1
Ночь или раннее утро. Так тихо и спокойно, будто нет никакой войны. Город уже не бомбят, только обстреливают; в бомбоубежище, к счастью, ходить не надо, да на это просто нет сил.
Я лежу не шевелясь, плотно укрытая двумя одеялами. Стоит неосторожно повернуться, как в щели заползает холод, сковывает всё тело так, что долго не получается согреться снова. Может, из-за голода кровь бежит медленнее?
В темноте не видно часов на стене, но по ощущениям – около пяти утра, значит, скоро вставать в булочную. С двадцатого ноября на мамину и мою карточки дают всего по сто двадцать пять грамм хлеба. Папа по рабочей получает двести пятьдесят. Хлеб тёмно-коричневый, тяжёлый и влажный, с запахом машинного масла, которым смазывают формы. Говорят, что в него добавляют жмых, отруби, целлюлозу, хвою, соевую муку… Мы и такому рады, и такой кажется вкуснее всего на свете. Хлеб – это жизнь. В блокаду каждый ленинградец между хлебом и жизнью ставит знак равенства.
Мама, да и мы тоже, поначалу слишком легкомысленно отнеслись к войне. Считали, как и многие, что война долго не продлится – несколько месяцев от силы, что хуже не будет. Поэтому и не стали эвакуироваться, когда была возможность. Только мой старший брат настоял, чтобы его жена с ребёнком уехали из Ленинграда на Урал.
Мы не сделали никаких продуктовых запасов, даже хлеб не каждый день выкупали. Его было слишком много, весь не съедали. Сейчас это кажется диким: как это – слишком много хлеба? И почему не догадались порезать на кусочки и посушить? Как бы эти сухари пригодились сейчас!
Кое-что из круп у нас всё-таки было. В деревянном старом буфете стояли стеклянные банки с рисом, гречкой, перловкой, чечевицей и пшеном, да ещё было килограмма два или три муки и сахара.
К сожалению, наши запасы слишком быстро кончились, даже чечевица, которую я не любила, и к ноябрю мы все заметно похудели, особенно папа. Голод оказался гораздо страшнее бомбёжек. Его не перетерпишь, как налёт, от него никуда не деться, он всегда с тобой…
Сегодня воскресенье, в школу идти не надо. Несмотря на блокаду, обстрелы и голод, мы продолжаем учиться. После уроков нас кормят обедом (жидким крупяным супом с хряпой) и распускают по домам. Если вы не знаете, что такое хряпа, так я объясню. Это верхние капустные листья, которые обычно снимают с кочана, но сейчас, в блокаду, едят всё.
Я очень тревожусь за папу. Мы с мамой ещё крепимся, хотя я от голода плохо соображаю, и часто кружится голова, а отец сильно сдал: у него распухли ноги и начался голодный понос. Стаканчик рису сотворил бы чудо, да только где его взять? В магазинах пустые полки, исчез даже яичный порошок и студень.
Мы променяли на продукты все ценные вещи: золотые украшения, серебряные ложечки, папин хороший костюм, шёлковые отрезы, из которых так и не сшили платья.
Помню, как мы отправились на рынок с красивыми золотыми серёжками с красными камешками. Медленно ходили туда-сюда, мама держала серьги за продетую в дужки тесёмочку. К нам приблизилась краснощёкая упитанная женщина в шубе и тёплом пуховом платке, цепким взглядом посмотрела на золото.
Спекулянтов ненавидели едва ли не так же, как фашистов, но заискивали, потому что у них были продукты.
– Что хотите? – спросила женщина, выпуская изо рта облачко пара.
– А что вы дадите? – спросила мама каким-то не своим, тонким голосом.
– Греча. Кило.
Серьги скрылись в кармане спекулянтки, а мы вернулись домой с кульком гречки. Оказалось, что очень хорошо обменяли серёжки, в другой раз нам за кольцо предложили вдвое меньше.
– Ларочка! – слышу я громкий шёпот. – Пора в булочную.
Я вижу, как тихонько, чтобы не потревожить отца, встаёт мама. У него сегодня тоже выходной, пусть поспит – отдых необходим так же, как и еда.
Наши кровати расположены буквой «п» вокруг печки, купленной на рынке ещё в октябре. Когда времянка топится, в её нутре что-то гудит и потрескивает, верх краснеет, труба, выходящая в форточку, нагревается, давая дополнительное тепло.
Мама аккуратно растапливает печь и ставит чайник, а я ещё немного лежу. До чего же не хочется вставать! В комнате так холодно, что стынут руки, если их вытащить из-под одеяла. Поднимаюсь, натягиваю на себя свитер и толстые штаны, умываюсь тёплой водой из чайника. Надеваю шапку и шубу, проверяю в кармане карточки. Я то и дело запускаю руку и ощупываю их, потому что потерять талоны равно смерти.
Спускаюсь по холодной тёмной лестнице во двор. Осторожно и медленно, потому что в подъезде ещё и очень скользко. Канализация не работает, воды нет, а у многих жильцов нет сил выносить горшки во двор.
На улице такой мороз, что не даёт дышать, наваливается, прижимает к земле. Медленно, сберегая силы, я иду по тропинке между высокими, почти в мой рост, сугробами к подворотне.
Булочная, к которой мы прикреплены, находится недалеко, в огромном угловом доме. На проезжей части – глубокие колеи, наезженные машинами, которые мне приходится переползать. Я снова выхожу на тропинку, миную двухэтажный дом и приближаюсь к булочной, возле которой уже собралась небольшая тёмная очередь. Магазин ещё закрыт, приходится ждать. Люди стоят на морозе неподвижно, чтобы не тратить зря силы. Даже когда объявляют воздушную тревогу, очередь не шевельнётся, людей приходится загонять в бомбоубежище силой.
Но вот внутри слышится шорох, лязгает замок, продавщица с трудом, наваливаясь всем телом, открывает тяжёлую дверь.
