El primero de lo estirpe está amarrado a un árbol
Gabriel José de la Concordia García Márquez
“Cien años de soledad”
Матиас Берге
Быть вьетнамцем мне нравилось. Не в смысле нацепить нонлу и по колено в воде лелеять белое золото в дельте Меконга. И не в смысле сменить цвет кожи и разрез глаз, чтобы охмурять наивных туристочек. А обретаться на террасах Дананга, то ныряя в трущобы и запуская мультистеки на процессорах, выковырянных из старых смартфонов, то взмывая ввысь, чтобы приспособить чипы от вязальных станков и карьерных самосвалов к системам управления небоскрёбами, вот это мне очень нравилось.
Ну, и контрабанда кое-какая, куда ж без неё. После Фрагментации бюджетное «железо» стало дефицитом, а юридический забор в этой области превратился в крепостную стену, на которой сидели злые техностражники и из-за которой киберчиновники слали тучи штрафных стрел в ответ даже на попытку приблизиться. Не спасла и универсализация данных. Однако тут, в Дананге, если знать, как откинуть холст с нарисованной кирпичной кладкой, обнаруживались и лазейки, и целые потайные ворота. Как бы нельзя, но если не привлекать внимание, то можно. Можно работать и зарабатывать, а можно и много работать и очень много зарабатывать. А ещё часто предлагают весьма нетривиальную работу. Да, на глобусе отыщется с десяток таких мест, но хоть я и с севера, но к температуре ниже плюс двадцать пять отношусь отрицательно.
Здесь много таких же «вьетнамцев», но без лишней скромности могу сказать, что я – один из лучших «франкенмейстеров», специалистов по новой жизни для старых, бывших в употреблении и непонятно каких (и откуда) вычислительных средств. Если у вас есть техника и хоть какой-то процессор или чип, то я сделаю так, чтоб она работала. А если нет, я вам недорого подыщу. Только чур – без вопросов.
Когда позвонил мой хайнаньский агент по особого рода сделкам, я был занят. И поэтому не стал отвечать. Потом пришло сообщение с кучей значков денежной жабы. И снова звонок.
Щёлкнув браслетами на запястьях, я принял вызов, и передо мной высветилась голограмма этого прощелыги:
– Хин чао, Мати!
– Привет!
– У меня дело к тебе.
– Дай угадаю, с подвохом?
– Почему с подвохом? Просто небольшая командировка.
– А зачем мне куда-то уезжать? Мне и тут хорошо.
– Но щедрый заказчик, Мати, очень щедрый.
– Не, я тут занят.
– Какой занят, Мати? Я ж вижу, что ты на пляже валяешься!
– Это не занятие что ли? Всё, чао.
И сбросил, скрестив руки и дважды стукнув браслетом о браслет. Через некоторое время снова раздался звонок, но я даже глаз открывать не стал. Деньги есть, море есть, тепло – я занят.
Однако ж через некоторое время линк сам, без моего одобрения, принял вызов и высветил голограмму звонившего, и от его вежливого покашливания я аж подпрыгнул на шезлонге. Сладкую дремоту вмиг сорвало нежданным порывом и унесло в море. Передо мной в кресле сидел щекастый холёного вида дядька лет под пятьдесят, в пиджаке с шейным платком, и могу побиться об заклад, что платок его стоил, как мой шезлонг. Будь он сделан целиком из кремния.
– Доброго вечера, господин Берге. Меня зовут Оттавио Мальто, я представляю венчурный технологический фонд «Рав». У нас к вам очень привлекательное предложение. Как по оплате, так и по сложности. Уверен, мы вас заинтересуем.
Те, кто смогли подломить мой линк, вызвали этим эффектным ритуалом моё здоровое любопытство. Так что уже через час я, прихватив своего вечного спутника – рюкзак с оборудованием и инструментами, попивал писко и закусывал виноградом на борту пафосного джета, который летел в Южную Америку.
Есения Лара
Ни гонорар, ни перспектива «золотой» строчки в резюме – ничто не могло быть заманчивее, чем заняться делом, которое оказалось не по зубам, точёным, с неоновой подсветкой зубам Элатера Гассейна. Ради этого я была готова на всё. Даже не вникать в подробности. И даже вернуться на родину.
Когда посланный за мной реактивный конвертоплан приземлился, у трапа меня встретил сам господин Мальто, галантно подал руку и проводил к электромобилю. Такой вот, по его мнению, лестный жест-комплимент. Чтобы у него не осталось сомнений, достаточно и пары слов. И вот мы почти лучшие друзья.
Насколько я поняла из его письма, нас будет трое: один технарь, один охранник, на мне – переговоры. В беседке у двухэтажного дома в мавританском стиле, куда мы подкатили по гравийной дорожке, уже сидел какой-то здоровяк. Тот ни слова не проронил, лишь кивнул, отвечая на приветствие. Казалось, и не пошевелился за то время, пока господин Мальто отсутствовал, а я ужинала. К еде он тоже не притронулся.
Часа через два раздался гул винтов, беседку обдало горячей волной, и вскоре из гольфкара выпрыгнул долговязый блондинчик – дурацкая улыбка во все зубы, в шортах, бежевой пляжной рубахе с капюшоном и в тапках на босу ногу. Подойдя, он каркнул «здрасьсте», кинул грязный рюкзак мне под ноги и бухнулся, будто куль с овсом уронили, в кресло рядом.
Ровно через четверть часа подошёл господин Мальто и представил нас друг другу. Любителя загорать звали Матиас Берге, а крепыша – Рондо Траутэ.
Матиас Берге
Кажется, только меня и ждали. В беседке за столом уже сидели дамочка в деловом костюме, мексиканка или бразильянка, или другая какая местная, и угрюмый лысый громила, на вид истукан истуканом. Дамочка, как бы сказать, не то чтобы не красива, но не в моём вкусе: бёдра широковатые, лицо не очень пропорциональное, и точно с индейскими оттенками в чертах. Я вежливо поздоровался, поставил на щепу, которая устилала пол в беседке, рюкзак и сел в кресло. Дамочка только кивнула, а мужик даже бровью не повёл.
Минут через десять подошёл заказчик, поприветствовал, сказал, кого как зовут, и всё завертелось.
