое серебро не угодил!
Колонна рабов двинулась. Старший потоптался немного над Тордулом, который все сидел, раскачиваясь и придерживая раненую руку здоровой. Потом велел одному из стражников увести Тордула в пещеру: пусть отлеживается, кто его знает, что за птица, может, он родственник блистательному Индибилу.
Тянулись по каменистым тропам нескончаемые потоки рабов. Горгий с Диомедом шли в паре, поглядывали по сторонам. Изрыты здешние невысокие горы, как муравейник. Всюду чернеют дыры рудников, новых и старых, таких, в которых добычи уже нет, только по ночам рабов туда загоняют. Какой только руды нет в этих горах! Позаботились о Тартессе властители подземного царства Аид с Персефоной, накопили меди и серебра.
Тянулись в горы скрипучие повозки, запряженные быками: везли пищу для рабов, для стражников. Обратно в Тартесс повозки возвращались груженные слитками,—там, в городе, искусные руки ремесленников сливали медь с заморским оловом, ковали оружие, делали утварь и украшения.
Видно, не суждено ему, Горгию, исполнить волю Крития, доставить в Фокею оружие. Да и вернется ли он в Фокею вообще?.. Хорошо хоть, Диомеда здесь встретил —все родная душа. Нетерпелив Диомед, одно у него на языке —бежать да бежать. А как убежишь, если стража кругом. Наслышался уж Горгий рассказов о беглых рабах —почти никому не удалось далеко уйти, всех побросали на рудник голубого серебра, откуда, по слухам, и вовсе кет возврата. Там человек в скорости сам помирает непростой смертью. Отчего —знают только там…
Вот и Тордул сюда попал, Неосторожные речи вел он тогда в портовом кабаке. За это, может, и попал… Долго пи здесь?..
Как шел Горгий, опустив голову, так и налетел на шедшего впереди кантабра. Тот оглянулся, осклабился. Зубы у него страшенные, как у вепря. Силен кантабр, да туп. Посмеиваются над ним втихомолку рабы из городских: будто у них, у кантабров, не мужчины, а бабы всем заправляют. Что ни народ, то свой обычай…
Медленно втягивалась двадцать девятая толпа в темную дыру рудника. В свете факелов разобрали кайлы, рудные ящики, кожаные мешки. Надсмотрщики с криками, с тычками развели рабов по выработкам.
Спустились по веревочной лестнице в круглый колодец, кое-где укрепленный ивовой плетенкой. Внизу от ствола в разные стороны шли ходы, а от ходов —ходки поуже, огибавшие рудное тело. В одном из таких ходков разожгли костер, чтобы накалить забой, чтоб растрескалась от огня крепкая порода,—хворосту еще с вечера заготовили. Повалил дым, вытягиваясь наружу,—днем все шахты курились. Ело глаза, першило в горле.Кашляли, плевались. Пока раскалялся забой, поплелись в другую, обожженную вчера выработку.
И пошли вгрызаться чернобронзовыми кайлами в породу. Отвалят глыбу, разобьют на куски помельче, потащат ящик с рудой к колодцу.
Так и шли день за днем —от утренней пищи до вечерней, после которой только и мог Горгий, что натереться салом, соскрести с себя грязь и копоть, да повалиться на слежавшуюся солому.
Сегодня Горгию не повезло: велели таскать руду в заспинном кожаном мешке наверх. Уж лучше бить кайлом в забое (можно ведь там разок-другой и не в полную силу ударить), чем мотаться вверх-вниз по веревочной лестнице. Кантабр приволок очередной ящик. Утирался волосатой ручищей, отдыхал, пока Горгий перекидывал куски породы в мешок. Вдруг наклонился, загудел что-то Горгию в ухо. Тот отшатнулся, испуганно посмотрел на заросшее шерстью лицо кантабра: чего нужно этому медведю?
—Я —с тобой —говорить,—сказал кантабр, медленно подбирая слова.—Ночь. Понимать?
Ночь.
Горгий кивнул. Вскинул мешок за спину, полез по раскачивающейся лестнице. Его мутило от дыма, от усталости, от безысходности.
Вечером в пещере кантабр подполз к Горгию, вклинился огромным туловищем между ним и Диомедом. Зачесался, заговорил, мешая тартесские слова со своими, непонятными:
—Ты сильный —я сильный —он,—кивнул на Диомеда,—тоже сильный. Еще есть —наши горцы. Понимать?
—Дальше что?
—С работы идти —темно —каждый наш одного стражника быстро-быстро задушить — бежать наверх —горы.
Он замолчал, уставился на Горгия немигающими глазами.
Горгий долго не отвечал, думал. Чувствовал: не только кантабр, но и Диомед жадно ждет ответа.
—Правильно говорит волосатый,—не выдержал Диомед.—Если накинемся разом…
—А дальше что? —хмуро спросил Горгий.— Куда бежать?