После улицы в булочной почти тепло, на полках лежат буханки, как же их много! От хлеба идёт такой аппетитный запах, что снова кружится голова, а ноги становятся ватными. Я прислоняюсь к прилавку, чтобы переждать дурноту. Словно через пелену вижу, как продавщица берёт у первой покупательницы карточки, быстро вырезает ножницами талоны, режет большим ножом хлеб, бросает на весы… Она быстро и ловко работает, не делая ни одного лишнего движения.
Доходит очередь и до меня. Стрелка весов самую чуточку отклоняется от отметки «500», но продавщица не отрезает от пайки кусочек и кивает, чтобы забирала.
– Спасибо…
Ах, как жаль, что нет довеска, который можно съесть по дороге, чтобы хоть чуть-чуть унять этот голод, а от целого куска я отщипнуть не решаюсь, потому что не смогу остановиться. Есть такие, кто не выдерживает пытки голодом и съедает свою порцию сразу же, не выходя из магазина, обрекая себя на ещё большие муки. Скорее бы домой, скорее бы завтракать!
Я снова переползаю колеи на дороге, иду по тропинке между сугробами, захожу во двор, в подъезд. На лестнице приходится часто отдыхать. Это раньше я мигом взлетала на третий этаж, прыгая через две ступеньки. Сейчас иду медленно, поминутно останавливаясь.
Дверь в нашу квартиру не заперта – это для того, чтобы маме не ходить лишний раз открывать, не тратить силы. В комнате весело гудит раскалившаяся докрасна времянка и кипит чайник. Я протягиваю к печке замёрзшие руки, чувствуя живое тепло. Как чудесно просто согреться, сидеть отдыхая в блаженном ничегонеделанье.
Мама берёт принесённый кусок хлеба и делит его на три части. Одну часть оставляет на столе, две другие заворачивает в чистенькую тряпочку и прячет в буфет. Там давно нет никаких запасов: ни круп, ни муки, ни сахара, только бутылочка хлопкового масла, да и того осталось совсем чуть-чуть, на донышке.
Мама режет хлеб на тоненькие кусочки, наливает в чашки кипяток. Достаёт бутылочку, открывает пробку и аккуратно капает по нескольку капель на хлеб, размазывает ложкой. Если сверху ещё чуть посолить, то получается очень вкусно, совсем как до войны.
Папа ещё лежит в кровати.
Мама нерешительно топчется возле него, но всё же трогает за плечо:
– Толя, пойдём завтракать… горяченького попей… Или полежишь ещё?
Папа с трудом встаёт, засовывает распухшие ноги в валенки. Лицо у него одутловатое и бледное до синевы.
Я снимаю шубку и вешаю на спинку стула, присаживаюсь к столу. Придвигаю к себе блюдце с хлебом и чашку. Мы едим, откусывая крохотные кусочки, медленно пережёвываем и запиваем кипятком. И для меня, и для мамы, закутанной в пуховый платок, и для отца сейчас нет ничего важнее хлеба.
– Хорошо бы обменять мою шубку на крупу, – покончив с завтраком, говорю я. – За неё можно получить кило риса.
Мама долго молчит, вздыхает:
– А ходить в чём будешь?
– В твоём ватнике, он тёплый.
– Он тебе велик, мёрзнуть будешь… Да и не дадут столько за искусственную шубу.
Мама права, конечно. Но как же быть с папой?
Я встаю, чтобы повесить шубку на вешалку, машинально запускаю руку в карман, проверяя на месте ли карточки, и с ужасом понимаю, что их нет внутри. Всё ещё не веря в страшное, ищу в другом кармане. Они обязательно должны быть там, иначе лучше сразу умереть!
В другом кармане карточек тоже нет. Будто во сне вижу папу с чашкой кипятка, маму, моющую посуду в небольшом тазу…
Надо искать карточки, наверняка я обронила в магазине или на тропинке, когда доставала варежки, вдруг их ещё никто не подобрал?
– Ларочка, ты куда? – Мама заметила, что я снова одеваюсь.
Бормочу:
– Я сейчас…
– Зайди в магазин, вдруг там выбросят что-нибудь.
Не с чем мне идти в магазин, если не найду карточек.
Медленно, пристально глядя под ноги, тащусь по лестнице, выхожу во двор-колодец. Шаря глазами по сугробам, направляюсь к арке. Талонов нигде не видно. Господи, пожалей меня!
Наверно, я говорю это вслух, потому что идущая навстречу женщина странно смотрит в мою сторону. Да всё равно!
– Вы не находили карточки? – бросаюсь к ней.
– Нет, ничего не находила… Карточки потеряла? – сочувствует женщина. – Вот горе-то, вот горе…
Господи, пожалуйста, не дай нам умереть, ведь без карточек мы все обречены. Если брат будет приносить свой хлеб, то и он умрёт: одного пайка не хватит на четверых. Боже, помоги мне!
Я бегу, если это можно назвать бегом, к выходу со двора, ноги стали ватными и слабыми, голова кружится…
***
Потом я много раз спрашивала себя: почувствовала ли что-нибудь необычное, не насторожило что-то? Нет, ничего такого не почувствовала, а может, в горячке просто не заметила.
Но всё изменилось в один миг. Шумно, очень шумно… Мимо меня проносились машины, много машин. Они странные, никогда не видела таких. Проспект, по которому я час назад переползала через снежные колеи, совершенно чист. Снега почти не было, кроме небольших белых островков под деревьями. Ведь только что лежали целые горы, я старалась не оступиться в сугроб, чтобы не зачерпнуть валенками!
Пропали дощатые бункеры и мешки с песком, которыми были заложены окна, и сами здания изменились. Моргают светофоры… откуда они взялись, откуда электричество?
Мне навстречу спешили люди. Шли по-здоровому быстро и весело, не сберегая сил. Я давно, очень давно не видела, чтобы ленинградцы так ходили. У нас была особая блокадная походка с наклоном вперёд, будто против ветра, мы тащились, едва переставляя ноги.