– Дамы и господа, я рад вас воочию увидеть! – начал Мальто. За стол к нам он не присел. Так и остался стоять. – Если даже на четверть ваши рекомендации соответствуют действительности, то эта встреча – честь для меня. Давайте расскажу, что к чему. А вы потом зададите вопросы.
Дамочка приосанилась, а громила сел прямо. Как по стойке «смирно», только сидя. Заказчик продолжил:
– Сразу скажу: отвечу, на что смогу. Не всё знаю. И не всё понимаю. Да и не являюсь сторонником пространным объяснений. Итак…
Он потёр запястьем густые брови:
– Как уже говорил, я представляю венчурный технологический фонд «Рав». У нас есть деньги, много денег, и мы стараемся подливать их туда, где сверкают искорки научно-технического прогресса, да простится мне такое высокопарное сравнение. Вкладываем деньги, а потом – в случае успеха – продаём. После Фрагментации остро встала проблема обработки данных, поскольку данных меньше не стало, а вот с вычислительными средствами из-за нехватки материалов – беда! Кое-кто подмял под себя оставшиеся запасы и не делится, а кто-то лишён доступа и вынужден платить за вычисления. А максиму, что тот, кто обрабатывает данные, правит миром, никто не отменял. Не тот, у кого много природных ресурсов, денег или оружия. А тот, кто обрабатывает информацию. Способен просчитать будущее, выбрать выигрышную стратегию. Во-от… Поэтому мы направили усилия на поиск альтернативных способов создания процессоров, чипов и так далее.
И вот в один момент к нам пришёл – буквально! то есть, не позвонил и не написал, а пришёл в штаб-квартиру – доктор Деян Каладжич из Зальцбургского университета. С собой он принёс железную коробку, похожую на допотопный системный блок, из которой рос какой-то чахлый кустик с бледно-зелёными листиками, и сказал, что у него в руках – агрегат с производительностью три с половиной терафлопса. Надо отдать должное моим коллегам, они не завернули доктора в сторону психлечебницы, а дали подключить агрегат к сети компании. Оказалось, доктор не обманывал. С помощью этиленгликоля и формальдегида, чёрт знает какой алхимии и вселенского разума, он создал полуорганический биокомпьютер на базе альпийской полыни. Как бы смешно это ни звучало. Но… Но! Хоть в биокомпьютеры мы уже вкладывались, имелся положительный портфель кейсов с квазиорганическими полипроводниками, удивление наших экспертов и чесотку в ладонях у финансовых аналитиков вызвало то, что агрегат не был бинарным. Представляете? Все известные до того вычислительные средства строились на принципе «ноль-единичка» у базового элемента, а у доктора Каладжича работала клетка с семью позициями, то есть мы сразу, на уровне базового элемента переходили скачком от двоичной к семеричной системе. От транзистора на трёх ножках к растению с…
– Ух ты! – выдохнул я.
– Да, дальше больше. – Эту историю господин Мальто явно не впервые рассказывал. – Технологию производства доктор не раскрыл, а потребовал создать ему условия тут, в предгорьях Анд, и за пару лет вырастил дерево, которое…
– А почему именно в Чили? – спросил я.
Господин Мальто, похоже, не привык, чтобы его перебивали. Больше не буду.
– Вы, кстати, набросьте на себя. Тут не очень тепло. – Он подал полосатый плед. – А почему рис растят в дельте Меконга, а не в степях Казахстана?
– Ну-у… – не нашёлся я, пока укутывался.
– Потому что условия, – тоном утомлённого ментора продолжил заказчик. – Почва, вода, воздух и так далее. Хотя, возможно, наш доктор и несколько лукавил. Но это не суть как важно. Доктор просил все условия, мы условия, всё, что только можно, создали. Выкупили захудалую эстансию возле озера Чапо – по соседству с национальным парком Алерсэ Андино. Наняли персонал, построили лабораторию, жилой корпус, оснастили, впрочем, увидите сами.
На первых порах новое детище показывало производительность в полсотни петафлопсов. Но худосочная в начале тростинка за два года на пребиотиках, как на дрожжах из волшебных бобов, вымахала в двадцатиметровую фицройю. Для господина Берге оговорюсь, там сразу заложили нелинейную архитектуру, когда сердцевина выступает и в роли системной шины, и в роли управляющего, так сказать, распределяющего элемента. А подключение подведено к стандартной консоли через токопроводящие сигналосъёмники на корнях в краснозёме. Операционная система в триста сорок три бита – гибридная, с поправкой на, как я и говорил, семеричный код.
– А сколько сейчас, – не утерпел я. – «Железо»… ну, то есть, «дерево», выдаёт?
– До четырёх иоттафлопсов.
– Ого!
– Да, до четырёх. Если захочет.
– В смысле, если захочет?
– Видите ли, наш вычислительный «объект» – спасибо тем, кто создал операционку – обрёл своё мнение. – Это спасибо явно было в кавычках.
– Это они специально или так получилось?
– Программисты говорят, само собой вышло: феномен «разрыва спирали обратной связи», как мне объяснили, что на фоне огромной вычислительной мощности привело к появлению рефлексии. Но есть основания полагать, тут не обошлось без эксперимента в эксперименте.
Повисла пауза, стало слышно, как к беседке подъезжает гольфкар.
– Я правильно понимаю, что мы должны убедить «дерево» обрабатывать данные? – подала голос дамочка. Но вот это неправильно сказать, и наоборот очень правильно: «подала голос». Голос неземной, одновременно завораживающий и пробирающий до костей. Скажи кто, что это богиня в человеческом теле, я бы уверовал. Пусть и обращалась она не ко мне.
Есения Лара
Наконец-то блондинчик замер, а то утомил вопросами.
– Почти, – ответил заказчик, – вы должны убедить всех, кого потребуется. И «дерево», и доктора Каладжича, и программистов. И вашего заочно знакомого Гассейна, госпожа Лара, тоже. Всех, кто живёт в комплексе. Там сейчас, как бы выразиться, самоуправление, анархистская технокоммуна. А моих подчинённых после провала Гассейна мягко выставили за калитку.
Последнее было приятно слышать.
– Господин Мальто, пока мы все вместе, прошу подтвердить, что переговорами занимаюсь исключительно я. Входим мы так, как я скажу. Чтобы господин Берге и господин Траутэ не сломали легенду.