—Наши горы,—зашептал кантабр.—Половина луна быстро-быстро ходить —наше племя — много желуди —сыр от коза —много коза у нас. Хорошо!
—Нет,—сказал Горгий.—Нам с тобой не по дороге, кантабр. У нас в Тартессе корабль, люди ждут. Нам туда надо.
—Тартесс! —услыхав это слово, кантабр затряс кулачищами, глаза его налились кровью…
Так и не сговорились, А через день Диомед отозвал Горгия в дальний закоулок шахты и возбужденно зашептал:
—Беда, хозяин! Один городской из нашей толпы грузил слитки и со знакомым возчиком говорил. Слух пошел по городу, что греки Миликона убили. Накинулась толпа на наших, и всех, как есть, перебили, в воду побросали…
Горгий тупо уставился на огонь факела, долго молчал. Потом спросил:
—А корабль?
—Корабль они хотели сжечь. Уже огня подложили, да стражники потушили, разогнали всех. Купцу Амбону казна наш корабль продала, вот что. Купцу Амбону.
Несколько дней Горгий ходил сам не свой. Будто потухло у него что-то внутри, будто лишили его боги слова и мысли. Диомед шептался по вечерам с кантабром, пытался и хозяину растолковать подробности замышляемого побега, но Горгий не то чтобы не слушал его, а —не слышал. Уже Диомед не на шутку стал тревожиться. Однажды, повозившись в углу пещеры, выкатился вдруг семенящей походочкой на середину — под рубищем на животе набита солома, глазки прищурены, нижняя губа презрительно выпячена. ≪Па-чему задержка у котла? —гаркнул на всю пещеру.— Ж-живо на работу!≫ Рабы испуганно повскакали, услышав знакомый голос. В дыру просунулась голова стражника. Диомед простер к нему руку, заорал: ≪На голубое серебро!≫ Стражник юркнул обратно —чуть не помер со страху.
Долго гоготали рабы в пещере, требовали от Диомеда повторить представление. А он все посматривал в угол, где лежал Горгий. Заметил усмешечку на лице хозяина —и давай дальше выламываться. Только вдруг схватился за грудь, задергался в кашле, с трудом отполз к лежанке. Горгий положил ладонь ему на горячий потный лоб. Диомед затих, часто дыша.
—Тебе нужно беречь силы, —сказал Горгий.
—А что их беречь, если бежать не хочешь…
Горгий не ответил, но матрос уже и тому был рад, что расшевелил немного хозяина.
А утром, когда шли на рудник, Горгий шепнул Диомеду:
—Послушай… Не дожидайся меня, беги, если хочешь…
Матрос покачал головой. Горгий пристально посмотрел на его изможденное лицо. Впервые заметил в рыжих всклокоченных волосах Диомеда седые нити.
Как-то поздним вечером, когда пещера храпела, бредила, вскрикивала в беспокойном сне, Горгий сжал плечо Диомеда, горячо зашептал:
—Теперь нам терять нечего… Говори, что с кантабром порешили?
Побег назначили на один из вечеров, когда только-только зарождалась новая луна.
Колонна устало брела с рудника. Мотались по ветру, разбрызгивая искры, огни факелов. Стражники с копьями на плече шли по бокам колонны. Горгий и Диомед присматривались к ≪своему≫ стражнику: был он высок, но узкоплеч, справиться с таким не составило бы труда, если б не были они, греки, изнурены тяжелой работой и голодом. Горгий —еще ничего, держался, а вот Диомед плох, с кровью кашляет, изувечили его люди Павлидия…
Горгий нашарил за пазухой острый камень, прихваченный с рудника. Как подойдет колонна к повороту (там скалы громоздятся у самой дороги)— по крику кантабра враз кинутся они на стражников: греки —на ≪своего≫, кантабр, что шел впереди,—на другого, еще два горца-соплеменника —на третьего. Камнями по голове, мечи из ножен,—пока подоспеют прочие стражники, бежать со всех ног наверх, по скалам, бежать и бежать в горное бездорожье —а там будь что будет…
Диомед хрипло дышит рядом, пальцы мертвой хваткой вцепились в шершавый камень. Не видно луны за облаками, мотаются факелы на ветру.
Поравнялись с поворотом. Ну вот, сейчас…
Горгий не спускает глаз со стражника, примеривается к прыжку.
Дикий гортанный вскрик… Диомед рванулся из колонны, но гут же рухнул наземь, задыхаясь в приступе кашля. Горгий растерянно склонился над ним. Шум, крики, пляска факелов… Позади двое горцев кинулись на стражника, один сразу напоролся на копье, упал, захрипев, а второй начал было карабкаться по скале, да споткнулся, подбежали стражники, навалились на беднягу.., А впереди кантабр мощным ударом свалил ≪своего≫ с ног, дикой кошкой метнулся к скалам. Прыжок. Еще… Стражники полезли за ним, ругаясь… Опоздали! Уже издали донесся победный рев кантабра, и эхо повторило его с жуткой силой.