У этих людей румяные лица, а не зеленовато-бледные, они без шапок – и не чувствуют мороза. Впрочем, стало значительно теплее и светлее.
Какой-то мальчик лет семи остановился, с любопытством изучая моё лицо и одежду. У него румяные пухлые щёки, красивая синяя куртка из блестящей ткани и добротные сапожки.
«Мне всё это снится, – подумала я, – таких людей в блокаду не бывает, таких машин не бывает…»
Мальчик пошарил в кармане и достал… мандарин!
– С Новым годом! – сказал он и протянул оранжевый пахучий шарик.
– Спасибо…
Это точно сон, но какой приятный! Я понюхала мандарин, и от запаха снова закружилась голова, рот заполнился слюной. Не удержалась и впилась в кожуру зубами, откусила и жевала, чувствуя, как течёт сок по подбородку.
2
– Богдан! Ты чего отстал?
Мальчик встрепенулся, махнул рукой и побежал по тротуару.
– Мам, я девочку мандаринкой угостил. Она такая худая и бледная!
Женщина перевела взгляд на меня, вздохнула:
– Бедные дети! Молодец, Богдан.
Почему он сказал про Новый год?
Богдан… Богдан… Богом дан. Несомненно, мальчик послан свыше, это знак: я найду карточки! Может ли ребёнок в блокаду отдать незнакомой девчонке мандарин? Конечно, не может. На лимоны с мандаринами можно выменять и золото, и часы, и одежду…
Вместе с другими людьми я перешла проезжую часть, пристально глядя под ноги, и вдруг на тротуаре возле одного из домов заметила бумажные листочки. Карточки!
Я бросилась поднимать, но с разочарованием увидела, что это не талоны, а какая-то пёстрая книжечка с нарисованными колбасами, ветчиной, шоколадом и другой едой, предлагающая всё это купить. Конечно, книжка была довоенной, потому что сейчас в магазинах только пустые полки, а на рынке – дуранда и студень из столярного клея, который приносила мама. Он вкусный, если поперчить. Перец и лавровый лист – это единственное, что осталось у нас из еды. И ещё соль. Книжечку я сунула в карман – пригодится печку разжигать.
Надо идти тем же путём, что и час назад. Я обогнула двухэтажный особняк, вышла к булочной и увидела, как сильно она изменилась: нет вывески, окна другие – прежние были завалены мешками с песком, да всё не то!
Потянула и подёргала за скобу – дверь оказалась закрытой. Я долго стояла, опустив голову и глядя под ноги. Всё тщетно – карточек нет, а без них мне лучше не возвращаться домой, лучше прямо здесь умереть.
– Девочка, тебе нехорошо?
Это, должно быть, меня. Подняла глаза и увидела красивую, разрумянившуюся от мороза девушку в светлом длинном пальто. Она была без шапки, на голову наброшен капюшон с пушистым белым мехом. Поодаль от неё стоял высокий мужчина, держа на руках маленького мальчика в жёлто-синем комбинезоне. Все упитанные, здоровые, изо рта шёл пар, как в мирное время. У блокадников пар на морозе совсем не виден.
– Я карточки потеряла…
– Мамину карточку? – спросила девушка. – Ничего страшного, не плачь. Её надо просто заблокировать.
– Все карточки потеряла, все! – рыдала я, не сдерживаясь. – И мамины, и папины, и свои… Хлебные, на крупу, на жиры, мясо… Я не могу вернуться домой! Что я скажу маме?
Незнакомка чуть отодвинулась и как-то по-особому, новым взглядом посмотрела на меня, изучая зеленовато-бледное, одутловатое от голода лицо, шубку и мальчишескую шапку-ушанку. Что-то мелькнуло в её глазах, словно увидела нечто невероятно, например, динозавра на тротуаре, который, конечно же, никак не мог здесь появиться.
Ребёнок закапризничал, стал выворачиваться из рук и хныкать.
– Что случилось, Ягодка? Кому-то нужна медицинская помощь? – подошёл поближе спутник доброй женщины.
– Девочка говорит, что потеряла хлебные и все остальные карточки на всю семью.
– Хлебные карточки? – опешил тот.
– Я выкупила хлеб, положила карточки в карман и пошла домой, – заикаясь и плача, стала рассказывать я. – Мы позавтракали… сунула руку в карман, а их нет. Лучше не жить… папа болен, ноги распухли… я добью его!
Незнакомец молчал, глядя на меня таким же странным взглядом, и сказал:
– Чем тебе помочь? Давай я провожу тебя до дома.
Я затрясла головой:
– Нет, без карточек не вернусь, лучше умру… Пятьсот грамм хлеба на троих, больше ничего нет, даже дуранды… продать нечего… Они же были в кармане, я везде смотрела, во внутреннем тоже… ой…
Во внутреннем-то как раз и не смотрела. Я расстегнула шубу, протиснула руку за пазуху и сразу нащупала карточки. Но как они там оказались? Неужели машинально сунула и забыла?
– Нашлись… – с облегчением выдохнула я, доставая талоны.
Теперь-то стало понятно выражение «камень с души упал». Не камень свалился, а целая гора, подобная Эвересту.
Мои собеседники с неподдельным интересом смотрели на карточки, словно никогда в жизни не держали в руках.
– Как настоящие, блокадные… я видела такие в музее, – непонятно сказала девушка.
– Это настоящие, не фальшивые, – возразила я, но не удивилась: бывало, что по поддельным карточкам в магазинах пытались выкупить хлеб.
Мимо пролетали, сияя фарами, фантастические автомобили, откуда-то слышалась музыка и доносились запахи свежей выпечки – всё было нереальным.
– Дядя, а я во сне, да? – спросила я. – Здесь всё не так… снега нет, машины странные, люди здоровые, как до войны.
Он подумал секунду и ответил:
– Да, конечно, тебе всё это снится.