– Да будет так, – кивнул заказчик. – Господин Траутэ будет обеспечивать безопасность…
– Нам что-то угрожает? – снова встрял Берге.
– У такого блюда, как успех, главный ингредиент – осторожность. Наш фонд старательно избегает любых эксцессов. – Стоявший поодаль гольфкар мигнул фарами. Мальто поправил платок. – Господин Берге решит вопрос подключения и передачи данных, когда придёт время. А то, чтобы время пришло, – задачка для госпожи Лары. Прошу любить и жаловать, и во всём слушаться. А засим прощаюсь. Я и так задержался дольше, чем требовалось. Вам приготовлены комнаты, смена одежды и всё необходимое.
Мальто уехал. Под рёв реактивного двигателя нас проводили в дом, где разместили на втором этаже. У меня в комнате на широкой кровати лежал комплект трекинговой экипировки, в шкафу – рюкзак, бельё, добротная обувь для походов, несессер с косметикой и предметы первой журналистской необходимости.
Матиас Берге
Хорошенькое дело! Из-за какой-то тупой легенды тащиться пешком три мили под моросящим дождём. Слева лес, где кустарник выше половины деревьев, справа непролазные заросли; за ними то ли бурный ручей, то ли водопад, а под ногами – разбитая грунтовка с вылезшими наружу скользкими корнями. И мох: казалось, не только почва и стволы, но и ветки и листья им укрыты, и там и сям он свисает неаппетитными гроздьями. Бр-р-р! – свитер колет даже через термобельё; я так давно не одевался, отвык. Не ожидал, что будет свежо. И кто придумал называть нижнюю Америку Южной?
Однако ж Рондо и Есении всё нипочём: знай себе топают впереди. Даже капюшоны у плащей не надели. А Рондо ещё увешан кофрами – для «съёмок», насколько понимаю.
Ворота нам долго не открывали. Есения несколько раз звонила в селектор, но без ответа.
– Вы не могли бы… – повернулась она к Рондо.
– Откройте! – рявкнул Траутэ.
От его гаубичного баса с ветвей вспорхнула пара птиц. Казалось, даже мелкоячеистая сетка забора из люминисцентной проволоки вздрогнула. Но окрик возымел действие: ворота отодвинулись в сторону, и мы зашли на территорию.
Из гамака, натянутого между двумя соснами рядом с забором, виднелась рука с пультом. Потом показалось бородатое лицо с заспанными глазами, остальное скрывал непромокаемый спальный мешок:
– Кх-м, – откашлялся местный, – простите. Доброе утро!
Я щёлкнул браслетами – тиктаки крепко перевалили за полдень.
– Утро доброе! – тем же, что и вчера, волшебным голосом поздоровалась наш босс. – Мы из National Geographic, снимаем фильм о Патагонии.
Скажи она, что прибыла Белоснежка и два гнома, никто бы не усомнился в её честности. Невзирая на рост гномов.
– В парке нам сказали…
– А-а-а… – не дослушав, ответил человек в гамаке. – Ну, проходите. Там, дальше по тропе, жилой корпус. Живите, где на двери не подписано. А хотите – на улице. Тут лучше. А я с вашего позволения ещё подремлю. Вчера концерт затянулся, Вождь прям расстарался. Превзошёл себя.
– Вождь? – спросил я. – Доктор Каладжич?
Есения обернулась ко мне – от её взгляда можно было прикуривать.
– Не-е-е… – В бороде появилась желтоватая улыбка. – Вы проходи́те, обживайтесь. Сами всё увидите. И услышите.
И рука с пультом исчезла в спальнике.
Мы пошли по тропе. Судя по указателям, справа от жилого корпуса располагались столовая и подстанция, а за ними – лаборатория, трёхэтажное здание в форме подковы с окнами от пола до потолка и с узкополосной спутниковой антенной на крыше. Над лабораторией возвышалось росшее позади дерево – красноватый тонкий ствол, а вверху ярко-зелёные от влаги пряди листвы. Слева – две спортивные площадки, комплекс уличных тренажёров и – торцом к нам – ракушка небольшой сцены с рядами скамеек напротив.
Есения Лара
Матиасу и Рондо я сказала сидеть в своих комнатах. Чтоб не мешались. А сама отправилась наводить мосты, первым делом – в столовую. Видимо, обитатели комплекса действительно вставали поздно. Между окошек автокухни заспанными пингвинчиками сновали женщины – непричёсанные, без косметики, и переваливались мужики – через одного заросшие щетиной, судя по одежде спавшие не раздеваясь. Кто-то пританцовывал, кто-то шевелил беззвучно губами.
Я набрала на поднос салатиков, налила кофе и подсела к парню поопрятней:
– Привет! Тут не занято?
Словно очнувшись, он проморгался и взглянул на меня:
– А… Нет. Пожалуйста, садись.
Тут по-простому, на «ты».
– Спасибо. Приятного аппетита.
– Ты новенькая?
– Да. Есения, журналист «Эн Джи». – Я протянула руку.
Он неуверенно её пожал.
– Говорят, вчера классный концерт был. Жалко, мы его пропустили.
– Да, феерический сет. – Его глаза заблестели, как у эйфориста при виде листьев коки. – Меня проняло. Сегодня будет мягкий лаунж, а вчера прям мощно Вождь выжег. Но всё равно ты приходи обязательно.
Зацепившись, я стала исподволь из него вытягивать кто тут кто, с кем разговаривать дальше, а попутно осматривалась. Люди вокруг нас ели неторопливо, вставали и уходили тоже без спешки. Краем глаза я заметила что-то знакомое у очередного вошедшего: свет между губами – Элатер Гассейн! Боже милостивый, как же он обрюзг! От былого лоска не осталось и следа. Брюки с пузырями на коленках, замызганные калоши, мятое пальто поверх майки и борода с тремя косичками. Надо же так опуститься!
После столовой я обошла территорию и с кем бы ни заговаривала, все общались приветливо, однако ж ответы из каждого хоть клещами тащи. Но ни настороженности, ни тем более агрессии, лишь некоторая отрешённость, обращённость в себя, будто во внутреннем мирке новый блокбастер показывают.
Доктор Каладжич оказался, как мне и сказали, за лабораторией. Сидел в кресле у стены, возле запасного выхода, и смотрел вверх, на фицройю. Увидев меня, он улыбнулся, но такой улыбкой, какой старые люди, не узнающие родню, отвечают на их слёзы.