Бегали стражники вдоль остановившейся колонны. Молча, понуро стояли рабы. А Диомед все корчился на земле от кашля. Горгий опустился рядом на колени, приподнял пылающую голову матроса.
Рана у Тордула очистилась, стала заживать. В руднике он теперь не работал: Сидел наверху, подсчитывал да на дощечках записывал, сколько ящиков руды выдает в день двадцать девятая толпа. Чистая была у него работа. И стражники не задирали Тордула: кому охота навлекать на себя гнев блистательного Индибила? Горгий иногда работал наверху —таскал ящики для подсчета. Тордул приветливо ему улыбался, усаживал рядом, заводил разговоры про целебную мазь —из чего, мол, ее делают, Да всякий раз совал греку то пол-лепешки, то кусок сыру. Стражник хмурился, гнал Горгия работать, но — без пинков и зуботычин.
А потом Тордул перевелся в ту пещеру, где жили Горгий с Диомедом. Все ему удавалось, счастливчику этакому. Ну, может, и не совсем счастливчик, как-никак тоже в неволе, но чистая работа и сытный харч —тут все равно что счастье.
И где он только добавку к харчу раздобывает? Неужели сам Индибил отваливает ему со своего блистательного стола?
Однажды после работы притащил Тордул целого жареного кролика. Пока греки с жадностью обгладывали хрусткие кости, Тордул приглядывался к рисункам на стене.
—Ты рисовал?
—Нет, он.—Горгий кивнул на Диомеда.— Не узнаешь? Ваш царь Аргантоний.
Тордул засмеялся, покачал головой: ну и ну!
—А это кто?
—Павлидий, чтоб его кишки собаки по базарной площади растаскали,—с полным ртом ответил Диомед.
Тордул помолчал, потом повернул разговор:
—Слыхали? Того раба, что третьего дня бежал, поймали у реки. Жажда, видно, замучила его, спустился к реке, а там кругом засады.
С полдюжины стражников, говорят, он положил на месте, прежде чем его скрутили.
—Что ж с ним теперь будет? —с печалью спросил Горгий.
—Изведает высшее счастье,—Тордул злобно усмехнулся,—будет добывать для царя Аргантония голубое серебро… пока не издохнет.
Знал Горгий, что не полагается в Тартессе допытываться, для чего нужно голубое серебро, но теперь-то ему было все равно.
—Мы, греки, привыкли жить по-простому,— задумчиво сказал Горгий.—Дерево есть дерево, собака есть собака. Всему —свое назначение: людям одно, богам другое. А у вас все не просто… Ума не приложу, что это за голубое серебро, и что из него делают…
—Никто не знает,—резко ответил Тордул, поджав острые колени к подбородку.—Тысячи рабов долбят гору, мрут, как мухи, для того, чтобы отправить в Сокровенную кладовую два-три пирима голубого серебря за месяц. А знаешь, сколько это —пирим? Вот, на кончике ногтя поместится.
—Для какой же все-таки надобности его добывают?—допытывался Горгий.—Делают что-нибудь из него?
—Делают, а как же. Лет сорок копят, потом глядишь —щит сделают. Потом на другой копить начинают.
—А щит для чего? —не унимался Горгий.
—Так завещано предками, сынами Океана… И еще велено, чтобы щит ни на один пирим больше не весил, чем предки завещали. В году один раз, на праздник Нетона, верховный жрец повесит щит на грудь, покажется людям, а они и радуются, ликуют… Ах, Великое Накопление! Ах, заветы предков!
—Чего ж тут радоваться?
—Велено—и радуются.—Тордул помолчал, потом вскинул на Горгия сердитый взгляд.— Чего ко мне привязался? У вас разве богам не поклоняются?
—Так то —боги, дело понятное. А у вас…
Тордул заворочался, зашуршал соломой.
—Менять надо все в Тартессе,—с силой сказал он.—Законы менять. А первым делом — царя!
—Кого ж ты вместо Аргантония хочешь? — спросил Горгий без особого интереса.
Тордул огляделся. Час был поздний, все в пещере спали. Спал и Диомед, подложив под щеку кулак.
—Аргантоний —незаконный царь.—Тордул понизил голос.—Он заточил истинного царя… Томит его здесь, на рудниках, уже много лет…
Горгию вспомнилось, как Тордул бродит от костра к костру, заглядывая рабам в лица.
—Да ты что, знаешь его в лицо?
—Нет.—Тордул со вздохом откинулся на солому.—Знаю только —зовут его Эхиар. Дряхлый старик он… если только жив…
—Ну, а если даже и жив? —спросил Горгий.— Как ты его опознаешь?
— Есть одна примета,—ответил Тордул.