– Один мальчик мне подарил мандарин, он был вкусный, хоть и во сне.
– Как тебя как зовут? – спросила незнакомка. – Лара?.. Ты где живёшь?
– Недалеко, на той стороне.
Они отошли на несколько шагов и стали тихо совещаться, то и дело поглядывая в мою сторону.
– …потом разберёмся, откуда она взялась… отведём к нам и накормим… истощение… – услышала обрывки фраз.
Почему я стою и не тороплюсь домой? Мама, должно быть, уже волнуется.
Мимо прошёл человек, разговаривая сам с собой и чему-то смеясь. Сошёл с ума – это в блокаду не редкость.
– Лариса!
Занятая разглядыванием сумасшедшего человека, я не сразу поняла, что меня зовут.
– Лара, ты ведь школьница? – спросила девушка, похожая на Снегурочку в капюшоне с белым мехом.
Мужчины и мальчика уже не было, я и не заметила, как они ушли.
– Да.
– Всем школьникам полагается дополнительный обед. Мы сейчас пойдем к нам домой, я тебя покормлю. А дядя Роман купит продукты.
– На карточки?
– Это специальный магазин, где продают всё без карточек.
Покормят просто так, продукты без карточек! Кто бы в блокадном Ленинграде отказался от еды? Я огласилась сразу же. Если бы всё происходило в привычной обстановке, то я бы не поверила и убежала. Много разговоров тогда ходило про людоедов. Мы, дети, были напуганы страшными рассказами. Но здесь всё было нереальным, а во сне может быть всё, что угодно!
Мы медленно двинулись назад. Я чувствовала, что едва плетусь, в глазах плыли разноцветные круги. Той тёте приходилось сдерживать шаг, она шла и плакала, вытирая слёзы красивой перчаткой.
Потом, разбирая в подробностях событий того дня, я никак не могла вспомнить: говорили мы о чём-нибудь дорогой или нет? Все мысли были только об обещанном обеде и продуктах, ни о чём другом думать просто не могла. Вдруг мне дадут целую булку хлеба или кило крупы?
Мы дошли, вернее, дотащились до моего двора.
– Мы здесь живём. Можно зайти предупредить маму? – задыхаясь, попросила я.
– Не надо, мы недолго.
Мне казалось, что шли мы очень долго, часто останавливаясь и отдыхая. Потом, когда я пыталась найти тот двор и дом, поразилась, насколько он близко, буквально в двух шагах от нашего.
Мы приблизились к подъезду, закрытому странной железной дверью. Моя спутница приложила к кнопке какую-то бляшку, и дверь, пропищав мелодию, открылась. Вошли в подъезд, потом в квартиру на первом этаже. Я переступила порог и упала от усталости на подставленный низенький стульчик.
– Называй меня тётей Викой, – сказала девушка и стала расстёгивать мне пуговицы.
Я вцепилась руками в шубу, сердце застучало: бум-бум-бум. Людоеды!
– Не бойся, здесь тепло, – не поняла тётя Вика. – Ну хорошо, посиди так, – уступила она.
Ушла куда-то и принесла чашку тёплого чая:
– Пей потихоньку.
Чай оказался сладким, с настоящим сахаром, как до войны. Я пила, наслаждаясь, и рассматривала прихожую. Очень красиво и богато. Деревянная вешалка, зеркало, в котором я увидела своё отражение с полосой сажи на щеке – и когда успела испачкаться? – и сияющая лампа под потолком в виде колокольчика. Интересно, откуда здесь электричество?
Постепенно успокоилась и решила, что быть съеденной мне не грозит: стали бы в таком случае сахар тратить! В шубе сидеть стало жарко, я сняла шапку и расстегнула пуговицы.
В прихожую вышла тётя Вика:
– Согрелась? Пойдём, я тебя покормлю.
– А валенки снимать?
– Снимай.
Вслед за хозяйкой я прошла в кухню. На столе уже стояла тарелка, от которой поднимался пахучий аппетитный парок, и два больших ломтя белого пышного хлеба, как до войны. Откуда такое богатство? Неприятная мысль о спекулянтах кольнула меня. Но ведь эти рвачи ничего не дают просто так…
Я взяла ложку, и с этого момента перестало существовать всё, кроме хлеба и тарелки с супом. Мне не запомнилась эта гостеприимная и тёплая кухня и что делала в это время хозяйка – я ничего не видела, кроме еды.
Суп был очень вкусный, с кусочками куриного мяса, луком, картошкой и домашней лапшой, совсем, как у мамы. Вот бы отлить и отнести своим! Но куда? Не в рукав же…
На столе появилась тарелка с ложкой картофельного пюре и настоящей котлетой с золотистой корочкой, чашка сладкого чая и шоколадная конфета «Гулливер», которую я не стала есть, а спрятала в карман.
А после мне страшно захотелось спать, попыталась что-то сказать – и не смогла, провалилась в глубокий сон.
3
Проснувшись, я обнаружила себя лежащей на простыне, расстеленной на мягком диване. В комнате был полумрак из-за задёрнутых штор. Села, спустив на пол ноги в носках: голова не кружилась – вот что значит сытная еда! С любопытством стала рассматривать обстановку.
Диван, такие же кресла, маленький стол с торшером, толстый ковёр на полу. На стене – какая-то большая картина, накрытая простынёй. У окна сверкала маленькая ёлка, наряженная блестящими игрушками, конфетами, серебристой мишурой и гирляндой с мигающими разноцветными огоньками. Это сон, конечно, сон… в блокаду не бывает ёлок с игрушками.
Из кухни доносились приглушённые голоса, я замерла, прислушиваясь.
– … откуда у ребёнка блокадные карточки в кармане? – уловила голос тёти Вики. – И одежда на ней не нашего времени, судя по ярлычкам. Я думаю, девочка не фантазирует про семью и больного отца. Лара пришла из блокадного Ленинграда.
– Не волнуйся, Ягодка, я не спорю.