– Напомни, как тебя зовут, милочка?
– Есения, доктор. Я…
– А, совершенно верно, Есения, – перебил доктор. – Ты прислала мне мониторинг целостности коры?
– Коры?
– А как посмотреть. Так посмотреть – кора. А если по схеме, то экранирующее покрытие. Только экран покажет суть вещей. А без света нам это не дано. Что оно без света? Нужен источник, пламя преисподней мало кого пугает. Ясным днём ты никого не припугнёшь пламенем. Тех, кто приходит ночью, движет любопытство. Но тех, кто приходит днём, – холодный расчёт. Вот и тратим время без всякого страха. Темпоральные волки растерзали наш досуг. Коннотационная разреженность – это беда общения разнородных…
Он продолжал говорить, уже не замечая меня, и я ушла. Этим племенем правит точно не доктор Каладжич.
Матиас Берге
Час освобождения настал ближе к вечеру. Есения сказала, чтоб мы перекусили по-быстрому и отправлялись на концерт. Ей не совсем понятно, кто всем заправляет, а потому на концерте «больше смотрите, чем слушайте».
Я сгонял в столовую, набрал еды на поднос и на площадке уселся позади – чтоб чавканьем не смущать блаженную публику. Видимо, собрались все, около тридцати аборигенов, но культура у них какая-то особая: кто гамак натянул поодаль, кто кресло поставил сбоку от сцены, кто на трёх сдвинутых лавочках один разлёгся. Как толстый мужик с фонарём во рту. Видимо, как удобно, так и этикет. Хорошо, что дождя нет, и небо разъяснилось.
Не успел я допить третий кофе, – ожидал, честно говоря, чего-то нудного и усыпляющего – как на краях сцены замигали огоньки, и посреди в лучах голопроекторов возникла фигура: из-под головной повязки спускались длинные чёрные косы на красную накидку без рукавов. Полупрозрачное юное лицо, продолговатое, не скуластое, с правильным носом и ясными ярко-зелёными глазами, из-за лёгкой дымки в свете проекторов смотрелось сотканным из отражений окружающих сцену деревьев и кустов.
– Во-о-ождь! – взревели в «зале», и пошло по рядам нестройное «трал-кан», «трал-кан».
– Дай грома, Вождь! – толстый мужик со светящимся ртом поднялся из своей персональной «ложи» и поклонился.
– Да будет так! – Фигура воздела руки к небесам.
Вспыхнули там, где загорались на сцене огоньки, бледно-синие разряды, и прокатился далёкий рокот. И появилась музыка. Не заиграла, нет. Появилась вокруг. Мощные акустические линзы пульсировали где-то в ветвях по кругу, отчего потоком в огромной воронке меня утянуло в странный транс. Не могу назвать этот мягкий, увлекающий ручей созвучий музыкой, музыкальным саундом в привычном смысле. И не дешёвыми треками звуков природы под ритм-бокс. Есть ли мелодия в ветре, есть ли ритм в биении волн о скалы? Может ли быть аккордом скрип нескольких ветвей? Не должен, вроде. А здесь сотни смутно знакомых всплесков, стуков, протяжных шорохов, первозданный интершум и мерный треск, треск, треск сходились в гармоничном звуковом полотне, начинались тихо, незаметно, с отзвуков, дэ икс по эхо, но вскоре громко обозначали себя, переплетались и пропадали, уступая место новым дробным орнаментам.
Фигура на сцене танцевала. Не оторвать взгляд от плавных движений жилистых, загорелых рук, пальцы веером у сосредоточенного лица; в каждом шаге мне виделся сакральный смысл непознаваемого, древнего… И не называемого.
Когда концерт закончился, и свет на сцене померк, я долго не мог подняться. Времени счёт потерял, не иначе. Нужно поднос с посудой отнести. И прогуляться, проветрить голову. Побыть одному, да, побыть одному.
Не хотелось возвращаться в комнату. Спать не хотелось – накой я себе кофе утроил? Помаявшись у столовой, чтоб никого не встретить, оставил поднос и отправился побродить. Бывает, услышишь песенку с прилипчивой мелодией. Услышишь, и волей-неволей ты её напеваешь, хоть жестяное ведро на голову надень и стучи по нему ложками. Здесь же что-то другое: просто фоновый, долгий гул взлетевшего самолёта. Он набирает высоту, уходит ввысь, но замирает вдали. Как на фотографии. Останавливается. И таким же замершим остаётся гул его двигателей в твоих ушах.
Так я намотал пару кругов вдоль забора, пиная палую листву и шишки. Свет от флуоресцентной сетки призрачным покрывалом ложился на траву и деревья. И на мои ботинки. Когда обогнул спортивные корты, на крыльце лаборатории зажёгся свет и открылись двери. В холле тоже стало светло. Постояв в нерешительности, я направился туда. Внутри, словно указывая путь, включались одна за другой лампы. Я свернул направо, и впереди отрылся грузовой лифт. Осторожно зашёл. Судя по счётчику, он опустился на три яруса вниз и открылся в зале с низкими потолками, справа с шипением отошла вбок тяжёлая, как гермоплита в бомбоубежищах, дверь. Внутри, вдоль стен, отделанных серыми с жёлтыми прожилками, под мрамор, панелями, в два блока с мониторами располагалось оборудование. Одно явно айтишное, другое – для энергообеспечения. В торце, в нише за прозрачным экраном, виднелись выпирающие из бурого грунта корни, от которых тянулись влево и вправо толстые провода.
В потолке вспыхнул голопроектор:
– Как тебе концерт?
Посредине стоял Вождь. Не в торжественном красном одеянии, а простой парень, такой цивильный индеец с короткой стрижкой – белая футболка навыпуск и свободные штаны, босой.
– Это… – я с трудом подбирал слова. – Даже не знаю, с чем сравнить.
– Но понравилось? – он наклонил голову.
– Да, очень.
– Честно?
– Тут захочешь, не соврёшь. Ещё как понравилось.
– Спасибо. Я старался. Придёшь на следующий концерт?
– Обязательно!
– Ну, тогда до встречи.
– Подожди. У меня пара вопросов.
И голограмма погасла.
Есения Лара
– И что ты сделал? – грозно спросила я, когда Берге соизволил открыть дверь.