На Горгия напала зевота. Он улегся, прикрылся гиматием, огорченно подумал, что дыр в нем, гиматии, становится все больше и месяца через два будет нечем прикрыть наготу, а ведь скоро, говорят, начнутся зимние холода… Вспомнилась ему далекая Фокея, каменный дом купца Крития, где была у Горгия своя каморка, вспомнился хитрый мидянин-портной —этот самый гиматий расшил он по подолу меандром, расшил, верно, хорошо, но содрал, мошенник, по крайней мере лишних полмины. Д о сих пор обидно. Шутка ли —полмины! И Горгий стал прикидывать, чего и сколько можно было бы купить за эти деньги, но тут Тордул зашептал ему в ухо.
—Послушай, я не успокоюсь, пока не найду Эхиара или не узнаю точно, что его нет в живых. Хочешь ты мне помочь?
Только и забот у меня, что подыскивать для Тартесса нового царя, подумал Горгий.
— Чем я могу тебе помочь?
—У меня есть в городе верные люди. В то утро, когда мы штурмовали крепость, они были в море. А теперь вернулись. Я с ними переговариваюсь через одного возчика. Так что не все потеряно. Ты слышишь?
—У Павлидия целое войско, а сколько людей у тебя? Три десятка?
—Ты слишком рассчетлив, грек. Видно, тебя не привлекает свобода.
Горгий приподнялся на локте, смерил злым взглядом Тордула, этого наглого мальчишку.
—Убирайся отсюда… щенок!
Тордул вспыхнул. Но, против обыкновения, не полез драться. Твердые губы его разжались, он коротко рассмеялся —≪гы-гы-гы≫ —будто костью подавился.
—Мне нравится твоя злость, грек. Так вот: давай соединим наши две злости. Помоги мне, и ты получишь свободу. Быстрым шепотом он стал излагать Горгию свой план.
Новое место — новые знакомые
Судя по отметкам Горгия на стене пещеры, был конец пианепсиона О приближении зимы говорили, и холодные ветры с гор, и парок от дыхания, и простуженный кашель в пещере.
Однажды промозглым утром, задолго до восхода солнца, двадцать девятую толпу гнали, как обычно, на завтрак. Только расположились вокруг котлов, зябко протягивая руки к огню, как заявился главный над стражей в сопровождении Тордула. Стал, уперев кулаки в бока, кинул Тордулу:
—Ну, которые?
Тордул молча указал на Горгия и Диомеда. Главный буркнул что-то старшему стражнику двадцать девятой, и тот велел грекам встать и следовать за главным.
—Чего еще? —заворчал Диомед.—Без еды не пойду.
Главный расправил конский хвост на гребне шлема, великодушно разрешил:
—Ладно, пусть сначала пожрут.
—Как же так, гремящий? —запротестовал старший.—Работать сегодня в двадцать девятой они не будут, стало быть, и харч им не положен.
—Ты что, собачий сын, лучше меня службу знаешь?
—Да нет…—Старший замялся, ковыряя землю острием копья.—Я только к тому, что работать-то они сегодня не будут… значит, и харч…
Главный не удостоил его ответом. Только харкнул и сплюнул старшему под ноги. Тот обернулся к грекам, заорал, выкатывая глаза:
—Чего стоите, ублюдки? Быстрее жрите и убирайтесь!
Путь был не близкий. Шли горными тропам и —Горгий и Тордул впереди, за ними тащился, кашляя, Диомед, шествие замыкали два стражника. По дороге Тордул вполголоса рассказал Горгию, что прослышал об одном старике, который работает в рудничной плавильне. Старик-де этот долгие годы плавит черную бронзу, не простой он человек, побаиваются его прочие рабы. Поглядеть надо на старика. Вот он, Тордул, и добился через блистательного Индибила перевода в плавильню —для себя и для греков. Там, говорят, работа полегче, не подземная, и харч лучше.
—Как тебе все удается? —удивился Горгий.— Или он родственник тебе, этот Индибил?
Тордул отмахнулся, не ответил.
Вышли на про езжую дорогу, она и привела в ущелье, где шумела, падая с высоты, горная речка. Большая часть ущелья была огорожена каменным забором грубой кладки. В ограде дымили горны, копошились рабы. К крутому боку горы лепились низенькие строения из дикого серого камня.
Рабу без дела болтаться —начальству острый нож. Не успели вновь прибывшие толком оглядеться, как их уж поставили толочь в каменных ступах куски породы, в которых поблескивали драгоценные камни. Горгий обомлел, не сразу решился ударить пестом: такое богатство в порошок толочь.
Позади раздался дребезжащий голос:
—Что, котеночек, задумался? Ложкой в котле, небось, лучше ворочаешь?
Горгий оглянулся на сухонького старичка с козлиной бородкой и отеческой лаской в глазах. Признался:
—Рука не поднимается такое крошить…
—Жалостливый,—нараспев сказал старичок.— З а какие грехи сюда угодил?
—Ни за что.
—Все так говорят, котеночек. А я вот гляжу на тебя и думаю: с таким носом да с не нашим выговором только здесь тебе место.
Горгий хотел было ответить как следует, но Диомед опередил его.