– Господи, как же я испугалась, когда она уснула прямо за столом!
– Это бывает, если после голодания много съесть, – ответил Роман.
– Рома, да я знала это, дала-то всего понемногу. Телевизор простынёй накрыла, чтобы не было вопросов. Детскую психику надо беречь.
Я сползла с дивана и подошла к завешенной картине, приподняла край простыни. Это оказалась не картина, а какая-то чёрная блестящая рамка с тёмным матовым полотном – ничего интересного.
В приоткрытую дверь была видна часть соседней комнаты, где на широкой двуспальной кровати спал белоголовый мальчик, разбросав ручонки.
Сколько же сейчас времени? Я поискала глазами часы, но не нашла, тиканья тоже не слышно. За окном, не заклеенном бумажными полосками – какая беспечность! – было светло, значит, вечер ещё не наступил.
Во дворе я заметила несколько машин и сейчас смогла рассмотреть их повнимательнее. Они не были похожи на привычные «эмки» и ЗИСы, выглядели совершенно по-другому.
– … теория относительности допускает, – послышался голос Романа. – Прошла под аркой и очутилась в нашем времени. Я думаю, это был туннель в пространстве, кротовая нора. Но такие норы нестабильны – в любой момент могут исчезнуть, и это ужасно: у неё карточки на всю семью.
О чём это он? Какие норы?
– Лучше не думать о плохом, – кратко ответила Вика, – если Провидение привело её сюда, то поможет и вернуться обратно. Проснётся – я или ты проводим девочку до места.
На кухне зашумела вода. Водопровод в Ленинграде давно не работал – мы с вёдрами ходили к Неве, это было сложным и опасным делом. Спуск к реке обледенел, идти до парапета приходилось очень медленно, чтобы не поскользнуться. Воду брали из широкой проруби с высоким ледяным валом, наваливаясь на него грудью, и опускали на верёвке ведро. Неподъёмная ноша норовила перевесить тяжесть тела и утащить в чёрную прорубь.
А тут – вода в квартире! Как такое возможно, что есть и тепло, и вода, и еда, и праздник с новогодней ёлкой?
Ёлка… Колючие, источающие хвойный аромат иголочки… Яркие шарики, в которых отражалось моё неестественно круглое лицо, конфеты в ярких обёртках, подвешенные на золотые ниточки. Неужели настоящие? Как зачарованная я смотрела на это чудо. Как же захотелось взять одну, хотя бы самую маленькую конфетку! Выбрала круглую в прозрачном фантике, сняла и спрятала в карман.
С ветки сорвался и упал красный сверкающий шарик. Зажмурившись, я ждала звона разбивающегося стекла… и не дождалась – он лежал на полу целый и невредимый.
Шум воды прекратился.
– Девочка здесь не случайно оказалась, продукты поддержат её и семью какое-то время… А витамины ты купил, не забыл?
– Не забыл, Ягодка. И витамины, и уголь, и сердечные препараты, – заверил Роман.
– Посмотрю, как она.
Я метнулась к дивану.
– Проснулась? – Хозяйка ласково улыбалась, и мне стало стыдно за кражу конфеты.
– Я взяла конфету с ёлки, – пролепетала я, опустив глаза.
– Ну и молодец! Тебе лучше?
Я кивнула. Она подошла и села рядом, взяла мои руки в свои ладони:
– Ты сильная девочка. Тебе ещё многое предстоит вынести, главное – выживи и спаси своих родных.
– Спасибо, я постараюсь, – прошептала я.
Почему она опять плачет?
– Всё будет хорошо. Дядя Роман проводит тебя.
Где-то внутри кольнуло беспокойство. Мама, конечно, думает, что я стою в очереди в магазине, если сразу не вернулась, поэтому ещё не волнуется. Мне ничего не оставалось, как подняться и пойти в прихожую за одеждой. Тётя говорила о продуктах… Дадут или забудут? Напоминать, конечно, бессовестно.
Первым делом проверила карточки в кармане (они были на месте), надела шубу, шапку, сунула ноги в валенки. Дядя Роман вынес в прихожую две большие шуршащие сумки и стал одеваться. Ни кулёчка с крупой, ни горбушки хлеба у него в руках не было. Ну и ладно.
– Удачи, Ларочка, – сказала тётя Вика и поцеловала меня.
Мы спустились по лестнице и вышли во двор.
– Ты помнишь, где живёшь? – спросил Роман.
– Да.
Мы шли медленно, но всё же гораздо живее, чем раньше, я уже не так сильно задыхалась, и сил как будто прибавилось. По пути попадались нарядно одетые люди. Они торопились, почти бежали, впустую растрачивая энергию. Некоторые разговаривали сами с собой, как тот сумасшедший, я смотрела на них со страхом. Прошли мимо две розовощёкие девчонки, уставились на меня во все глаза. Проносились мимо фантастические машины, сияя огнями. Сон продолжался.
Вот и мой двор-колодец. Мы остановились перед аркой.
– Спасибо, дальше я сама.
– Подожди, – остановил Роман, поставил сумки на землю и присел на корточки, его лицо оказалось на одном уровне с моим. – Здесь продукты. Хорошо запомни, что много за один раз есть нельзя – можно умереть от заворота кишок.
– Как, это всё мне? Просто так? – пролепетала я, всё ещё не веря.
– Да, всё тебе. Спасайся сама и спасай своих близких.
Очень хотелось заглянуть в сумки, но сдержалась. Мне следовало упасть на колени и целовать ботинки этому доброму человеку, но вместо этого я прошептала:
– Спасибо…
– Иди. Пора.
Сумки были тяжёлыми и доставали почти до земли. Я зашла под арку и остановилась через несколько шагов для отдыха. Роман всё ещё стоял на входе, я видела его высокую тёмную фигуру. Вот поднял руку и махнул.
Снова подхватила неподъёмные сумки и потащила дальше. Вот мой странно изменившийся двор без снега, куда-то делись сараи, ещё утром стоявшие вдоль дома, прибавились скамейки у подъездов.