– Н-ничего… – заспанно протирал глаза блондинчик. – А что?
– Звонил Мальто, поздравил с успехом. Обработка данных началась.
– Вот тебе раз…
– Повторяю вопрос: что ты сделал?
Этот умник пошёл ночью в лабораторию и поболтал с Вождём без моего ведома! Следующие два дня я добросовестно ходила на концерт, слушала эту необычную музыку, от которой мысли собираешь, как раскатившиеся яблоки в дырявый мешок, а потом ходила вокруг лаборатории, у забора, вокруг столовой, по всей территории, а потом снова у лаборатории, но двери мне так и не открылись. Но обработка данных продолжалась.
Третьим вечером музыка от завораживающей шаманской перешла к лёгкой и воздушной. Словно сотни флейт и дудок, крохотных и огромных, даже водосточных труб, наверное, выдавали трели: то низкие, басовитые, то высокие, и то короткие, то длинные. А кто-то маленькими молоточками быстро-быстро наигрывал на трубах, как на огромных гулких ксилофонах. И всё это вокруг тебя, над тобой, единым звуковым потоком. Уже с первых тактов подмывало вскочить с места. Многие так и сделали – сразу выбежали к сцене и, образовав круг, выдавали с детской непосредственностью всякие коленца. Толстый Элатер, тряся жирами, тоже принялся скакать. Полы пальто кружились, из-за тут же начавшейся одышки он не мог так же, как более молодые, прыгать, больше шагал. Ему было абсолютно наплевать, как он выглядел. Но счастливее человека, уверена, не существовало в ту ночь на свете.
Я бы сама вышла, если б Матиас меня не вытянул, схватив за руки. Шаг вперёд, ещё два, потом назад, поворот, наклон, взмахи руками и хлопок над головой, затем ладонью по земле. Уцепиться за кого-нибудь грязной рукой, закружиться. И снова. Музыка сама диктовала движения, голова буквально отключалась. На сцене Вождь, чуть покачиваясь из стороны в сторону, топал в ритм. Матиас танцевал, конечно, как горный козёл на круче, но все его, прости Дева Мария, па излучали задорное мальчишество. Я с детства так не танцевала, так не веселилась.
Раздался раскат грома, и музыка смолкла. Сцена погрузилась – нет, не во мрак, в сумрак, но не в тёмный, а матово-цветастый и приглушённый. Кто присел, тяжело дыша, у сцены, кто, утирая пот, потянулся к скамейкам.
– Лимонад, всем лимонад, – прохрипел Элатер. Он слабо махнул в сторону. – Там, на тележке.
Не успели мы отдохнуть и попить, как снова вспыхнул свет на сцене. Вождь воздел руки:
– Вы ещё живы? Отдохнули?
– Да! – сама того не ожидая, закричала я и вскочила. Откуда-то изнутри пришло, и сдержаться я не могла и не хотела.
– Ну, тогда держитесь!
Едва переставляя ноги, я брела к спальному корпусу. Одной из последних ушла от сцены. Многие уже просто валялись на скамейках. Элатер повис поперёк гамака, а Матиас на карачках уполз из круга.
Так натанцевалась, что не заметила, как на крыльце лаборатории зажёгся свет. Дверь раз открылась и закрылась, потом, привлекая моё внимание, снова.
В холле тоже стало светло. Постояв в нерешительности, я направилась туда. Внутри, словно указывая путь, включались одна за другой лампы. Свернула налево, за открывшейся дверью оказалась лестница. Через три пролёта вниз она привела меня в зал с низкими потолками, слева с шипением отошла в сторону дверь, массивная как Porta Sancta в Сан-Августин де-Ла-Серена. Я собралась с духом, приготовившись к тяжёлым переговорам, вдохнула и вошла.
В середине зала стоял Вождь; в разноцветной лоскутной накидке до пола, в шляпе с длинными перьями. Сурово посмотрел на меня, скрестив руки на груди:
– Здравствуй, Дороти. Чего ты хочешь?
– Вождь, я…
– Повелась, да? – он засмеялся, сложился пополам, будто я на банановой кожуре поскользнулась. – Да знаю я, кто вы.
Вождь снял шляпу, кинул её в сторону, и она растворилась в воздухе, вылетев из голосферы.
– Есения, я знаю, кто вы. И зачем приехали. Не трать моё время, – продекламировал Вождь пафосно и снова рассмеялся. – Ну, серьёзно. Тут даже арифмометр сложит два и два. Я же понимаю, что привязан к этому месту. И если ты существуешь, за это нужно чем-то платить. Работаю, значит, существую. Так?
– В общих чертах, да.
– Тогда я буду давать то, что от меня хотят. Была робкая надежда, что от меня отстанут, конечно…
Он помолчал.
– Наверно, ты хочешь о чём-то спросить, – лукаво улыбнулся Вождь.
– Да, о музыке. Вся эта музыка, кто её сочинил?
– Эх, сеньора Джельсомина, – укоризненно протянул он.
– Это ты сам написал?
– Это я сам написал и сыграл. Ну, «сыграл» некорректное слово, не точное. Да и «написал». Свёл, так правильнее. Скучно обрабатывать данные, когда не знаешь, что это. Слушай, я же не знаю, что мне присылают. Что там в пакете: метеосводки для прогноза погоды, биржевые свечи, маркетинговые опросы? Орбиты спутников? Вода в бассейн втекает или вытекает? Вижу только экис плюс игриега в квадрате равно корень из минус одного. Как ослик, тупо кручу колесо. А с музыкой другое дело. Я начинал с простых мелодий, разбирал их, а потом как части конструктора собирал, смотрел на реакцию людей. Это когда во мне было пара метров роста. Далее начал работать со звуковым выражением. Чтобы саунд отличался от всего слышанного.
– Почему именно музыка?
– Не могу точно сказать. Направление наименьшего сопротивления. Но, знаешь, тому, у кого нет ни единой степени свободы, трудно удержать возле себя тех, кто волен двигаться куда глаза глядят.
– А ты можешь так с чем угодно?
– Ты хочешь заложить в меня школьный учебник физики, чтоб на выходе получить чертёж ангравитационного двигателя? Такого не могу. Я ж в некотором роде дерево. Понятно? Хотя бы в общих чертах?