—Послушай, борода,—сказал он,—не ты ли о прошлом годе с моей козой путался?
Старичок прищурился па Диомеда. Нехорошо посмотрел, будто сквозь щелку в заборе. Повернулся и пошел, слегка волоча левую ногу.
Поблизости работал мелкотелый раб со скошенным, будто отрубленным ударом меча подбо родком. Он покачал кудлатой головой, негромко проговорил:
—Зря ты, рыжий, это… Козел не простит тебе обиды.
—А пусть других не обижает,—огрызнулся Диомед.
—Лучше с ним не ссориться.
—Да кто он такой? —спросил Горгий.— Одежда у него как у раба…
—Раб-то он раб, да не простой. Старший плавильщик… Один у нас гоже вот не угодил ему, так Козел на него порчу напустил. Мается теперь человек от чирьев, прямо помирает…
—Как его имя? —вмешался в разговор Тордул.
—Да кто ж его знает? Кличка у него —Козел.
Тут имен нету, одни клички… Меня вот прозвали Полморды. Обидно, а ничего не поделаешь
— Давно он на рудниках?
—Давно. Из всех, кто здесь, он, может, самый старый.
Тордул ткнул Горгия локтем в бок.
Потянулись дни на новом месте. В плавильне и впрямь работа была полегче. Горгий с Диомедом выучились резать из камня формы для отливки кинжалов, мечей и секир, сверлить в камне дыры под шипы, чтобы половинки ровно одна по другой стояли, чтобы не вытек расплавленный металл. В форму заливали свинец, разнимали половинки, по свинцовому кинжалу смотрели, где надо подправить форму.
Интересно Горгию было смотреть, как здесь плавили бронзу.
В сосуд клали тягучую красную медь, хрупкое белое олово и еще —порошок из толченых драгоценных камней. И так, в пламени углей, в рокоте водопада, в свисте воздушного дутья поспевала, рождалась слава Тартесса —черная бронза.
Потом ее разливали по формам. В ярости огня впитав в себя крепость драгоценного камня, жидкотекучая, превращалась она, застывая, в твердую, звенящую,—в тяжелые темные мечи, в кинжалы, отлитые заодно с раздвоенной рукояткой, что так ловко сидела в ладони.
Жили здешние рабы не а пещере, а в каменном сарае. Вечерами подолгу резались в кости — когда на лепешки, когда на щелчки. Иногда выходил из своего особого закутка Козел.
—Дайте-ка и мне, котеночки, сыграть,—говорил он ласково.
Играли с ним с опаскою, знали: выиграешь у Козла —назавтра на дурную работу поставит. Все больше старались проиграть.
Один только раб не принимал участия в вечерних игрищах —лежал в дальнем углу, прикрывшись ворохом тряпья, и молчал. Так его и звали —Молчун. На работу он ходил не со всеми, что-то делал в сарае на другом конце ущелья. На него-то и напустил, по слухам, порчу Козел — чирьи по всему телу. Ну, а порченого, известное дело, все сторонятся.
Кости да кости каждый вечер… Однажды Диомед начертил на глинобитном полу квадратики, разложил по ним цветные камешки, показал, как надо их в черед передвигать —кто раньше займет своими камешками половину противника, тот и выиграл. Новая игра пришлась по вкусу, особенно охочим до нее оказался Козел. Играл горячо — вскрикивал, хлопал себя по тощим ляжкам, крутил козлиную бородку.
Тордул подсаживался к нему, заговаривал, подсказывал хорошие ходы. Он и днем, на работе, крутился возле старшего плавильщика. И Козел оценил такую преданность: отличал перед всеми Тордула, доверял ему разливать глиняным ковшиком черную бронзу по формам. Работа была завидная, не тяжелая —не то что обтесывать камень.
Счастливчиком был этот Тордул —всюду устраивался лучше других.
—В тепле работает, у горнов,—ворчал Диомед, тюкая секирой по камню.
Греков Козел к горнам не допускал, каждый день посылал долбить формы для отливок. Диомед заметно слабел, заходился кашлем, харкал кровью. Горгий мазал его своей мазью, да не помогало.
—Ловкач,—откликнулся Полморды, работавший рядом.—Так и вьется вокруг Козла, слово у него с языка снимает.
—А мы тут мерзни на ветру…
—Скажи спасибо своим богам, что не бросили тебя на голубое серебро.
Всеведущий Полморды указал секирой на невысокую гору, чуть подернутую туманом:
—Видишь? Там оно, голубое серебро. В горе рабов —без счета. Дневного света никогда не видят. Никто не знает, сколько они там ходов прорубили. Вход туда один —узкая дыра, возле нее стража стоит. Говорят, за сто лет оттуда ни один человек не вышел. Там же и мертвяков своих хоронят.
Горгий поцокал языком. А посмотришь — гора как гора, серая, без единого кустика…
—Какое оно на вид, голубое серебро?