От усталости кружилась голова и плыли в глазах красные круги. Я зажмурилась. Ещё шаг и ещё… Что-то холодное облепило лицо и перехватило дыхание, я в страхе подняла веки.
Передо мной был огромный сугроб, на который наткнулась, сбившись с узкой протоптанной тропинки. Протерев варежкой лицо, я увидела полуразобранные ради дров деревянные сараи, подняла глаза вверх – уцелевшие окна были заклеены бумажными полосками крест-накрест. Стало так холодно, что застыли руки. Я обернулась, уже чувствуя, что Романа не окажется у арки. Так и есть, сон закончился.
Сумки! Неужели они пропали?! Я со страхом посмотрела вниз, не надеясь увидеть свою ношу, но сумки стояли рядом на снегу. Сама же их поставила, когда утиралась от снега.
Опустившись на колени, я запустила руку внутрь и вытащила большую жестяную банку тушёнки, судя по нарисованной на ней бычьей голове. Скорее домой!
Сгибаясь от тяжести, я едва ползла по узкой тропе, чуть не падая на каждом шагу, со страхом думая о подъёме по лестнице. Хоть бы мама увидела меня и помогла!
Всё-таки Бог на свете есть. Мама в наброшенном ватнике и платке спустилась на первый этаж.
– Что это, Ларочка?
– Потом… расскажу… – с трудом выговорила я.
Вдвоём мы дотащили сумки до третьего этажа, занесли в квартиру. Топилась времянка, на ней посвистывал носиком закипающий чайник. Мы с мамой повалились на стулья и долго не могли отдышаться.
Я глянула на ходики – они показывали три часа – раскрыла первую сумку (она была сделана из какой-то тонкой шелестящей плёнки) и неторопливо, отдыхая после каждого движения, принялась доставать содержимое.
Там были: три банки тушёнки с бычьей головой на глянцевом боку, перевязанная ниточками палка колбасы, по две пачки гречки и перловки в прозрачной упаковке, сухое молоко… Также пакеты сахара-песка, карамель, брикет сливочного масла и буханка белого хлеба.
Отец и мама круглыми глазами смотрели на гору продуктов на столе.
– Ларочка, откуда это всё?
– Мне дали какие-то люди. Женщина спросила, учусь ли я в школе, я ответила, что да. Она сказала, что школьникам положено.
– А что это за люди, Лара? – Папа взял со стола плитку шоколада и стал рассматривать.
– Я их не знаю, никогда не видела… Кажется, не из нашего города, – ответила я. – Тётя Вика сказала, что они не зря приехали в Ленинград… Хотя нет, не так. Она сказала не Ленинград, а Питер.
– Питер – это по-старому.
Мы разобрали вторую сумку. Сверху лежал пакетик с лекарствами: активированный уголь, баночки с витаминами, сердечные капли и аспирин. Макароны, закрученные спиральками, – никогда таких не видела – пачка какао «Золотой ярлык», рис, горох, пшеничная крупа, мука… Коробка сухого бульона с иностранными надписями, лук головками в прозрачной плёнке, две странных мягких бутылки подсолнечного масла, пять плиток шоколада с нарисованной на обёртке девочкой в платочке и… мандарины с лимонами!
– И вот ещё, – вспомнила я и достала конфету «Гулливер», припрятанную с обеда, и ту, что сняла с ёлки. – Вы не бойтесь, мне разрешили, я не украла! – И стала рассказывать всё, что случилось, начиная с того момента, когда пропали из кармана карточки.
Возможно, мне не поверили бы, если б не было таких убедительных доказательств в виде горы продуктов на столе. Я никогда не видела, чтобы еду так упаковывали. В магазинах крупу и сахар нам отвешивали в кульки, подсолнечное масло разливали в принесённые бутылки. Макароны и вермишель до войны продавали в длинных картонных коробках. И такого шоколада мы никогда не видели.
– Давайте скорее кашу варить! – заторопила я и, вспомнив слова Романа, добавила: – Только по одной тарелочке, много нельзя.
Часто отдыхая, мама промыла пшеничную крупу, залила кипятком и сварила на времянке, добавив чуть-чуть тушёнки – мы так давно не ели мяса!
Это был просто праздник! Тарелка каши с кусочком хлеба, потом чашка кипятку с хлебом и кружочком колбасы. И по дольке шоколада «Алёнка» каждому.
Мы долго сидели за столом, я всё рассказывала и рассказывала эту удивительную историю, припоминая новые подробности, достала из кармана найденную на земле книжечку.
– Как всё дорого! – испугалась мама, листая страницы. – На чёрном рынке такие цены, колбасу по тысяче рублей продают.
– Там почти не было снега, ездили странные машины и ходили сумасшедшие люди.
– А куда же делся снег? – удивилась мама.
– Не знаю… Я подумала, что мне всё это снится.
– Может, это была галлюцинация от голода? – предположил папа. – Эти Вика и Роман – реальные, а всё остальное тебе привиделось.
– Меня покормили вкусным куриным супом и картошкой с котлетой. В комнате стояла ёлочка, наряженная настоящими конфетками. И огоньки мигали… так красиво!
Мы долго ломали головы, но никакого вразумительного объяснения не нашли.
– Мы всю жизнь молиться должны за этих людей, – сказала мама, – за Романа и Викторию. Они нас спасли. Молись, Ларочка, даже если не веришь в Бога.
4
На другой день был понедельник. Утром я сходила в булочную, выкупила хлеб. Мы сытно позавтракали кашей на сухом молоке, папе мама сделала ещё и рисовый отвар. Я проверила тетрадки в портфеле, положила горбушку хлеба, завёрнутую в платочек, чтобы съесть с супом в обед.