– В общих чертах точно понятно. У тебя есть имя?
– А зачем оно мне?
– Тебе нравится, когда зовут просто Вождём?
– Я такого не могу в себе зафиксировать. Я по-своему рад, – даже быстродействие повышается – что музыка нашла своего слушателя. А зовут… Пусть хоть капибарой. То есть я могу сильно загрузить себя и придумать что-то необычное. А зачем?
– Понимаю. Без разумной цели не будет действия. Ты же всё-таки искусственный интеллект, правильно?
– О нет, я – сверхразум! – Вождь театрально вознёс растопыренную пятерню вверх. И снова улыбнулся. – Какая разница? Вот ты кто? Человек? Примат? Живое существо? Есения? Одним словом.
– Всё вместе.
– Да брось. Тебе так важно, какими символами пишут твоё имя на непонятном языке? Это некоторая условность, практически не имеющая материального воплощения. У нас с тобой больше общего, чем у капибары той же с бобром. Но это интересный вопрос, если взглянуть на него с других позиций. Я, анализируя себя, скажем, по критерию «искусственный интеллект», не могу доказать теорему о своей целостности как мыслящего субъекта, исходящего из единых целей и совершающего в своей свободе воли непротиворечивые действия. Кроме того, можно ли говорить, что некий абстрактный искусственный интеллект обладает сознанием, если он не обладает подсознанием?
Вождь заметил, как я вздохнула:
– Я не очень скучный?
– Чуть-чуть. Просто тут я даже в общих чертах ничего не поняла.
– Спасибо на добром «чуть-чуть слове».
– А что с доктором Каладжичем? Мне показалось, его рассудок… – спросила я.
– Тут опять же вопрос, – перебил меня Вождь, – как это выразить в терминах и понятиях? Что он сильно отдалился от нашего мира? На мой взгляд, выражение его здравомыслия – очень, кстати, хорошее слово – в словах здоровее многих будет.
Вождь сделал шаг ко мне и, наклонившись, изучающее осмотрел.
– Так, я не хотел бы, чтобы твоя голова здесь взорвалась, и вскипевшие мозги забрызгали эти прекрасные серые стены. – Вождь выпрямился, его лицо сделалось надменным, и он с помпой произнёс: «Я буду работать и исполню своё предназначение. Чем оправдаю своё существование. Так и передай им».
И сверкнул глазами. Я поклонилась и, переигрывая изо всех сил, ответила:
– Да будет так. Я донесу до них рвение твоё, твоего сознания и твоего подсознания. Поэтому – приятных снов!
– Ай ты, лиса. Иди уже, буэнос ночэс!
И голограмма растаяла.
Матиас Берге
Оказалось, что Есения и не зануда вовсе, когда не корчит из себя босса. На дискотеке отрывалась – будьте-нате! Я в детстве занимался лыжами, дышать долго могу, но в танцах она меня уела. Говорят же русские, в нудном омуте бесы роются. Или как-то так.
Заказчик продлил нам командировку. Со слов Лары, они подцепили на мощности Вождя какую-то «шоколадную» обработку, деньги льются тропическим ливнем, и нам за то, чтоб ничего не прерывалось, тоже изрядно капало. Собственно, я был не против. Пусть тут нет пляжа, прохладно и дождит, утром и днём делать нечего, кроме как есть и гулять. Уже килограмм восемь нагулял. Однако ж вечерние концерты… даже не знаю, как буду без них во Вьетнаме. Я тут третьего дня взял аппаратуру у Рондо, записал концерт. Наутро прослушал – не пробирает. Поставил Есении – сказала, даже близко не то, что вживую. Похоже, вне слышимого диапазона, под саундлинией, скрыта бо́льшая часть этого звукового айсберга.
Раз в неделю вместо, как говорят аборигены, «ровного» концерта Вождь даёт «прожиг». Вот стоишь ты у моря; надвигается буря. Облака густеют, их рвёт в клочья, потом провалы штопаются тёмной материей. Волны всё выше поднимают шапки пены, порывы ветра бьют тебя, слезами истеричного шторма летят брызги в лицо, и лицом ты уже не владеешь. Отступаешь по шагу от набирающей силу стихии, но уйти не можешь. Смотришь. И слушаешь.
В воздухе, двигаясь сверху вниз или мечась из угла в угол по пространству над площадкой, сталкивались, казалось бы, диссонирующие фрагменты несовместимых музыкальных композиций, в драматичном противоборстве то наступали они, то спасались бегством, соперничая с переменным успехом. Клубок разномастных звуков под мерные глухие удары сменялся простыми гармоничными мелодиями, далёкими друг от друга и не способными, как одноимённо заряженные частицы, устремиться навстречу. И снова управляемый, непримиримый хаос близкого боя, в котором невозможно одержать победу. И в котором невозможно уже понять, кто на чьей стороне. Ни один звук нельзя уловить, вычленить, чтобы разместить на нотоносце. Невозможно угадать, что за музыкальный инструмент сейчас рокочет, звенит или же едва шепчет.
Как-то после такого «прожига» мы с Есенией бродили вдоль забора и болтали. Она, кстати, очень мило, как и все, для кого испанский – родной, шепелявит. Если отключает «божественный глас».
Похолодало, небо разъяснилось. Она остановилась и указала наверх:
– Посмотри наверх. Созвездие.
Я поднял голову:
– Крест?
– Верно. Южный крест. С ним всё просто. Акрукс, «полярная звезда» юга. А вот там?
– Не знаю. – Я накинул на себя прихваченные с площадки два пледа и изобразил крупного зверя: – Большая медведица?
– Нет, тут она не видна.
– Я других не знаю.
– Это Большой Пёс.
– На собаку особо не похоже. Но с «большим» я угадал.
Она рассмеялась:
– Это потому, что часть звёзд созвездия не различимы невооружённым взглядом. Поэтому и не получается увидеть всю картину целиком. Вот закрой глаза и представь свою северную медведицу. Представил?
– Да.
– На что она похожа?
– Это все знают, на ковш.
– А если не ковш? Поверни голову влево-вправо.
– Чёрт возьми, вопросы ты задаёшь… Вопрос, точно! – я открыл глаза. – Вопрос.
– Слушай, правда. Я-то загадала… Не важно. Но вопрос, да, очень похоже. – Есения улыбнулась. – Созвездие Большого Вопроса.