—Раза два видел я щиг Нетона, говорили, будто из этого самого серебра. Кто ж его знает, щит как щит… У верховного жреца на шее висел. Это на празднике Нетона. На воле я еще был…
Шаркающие шаги прервали разговор. Мимо, сутулясь, шел Молчун. Сухими жилистыми руками придерживал на груди тряпье, в которое был закутан. Первый раз увидел Горгий его лицо при свете дня. Желтовато-седые космы, грубо подрезанные над бровями, свалявшаяся борода, нос в черных точках, на правой щеке плешина —видно, ожог от всплеска расплавленной бронзы… Ни на кого не взглянул, молча прошел, направляясь к себе в сарай.
—Чокнутый,—равнодушно сказал Полморды.
—Чего он там делает, в сарае? —спросил Горгий, примеряя к шипу только что выдолбленную дыру.
—А кто его знает? Говорят, перемывает порошок, который оттуда приносят.—Полморды кивнул на серую гору.—Бывает, у него в сарае дым идет. Я как-то подкрался, подсмотрел. Темнотища там. А он чего-то бормочет. Может, молитву… От него лучше подальше…
Горгий понимающе кивнул. Знал, что металл любит заклинания.
—И давно этот Молчун здесь сидит?
—Очень даже давно.
В грязном, вонючем сарае каждый вечер одно и то же: пока не догорят факелы —стучат кости, ругаются и спорят игроки. Бывает, и дерутся —у кого сил хватает. Тоска…
Горгий сидел на жесткой соломенной подстилке, тупо смотрел на факельный огонь с дымным хвостом, думал невеселую свою думу.
Подошел Тордул, присел, зашептал оживленно:
—Ну, Горгий, повезло нам. Ставлю корабль олова против дырки в твоих лохмотьях, что этот… старший плавильщик —он и есть Эхиар. По всему чую.
—Козел он самый настоящий, а не…—начал было Диомед, но Тордул змеем на него зашипел:
—Забываешься, пища червей! Как смеешь? — И снова Горгию:—Теперь надо только убедиться, и тогда…
—Как ты убедишься?
—Знаю одну примету…—Тордул огляделся, не слушают ли разговор посторонние уши.— У царей Тартесса слева на груди выжжен особый знак. Понял? Вот бы посмотреть у Коз… у старшего.
—Ну, так стяни с него рубаху и посмотри.
—Спасибо, посоветовал,—насмешливо сказал Тордул.—Да если он в самом деле царь, разве он такое потерпит? Нет, так нельзя. Диомед приподнялся на лежанке, глаза у него озорно сверкнули.
—А хочешь, сделаю так, что он сам разденется?
—Чего еще выдумал? —Тордул недоверчиво посмотрел на матроса.
Диомед подошел к играющим в камешки. Как раз очередной игрок проиграл Козлу и покорно подставил лоб для щелчков.
—Разреши с тобой сыграть, —сказал Диомед.
Козел смерил его презрительным взглядом, осведомился:
—На что играть будем? На щелчки? Ну, давай.— И, расставляя камешки, добавил, посмеиваясь:— По иноземному лобику щелкнуть — одно удовольствие.
Диомед играл старательно, но все камешки Козла вторглись на его половину и стали бить Диомедовы один за другим. Козел был в восторге. Хлопал себя по ляжкам, заливался счастливым смехом. Потом любовно расправил рыжие вихры на лбу Диомеда и влепил костлявыми пальцами такой щелчок, что матрос покачнулся. После десятого щелчка лоб Диомеда пылал, как огонь в горне.
—Давай еще одну,—предложил он, тяжко, со свистом, дыша.
—Ах ты, мой котеночек!—взвизгнул от радости Козел.—Да я всю ночь могу щелкать… пока головушку с плеч долой!
—Нет,—сказал Диомед, потирая лоб.— Только не на щелчки. Очень сильно бьешь. Давайтак: кто проиграет, скинет одежду и трижды крикнет петухом.
—Идет! Только зачем же петухом, баловство это. Кричать: ≪Слава царю Аргантонию!≫
На том и порешили. Вокруг игроков сгрудились рабы, Козел то и дело покрикивал, чтоб свет не загораживали. Поначалу игра шла ровно, но потом Диомед стал теснить Козла. Камешки его двинулись вперед, бойко перескакивая через камешки противника. Козел, видя урон, нервно зачесал под мышками. Уж кто-то —осторожный —незаметно подергал Диомеда за рваный рукав: не лезь, мол, на рожон, помни, с кем играешь. А Диомеду —хоть бы что: лезет и лезет камешками вперед. Сопит, кашляет, а лезет, невежа этакий. С каждым ходом Козел все больше мрачнел, все больше задумывался. Когда же у него остался последний камешек, он с кряхтением поднялся, сказал скучным голосом:
—Заигрались мы… Пора и спать.
И шагнул было к своему закутку. Диомед проворно схватил его за полу.