До школы надо было пройти проспект и несколько улиц. Сегодня, после хорошего завтрака, это получилось куда легче, чем обычно. Пробираясь по извилистой тропинке, стараясь не оступиться в сугроб, я предвкушала разговор со своей подружкой Лидой, поджидающей меня у ворот. Как она удивится, когда я расскажу вчерашнюю историю; как обрадуется нескольким карамелькам и бутерброду!
Но подруги на нашем месте не было. Заболела? Сил нет? Или стоит в очереди за крупой? Надо зайти к ней после занятий.
Лида жила недалеко от школы, на моё счастье. После уроков я не пошла домой, а пересекла проспект и выбралась по тропинке к большому угловому зданию.
Навстречу шла старая женщина и везла на саночках пеленашку – обёрнутый простынёй труп. Сейчас вспоминаю это с содроганием и слезами, а тогда к смерти настолько привыкли, что мало обращали внимания на трупы. Я уступила женщине дорогу, шагнув в снег и едва не набрав полные валенки, и направилась в тёмный холодный подъезд.
Дверь квартиры была закрыта, мне пришлось долго стучать. Наконец послышались слабые шаркающие шаги Лидиной бабушки.
– Здравствуйте! – громко сказала я почти в самое ухо (старушка плохо слышала). – А Лида дома?
– Лара? Заходи… Лидочка дома, дома… – ответила она через силу.
В комнате было очень холодно. Возле остывающей печки-буржуйки лежала на кровати Лида, укрытая одеялом. Мне показалось, что она спит с открытыми глазами, лицо у неё было бледным и неподвижным.
– Лида…
Она шевельнулась, повела глазами:
– А-а-а, это ты… Как там в школе?
– Как всегда… Ты что, заболела? – Я присела рядом на табурет.
– Нет, не заболела. Устала просто.
Я открыла портфель и вытащила бутерброд и конфеты, положила на одеяло.
– Ой, белый хлеб, колбаса! Откуда это? – оживилась Лида. – Бабушка, чайник ещё горячий? Давай чаю попьём, Лара конфет принесла.
Бабушка отказалась от половины бутерброда:
– И-и-и… много ли мне, старухе, надо? Кушай сама… конфетку возьму вот.
Мы пили кипяток из чашек, катая во рту кисло-сладкие леденцы, я вполголоса рассказывала события вчерашнего дня.
– Да не бойся, она не слышит, – успокоила Лида, заметив, что я поглядываю на бабушку. – Интересно-то как! Что же это было?
– Не знаю. Папа говорит, что галлюцинация от голода.
– Хорошая какая галлюцинация, мне бы такую, – слабо улыбнулась Лида. – Если ты помнишь адрес, то можно сходить посмотреть.
– Давай сходим завтра после школы. Ты сможешь?
Мы сходили в тот двор, нашли дом. Дверь на подъезде была самая обычная, деревянная.
– А ты говорила, что железная с кнопочками… – разочарованно протянула Лида. – А окно – вот это, наверно, что справа?
Окно тоже оказалось самым обычным, заклеенным крест-накрест бумажными полосками и задёрнутым светомаскировочной шторой.
– И правда галлюцинация, – согласилась я, – ладно, пошли к нам, я суп сварю – поедим!
Дома был папа, ему дали больничный. На табурете рядом с кроватью стояла кружка с рисовым отваром, и упаковка таблеток активированного угля.
Я положила во времянку два полешка, подожгла кусок газеты. Дрова быстро занялись, затрещали. Налила в кастрюльку воды из ведра, поставила на печку. Достала из буфета маленький брикетик бульона с симпатичной курочкой на обёртке, бросила его в кипящую воду, добавила немного макарон. Чуть поварила и сняла с огня. Запах был такой, что рот у меня моментально наполнился слюной.
Лида взяла обёртку от бульона:
– По-немецки, что ли, написано?
– Не знаю… да хоть по-китайски, главное – еда. Я тебе с собой дам, здесь целая коробка.
– Спасибо, – прошептала Лида.
Я разлила суп по тарелкам, достала нашу третью часть хлебной пайки, приготовленной на обед, отрезала от неё три кусочка.
Лидочка ела медленно, отщипывала от хлеба крохотные кусочки и отправляла в рот, запивая ложкой бульона, лишь напоследок позволила себе съесть гущу. Потом пили кипяток и долькой шоколада.
Разглядывая обёртку, Лиза заметила:
– Здесь какая-то ошибка с датой. Написано, что он изготовлен восемнадцатого декабря девятнадцатого года.
– Где?
– А вот, смотри. Цифры восемнадцать, двенадцать и девятнадцать, – указала она на чёрные цифры.
– Выходит, что этому шоколаду двадцать два года, – фыркнула я. – А на вкус – свежий.
– А, может, его ещё и не существует, – проговорила вдруг Лида.
– Как это?
– Ну как… вдруг шоколад две тысячи девятнадцатого года?
– Фантазёрка ты, Лидка, – сказала я, посмеиваясь.
Всерьёз подружкину версию мы принимать не стали, уж слишком невероятной она была. Поговорили и забыли.
Вечером пришёл Виктор. Упал на стул и долго сидел, отогреваясь. Мама захлопотала, подсунула чашку со сладким кипятком. Каким стал худым и бледным мой брат! Военные получали гораздо большие пайки из-за тяжёлой нагрузки, но сейчас им тоже урезали нормы хлеба. Уменьшать наши сто двадцать пять грамм было уже некуда.
Продукты мы растянули, насколько смогли. Варили жидкие каши, чтобы надольше хватило, добавляя по капельке масла. Из сухого бульона – супы с крупой или лапшой. Шоколад расходовали по дольке в день, порезав её на крохотные части, мандарины – по кусочку. Лук, который мы ели сырым, лимоны и витамины из баночек позволили нам избежать цинги. И ещё, конечно, хвойный настой.
Мама говорила, что Роман и Вика спасли наши жизни, и это были не просто слова. Таблетки угля и рисовый отвар сотворили чудо: папа пошёл на поправку, его состояние уже не было угрожающим.