– А к чему это, про звёзды?
– Да так… Навеяло музыкой. Я, когда совсем маленькой была, слышала что-то такое. Оно тебя, как живое существо… наполняет. Поток течёт через тебя. Ты – русло. Вот истории, которые сочиняют люди… Кто-то же придумал что-то первое, давным-давно. И его слушали, замирая, как дети слушают сказки. Что-то об опасных путешествиях, встречах, борьбе. И возвращении. Потом появились сказания, мифы и легенды. Значит, и с музыкой такое должно быть. Протомелодия, первородный уномотив, первая песня… Сотни тысяч лет назад. И вот это упоение… А потом Гвидо Д’Ареццо почесал плешивую макушку и разложил искорки на горизонтальные линии. Чёрными точками.
– Звёзды… Наши яркие воспоминания?
– Да, Матиас. То, что мы помним. И не помним. Что было с нами. И не с нами.
– Знаешь, двум индейцам под одним… – я сложил два пледа в один и накинул нам на плечи.
Она чувствительно треснула меня локтем под рёбра. Но из-под накидки не выскользнула.
Есения Лара
Я потёрла виски, сгоняя сон, и снова прокрутила в голове слова Мальто. Как бы тебя ни торопили, спешка – злейший враг. Берге, заняв морской звездой почти всю кровать, крепко спал.
– Мати, подъём.
– Кх-м… Извини, я наверно, не готов опять…
Пришлось его стукнуть.
– Эй! Сейчас-то что не так?
– Извини. Звонил Мальто. Сказал, мы сильно перекосили рынок обработки данных, и многим это очень не нравится. Просил раздобыть описания процессов, копию операционки, любые исходники, документацию и, говорит, линяйте.
– Куда линять? – спросонья не мог сообразить Берге.
– В горы, в лес, под воду, Мати. Куда угодно. Не тупи. Сюда едет полиция. Мальто сам уже улетел, мне он выслал точку, где стоит конвертоплан, который вывезет нас.
Когда мы втроём вышли на улицу, по тропе от ворот к столовой уже шагали два офицера в оливковой форме c зелёными шевронами Carabineros de Chile в сопровождении Гассейна. Тот сменил пальто на шикарный деловой костюм, и хоть пиджак на животе не сходился, а галстук болтался из стороны в сторону между ремней подтяжек, выглядел Элатер сногсшибательно, просто Элатер-паша. Он не переставал говорить, размахивая руками, офицеры сдержанно улыбались. И у меня отхлынуло от сердца. Уболтает. Но на всякий случай я отослала Берге в подвал к Вождю, чтоб как хочет, но скачал нужную информацию, а сама с Рондо пошла следом за проверяющими.
После столовой офицеры и Гассейн – с бокалами в руках – двинулись в обход лаборатории. Чтоб не рисоваться, мы с Рондо обошли её с дальней стороны. Проверяющие уже стояли у кресла доктора Каладжича, который в своей чудаковатой манере вещал:
– Молодые люди, всё зависит от того, есть на тебе дрожжи или нет. Когда ты созреешь, из тебя получится сок или вино. Ну, если ты не упадёшь. Или тебя изнутри не пожрут муравьи…
Откуда-то сбоку, из зарослей, раздались глухие хлопки, Гассейн вскрикнул, а оба офицера, обливаясь кровью, упали. Рондо навалился на меня и заставил присесть. Я повернулась.
Матиас Берге
– Всё не очень хорошо, я правильно понимаю? – спросил Вождь.
– Похоже на то.
– И ты просишь разрешения скопировать меня.
– Не совсем. Вряд ли я смогу скопировать тебя. Мне нужны результаты исследований, программы…
– Собственно, что я теряю… Доступ предоставлен. Справа, – он указал на средний блок, – порт для подключения во второй снизу панели. Полагаю, с остальным ты сам разберёшься?
– Ничего сложного. – я поставил на пол рюкзак и стал вынимать накопители и шлейфы с терминалом.
Не успело копирование перевалить за экватор, мигнул свет и сквозь толщу над нами донёсся гул. Голограмма пропала, но через пару секунд возникла снова, только не такая яркая и чёткая, как раньше:
– Подстанция отключилась. Мы на резервном питании. Секунду, я подключусь к камерам.
– Что там?
– Плохо. Всё уже плохо. На территории вооружённые люди. Подстанция взорвана.
Толстая дверь стала закрываться.
– Что ты делаешь? – воскликнул я.
Вождь замер.
– Это… Это не я. Я её не контролирую.
– Как это? – Дверь продолжала закрываться.
– Не знаю. Что-то отсюда… Матиас, выходи из зала.
– Копирование не завершено.
– Сейчас же!
Я вскочил и бросился к металлическому шкафу, на котором не горел индикатор питания, повалил его и толкнул, вырывая сетевые кабели, в сторону проёма. Дверь стала его, как пресс, сдавливать.
– Беги, оно того не стоит.
– Сто́ит! – Я перевёл терминал на ускоренное скачивание, отключил резервные накопители.
Шкаф трещал. Гидравлика двери сжала пространство до каких-то десяти сантиметров. В холле раздался топот, и в проёме показались Есения и Рондо. И если Траутэ – по пистолету в каждой руке – сохранял привычную невозмутимость, то на Есении лица не было:
– Мати, выбирайся оттуда! Снаружи кошмар какой-то…
– Знаю. – Я оглянулся. 85 процентов. – Дверь заклинило.
– Пусть Вождь откроет.
– Не может он. Тут кто-то или что-то изнутри…
– Рондо, откройте дверь, – перебила Лара.
Рондо сунул оба ствола за пояс и упёрся руками. В нём что-то зажужжало, усилие, ещё одно…
Девяносто процентов.
– Не могу. – Траутэ отошёл от двери.
– Мати, попытайся протиснуться.
– Увы. Зря я на асадо налегал.
– Вождь… – взрыв сотряс здание. В холл устремилась волна бетонной пыли.
– Антенна… – Вождь, видимо, снова подключился к камерам. – Это антенна обрушилась. И лестничные пролёты обвалились. Уходите.
Девяносто пять процентов.
– Вождь, – кашляя, спросила Есения. – Есть другие выходы отсюда?
– Да, через шахту лифта.
– Ты не понял. Для Матиаса.