—Э, нет, так не пойдет! А уговор?
Рабы вокруг загалдели. Кто-то за спиной Козла пробасил:
—Что, не хочешь славу царю Аргантонию прокричать?
Козел живо обернулся, да разве найдешь насмешника в толпе? Делать было нечего, уж и воздуху Козел набрал, и рот открыл, чтобы славу кричать, но Диомед опять перебил:
—А про одежду забыл? Скидывай!
Ну что ты будешь делать? Пришлось Козлу позориться. Под гогот рабов скинул одежду, обнажив бледное, худосочное тело со следами расчесов. Прикрыв горстью срам, трижды прокричал дребезжащим голосом славу царю Аргантонию.
Тордул растолкал людей, пробился вперед. Обошел Козла кругом, всего как следует оглядел. Потом сплюнул, кинулся на лежанку, уткнулся лицом в солому.
Горгий тоже вышел из толпы, улегся рядом.
—Что-то не видать тайного знака,—с усмешкой сказал он.
Где-то разжился Диомед куском кожи и прохудившейся миской. Повозился с ними вечером, сделал бубен. Хоть неказист и не звонок, а по здешним местам сойдет. Ударяя по натянутой коже пальцами, Диомед завел охальную песню.
Рабы скалили зубы, подсаживались ближе. Вдруг голос у Диомеда сорвался, хриплый кашель вырвался из груди. Полморды вскочил, принес ковшик воды.
—Давай еще,—попросил он, когда Диомед, напившись, унял кашель.
—А жалостное что-нибудь знаешь? —спросил кто-то.
Диомед подумал немного, потом тихонько повел неторопливый сказ о проклятии, лежащем на роде царя Пелопса. Отмеряя ритм бубном, он пел о злодеяниях сыновей Пелопса —А трея и Фиеста, о том, как они без устали пытались погубить друг друга и завладеть троном в Микенах.
Когда Фиест вернулся из изгнания,
Его Атрей на праздничное пиршество,
Как брата брат, позвал приветливо.
А сам Атрей убил детей Фиестовых,
Рассек на части и испек на вертеле,
И брата мясом чад его попотчевал…
Так пел Диомед, и рабы, столпившись вокруг него, слушали мрачную историю о властителях, которые никак не могли ужиться друг с другом.
Горгий оглянулся на шорох в углу. Молчун, против обыкновения, не спал, повернувшись лицом к стене. Он приподнялся на локте и в упор смотрел на Диомеда, рука его под бородой теребила горло, будто удушье на него напало.
—Худо тебе? —спросил Горгий, подойдя к старику.—Может, воды принести?
Из-под косматых седых бровей на Горгия уставились два неподвижных глаза. Молчун издал хриплый звук —то ли сказал что-то, то ли простонал —и отвернулся к стене.
На следующий день Молчун брел, как обычно, сутулясь, к своему сараю. Поравнявшись с Горгием, который долбил долотом желобок в литейной форме, он замедлил шаг. Горгию показалось, что старик хочет что-то сказать. Он поднялся с колен, шагнул к Молчуну. Глухим, непривычным к разговору голосом тот спросил:
—То, что вчера пели… правда это?
Работавшие неподалеку Полморды и другиерабы бросили тесать камень, удивленно воззрилисьна Молчуна: никто из них до сих пор не слыхивал его голоса.
—Правда, раз песня сложена,—ответил Горгий.— Давнее это дело —лет двести, а то и поболе.— Не так уж давно,—буркнул Молчун и пошел своей дорогой.
Рабы, сгибаясь под каменной тяжестью, потащили готовые формы к плавильным горнам. В глиняных сосудах как раз поспела бронза. Козел осмотрел формы, велел подогреть и установить для литья. Огляделся, поискал глазами помощника своего —Тордула. А тот , словно литье его и не касалось, сидел спиной к горну на камне, ковырял щепочкой в зубах.
—Что же ты, котеночек,—окликнул Козел,— бери скорее ковшик, разливать надо.
Тордул даже не шевельнулся. Козел затеребил его за плечо.
—Эй, очнись!
—Пошел вон,—сказал Тордул, поднимаясь, — Надоел ты мне, козел облезлый.
И, не обращая внимания на ругань и суету Козла, вышел из литейного сарая. Козел побежал было вслед, но тут же вернулся к горну: бронза не ждала Понося Тордула, схватив гребок, сам стал снимать шлак с золотистого расплава, брызжущего искрами. Руки у него тряслись, глаза побелели от ярости.
А закончив разливку, Козел вытер с лица копоть, попил воды и пошел прямиком в особое строение из обожженного кирпича, где помещался сам блистательный Индибил. Домик этот стоял на берегу речки, под отвес ной скалой у выхода из ущелья. Земля вокруг была расчищена от камней и гладко утоптана. М еж двух столбов висел туго набитый соломой мешок, несколько стражников с криками метали в него копья—упражнялись. Козел с опаской обошел их широким полукругом, поднялся на крыльцо. Стражник у входа скользнул по нему скучающим взглядом, отвел копье —проходи, мол.