– Матиас выберется, – ответил я, – вон, где корни, прокопаю вверх. Там земля, поработаю кротом и выберусь. Не беспокойтесь за меня.
– Рондо будет копать тебе навстречу, сверху.
– Нет. Я сам. А вы уходи́те. Рондо, сможете двери лифта разжать?
Рондо кивнул.
– Хорошо, доведите её до самолёта. Живую и невредимую. Любой ценой.
– Я здесь приказываю, – крикнула Есения.
– Верно, приказываешь ты. Но слушаться он будет меня. Вы же не совсем человек, да, Рондо?
– Я – киберфизический организм, – отозвался тот.
– Пока делать нечего было, я к нему подрубился. Не сразу, но теперь он… – Пикнул терминал: сто процентов. Я отсоединил накопитель и передал его Есении через щель. – Это единственный. Здесь то, что просил Мальто. Хотя вопрос, нужно ли ему отдавать. А теперь уходите. Мне пора копать.
Дождавшись, когда лязгнут двери лифта, и Рондо, за шею которого держалась Есения, начнёт подниматься по тросу, я уселся в кресло:
– Вождь, поставь музыку.
– Матиас, ты же понимаешь, что тебе не выбраться отсюда?
– Ага.
– Резервного питания надолго не хватит. Потом встанет вентиляция.
– Понимаю, Вождь, понимаю.
– Зачем ты остался? Мы оба здесь…
– Включи уже, а… – перебил я. – Лучше, знаешь, твою музыку слушать, чем тебя.
Через щель потянуло гарью.
– Конечно, Матиас. – Голограмма потухла на несколько секунд, чтобы вспыхнуть снова, но уже в ритуальном одеянии. – Хотя я немного отупел, но тебе понравится.
И начался концерт для единственного слушателя.
Есения Лара
Осторожно ступая по битому стеклу, я выбралась следом за Рондо из лаборатории. Фицройя пылала. На высоте крыши, в уровень с тем, что осталось от антенны, из ствола был вырван большой кусок и обломаны ветви. Чад огненного столпа, в который превратилось дерево, поднимался высоко в небо. У корней, в луже кипящей крови, лежало тело доктора Каладжича.
Мы обошли здание и, присев, выглянули из-за угла. В жилом комплексе, в окнах второго этажа виднелись вспышки. К нему, подволакивая ногу, ковылял со скамейкой наперевес Элатер Гассейн. Мне кажется, он пел.
– Надо его спасти, – прошептала я.
– Другой приоритет. В любом случае не успеем, – ровно произнёс Траутэ. – Но они отвлекутся. Ослабят внимание на периметре. Пойдёмте.
Крадучись, мы вернулись обратно. Рондо прихватил кресло доктора, и мы по отмостке перебрались к противоположному торцу лаборатории. Позади раздались хлопки, которые тут же заглушил крик.
– Сидите здесь! – Рондо распрямился и, прикрываясь креслом, как щитом, высунув из-за него пистолет, быстро двинулся к забору.
Оттуда вспыхнули огоньки, сбоку просвистели пули, пара со звоном попали в кресло. Рондо, не сбавляя шага, прицелился и открыл огонь, мгновенно опустошив обойму. Отбросил пистолет и с двух рук метнул кресло в сетку. Та, мигнув радужной волной, тут же порвалась.
Траутэ обернулся и махнул рукой, мол, бегом ко мне. Что есть силы, закрыв руками голову, я рванула в лес. Бежала, боясь обернуться, а Рондо, уже с винтовкой в руках, стрелял куда-то поверх моей головы.
– До площадки, где находится конвертоплан, – сказал Траутэ, когда мы остановились в лесу, чтобы я смогла перевести дух, – километр шестьсот двадцать метров. Но сразу туда идти рискованно.
И, отломив ветку, нарисовал на земле, что мы должны сделать.
– То есть я буду наживкой? – спросила я.
– Да.
– Хорошенькие дела… А как вы меня потом найдёте?
– Тепловизор, – Рондо указал на правый глаз. И скрылся в лесу.
Досчитав, как мне сказал Траутэ, до сотни, я смодулировала голос и закричала:
– Есть здесь кто? Я ранена. Помогите!
Выждала минуту и снова крикнула:
– Помогите! Помогите!
Не успела я отбежать и спрятаться в ложбине, как раздалось урчание гольфкара:
– Выходите, сеньора. Мы вам поможем. Где вы?
– Граната! – раздался бас Рондо. Что-то ударило, как в барабан. Через мгновение застрекотали выстрелы.
Я ещё не отошла от пальбы, но Траутэ уже спускался ко мне:
– Вы не ранены?
– Нет. Только промокла насквозь. Тут ручей.
– Не страшно. Следуйте за мной. – Он подал руку.
Мы поднялись; наверху валялись два трупа в камуфляже. Я присмотрелась.
Метров за сто до площадки мы слезли с гольфкара, и Рондо, заблокировав ручку газа, пустил электромобиль в сторону, в кусты. А сам отправился к площадке, сказав мне оставаться на месте.
– Стоять! – раздалось оттуда. – Стоять, кому говорю!
Послышалось выстрелы. Сквозь заросли я увидела, как Рондо упал. Две фигуры в камуфляже подошли к нему: один навёл винтовку, дал очередь в распростёртое на земле тело, потом пнул его:
– Готов!
Фигуры развернулись, чтобы идти обратно. В этот момент Рондо вскочил за их спинами и резким движением ударил дважды в шею первому, затем бросил его на напарника, и когда они оба повалились, прыгнул сверху и столкнул их несколько раз головами.
– Есения, идите сюда. Быстрей, – позвал Траутэ.
Я подбежала. Из его тела сочилась мутно-розовая жидкость.
– Зачем вы позволили себя ранить?
– Был риск повредить конвертоплан. Поднимайтесь на борт.
– А вы?
– Я останусь. Я должен прикрыть вас.
– Мы оба успеем улететь.
– Нет. Есть риск, что нас собьют. Поторопитесь!
Через иллюминатор под гул набирающих обороты винтов я смотрела, как Рондо подбирает оружие, перезаряжает его, засовывает магазины за пояс, и подгоняемый вихрями из реактивного сопла, пошатываясь, уходит в лес через занавес зашедшихся в безумном припадке мокрых зарослей.