Налево было помещение для стражников. Там они и сидели —ели лепешки, макая в топленое баранье сало, лениво переругивались, спорили, когда придет срок получать зимнюю обувку. Один, горячась, задирал ногу, совал ее всем по очереди под нос —показывал рваную подошву.
С робостью приблизился Козел к покоям блистательного Индибила. Вначале стража не хотела пускать. Заспорили. Тут из-за двери послышался зычный голос самого Индибила. Велел пустить.
Козел, войдя, почтительно перегнулся пополам. Начальник рудников полулежал на мягкой скамье, задрав круглое лицо к потолку. Раб-искусник горячими щипцами завивал ему бороду. На другой скамье сидел главный над стражей — посмеиваясь, рассказывал начальнику последние тартесские сплетни (видно, ездил в город на побывку).
—Ну, чего тебе? —спросил наконец Индибил, скосив глазе на старшего плавильщика.
Козел пожелал начальнику и всей его родне милости богов, после чего перешел к делу. Два дерзких раба сеют смуту в плавильне, они насмехаются над ним, старшим плавильщиком. Только что один из них отказался выполнить его повеление и чуть было не загубил плавку. Он, старший плавильщик, сильно опасается, что оба раба просто не желают заслужить когда-либо прощения и упорствуют в сомнениях…
—Понятно, —прервал его Индибил. —Завтра при разводе покажешь их главному, и он отправит их на голубое серебро. Теперь вот что. Почему у тебя благородных камней расходуется больше положенного?
—Блистательный, клянусь Бы… клянусь Нетоном, я их добавляю не больше, чем раньше. Если класть меньше, то крепость бронзы…
—Бронза должна быть крепкая, а камни чтоб ас-тавались! Не менее дюжины с каждой плавки. А не то сам угодишь на голубой рудник. Понял? Ну, ступай.
Козел, кланяясь, попятился к двери, но тут Индибил что-то вспомнил.
— Постой-ка, это о каких рабах ты мне говорил?
—Один —грек, рыжий такой, а второй из города, молодой, нахальный… Их недавно сюда перевели…
Индибил досадливо дрыгнул толстенькой ногой.
—Вот что. Голубой рудник от них не убежит. Этот, молодой, как бы сказать, у него ветер в голове… Надо его наставлять добрым примером.., Ладно, иди. —Индибил вдруг разозлился: —И не лезь ко мне с пустыми разговорами! Ты тоже убирайся! —крикнул он на раба-цирульника. Сел, поправил пояс, сползший с круглого живота, стал жаловаться на трудную должность: —Другие блистательные живут в свое удовольствие, а я покоя не знаю. Теперь еще с этим, сыночком Павлидия, морока, прислали его на мою голову. Где это видано, чтобы начальник оберегал раба?.. Нет, хватит с меня, уйду я с должности!
Главный над стражей слушал, изображал на лице почтительное внимание, а сам думал: не очень-то ты уйдешь с такой доходной должности… Одних каменьев благородных, должно, десять мешков набил…
Видно, блистательный подметил у главного в глазах нехорошую мысль, еще пуще разъярился, велел идти проверять посты.
В тот вечер Козел не вышел из своего закутка играть в камешки. Мрачный, оскорбленный, сидел у себя, строил планы мести. Никак не мог понять, почему блистательный вдруг заступился за строптивого раба
Тордул тоже был не в духе. И Диомед не пел сегодня песен —худо ему было. Лежал, хрипло дыша, то и дело хватался рукой за грудь, пытаясь подавить кашель.
Горгий подсел к Молчуну.
—Послушай, старик, ты весь в язвах… У меня осталось немного мази. Это египетский бальзам, он хорошо помогает.
Молчун не пошевелился, но переменил позы. Прошло немало времени, прежде чем он ответил:
—Мне уже никакой бальзам не поможет.
Горгий покачал головой.
—За что ты сидишь здесь?
И опять старик долго молчал. А потом глухо сказал:
—Не все ли равно, где сидеть? Ты можешь быть здесь, и можешь быть в другом месте.
Горгий удивился:
—Как же я могу быть в другом месте, если меня тут заборами и копьями отгородили?
—Все тлен, все прах, —последовал чудной ответ. —И заборы, и человек, и его имя.
—Ну нет! Я пока что не прах… Меня силком тут держат, без всякой вины, понимаешь ты это?
Но старик, должно быть, уже не слышал его. Забормотал непонятное: ≪Отделить огонь от земли… Больше, еще больше… еще немного…≫
Горгий отполз к своей лежанке. Видно, этот Молчун и впрямь чокнутый. То лак человек говорит, то боги мутят ему разум. Перед глазами Горгия на закопченной стене красовалось непристойное изображение Павлидия —это Диомед мелом нарисовал. Горгий погрозил изображению кулаком.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