А двадцать пятого декабря, когда я пришла в булочную, объявили, что прибавили нормы хлеба. Мне отвесили целых семьсот пятьдесят грамм! Люди в очереди плакали и поздравляли друг друга. Появилась надежда, только и разговоров было, что о хлебе и скором прорыве блокады.
Несмотря на прибавку, люди продолжали умирать тысячами, слишком долго ждали её. Ленинградцев не напугать адом, потому что Гитлер устроил для нас самый настоящий ад на земле. Разве можно такое прощать? Я не смогу.
Ночами меня мучили кошмары. Снилось, что умер папа, и мы с мамой тащим его в другую комнату, где холодно, как на улице, чтобы получать хлеб по его карточке. Что маму убило осколком снаряда, когда она стояла в очереди, и что замёрз мой брат, присев отдохнуть, не дойдя до дома всего сто метров. Может, это подсознательный страх потерять близких воплощался в кошмарах? Пусть так, лучше во сне, чем наяву.
Наши соседи эвакуировались из Ленинграда по замёрзшему Ладожскому озеру. Мы тоже стали подумывать уехать, но… не уехали. Здесь невероятно трудно и голодно, но дорога, как говорили, была ещё тяжелее, мы боялись, что папа её не переживёт. Остались. Все ждали весны, ждали тепла. Надеялись, что весной будет легче.
Когда спали морозы, началась уборка Ленинграда от мусора и трупов. Каждому жителю вручалась специальная повестка – маленькая листовка с приглашением явиться на работу. Все, кто мог стоять на ногах, вооружились лопатами и убирали город. Этим удалось предотвратить эпидемию.
В апреле снова появилось электричество и стали ездить трамваи, которые всю зиму стояли как мёртвые, вмёрзшие в снег. Ленинград ожил! Любой клочок земли использовался горожанами для выращивания овощей.
Нашей семье тоже выделили земельный участок. Постояв в очереди, – куда же без неё! – мама получили рассаду и семена. Всю весну и лето огородничали, хоть опыта было не много, и получили хороший урожай.
Мы дожили до дня, когда наши прорвали блокаду. И моя подруга Лидочка вместе с мамой и бабушкой, с которыми мы делились крупой и бульоном. Продукты, подаренные Романом и Викой, спасли нас, позволили дотянуть до прибавки пайков и подножного корма.
Помню рассказ одной блокадницы, как она, совсем обессилевшая от голода, нашла за шкафом пропитанную жиром упаковку от сливочного масла. Эта съеденная бумага позволила ей дожить до открытия булочной. Иногда такая малость, как завалившаяся за шкаф обёртка, может вернуть к жизни.
5
Я надеваю лёгкую куртку, беру палки для скандинавской ходьбы, подаренные внуком, и выхожу на улицу. В моём возрасте надо поддерживать себя в форме: девяносто один год – не шутки! Жизнь была трудной и не усыпанной розами, но я счастлива, что жива, что не одинока, есть большая семья, дети, внуки и правнуки.
В этом году декабрь в Питере совсем тёплый, синоптики говорят, что аномально тёплый. Снега нет, на деревьях набухли почки, а ведь Новый год через два дня.
Я выхожу из подъезда. Железная дверь с домофоном пищит и выпускает меня во двор-колодец.
Начнём. Сегодня надо пройти больше, чем вчера. Возраст? Да что возраст, ничего ему не сделается…
Опираясь на палки по всем правилам скандинавской ходьбы, я иду по улице не Ленинграда – Петербурга. Мимо проносятся, сияя огнями, фантастические машины, впервые увиденные мной в декабре сорок первого, идут легко одетые люди.
Шагаю, постукиваю палками, на меня никто не обращает внимания. Сейчас очень многие пожилые освоили эту ходьбу – примелькались. Стараюсь идти правильно, слежу за дыханием, огибаю стоящую на дороге девочку в коричневой искусственной шубе, шапке-ушанке и валенках. Странно… валенки в такую погоду… и сажа на бледном одутловатом лице.
Оборачиваюсь и застываю столбом. Это же я!
Зажмуриваюсь и снова открываю глаза: девочка не исчезла, она медленно идёт, уставившись в землю, потому что ищет… карточки!
У меня сжимается сердце от жалости к ней, маленькой, голодной, испуганной. Я иду следом, словно во сне, держась на приличном расстоянии.
Навстречу нам торопится женщина с сыном. Розовощёкий и упитанный мальчуган в синей куртке отстаёт и во все глаза смотрит на девочку, копается в кармане… Я знаю, что он сейчас достанет оттуда.
– С Новым годом! – говорит мальчик и протягивает мандарин.
Девочка шёпотом благодарит и впивается зубами в кожуру.
– Богдан! Ты чего отстал?
Мальчуган машет рукой и бежит к матери.
Девочка ест мандарин, сок течёт по подбородку, она вытирает его ладонью и слизывает с руки, чтобы не пропали зря драгоценные капли. На неё оглядываются, а она никого не замечает. Меня, к счастью, тоже.
Лара доела мандарин вместе с кожурой и косточками, выдохнула и пошла через проезжую часть с другими пешеходами. Я за ней, зажав палки в руках. Она бросается за какой-то яркой бумажной рекламой, валяющейся на земле, разочарованно листает и прячет в карман.
Эта реклама, старая и потрёпанная, и сейчас лежит в коробке из-под печенья, вместе с обёртками от шоколада «Алёнка», фантиками от конфет «Гулливер» и «Рафаэлло», коробкой от сухого бульона. Я храню их много лет как память, такое забывать нельзя. И дети, и внуки, и правнуки знают историю появления современных продуктов в сорок первом блокадном году и верят мне. Почему нет, ведь теория относительности допускает.
Девочка подходит к двери, где раньше, много лет назад, была булочная, дёргает её, задирает голову в поисках вывески, смотрит на огромные окна без щитов и мешков с песком. Долго стоит, глядя под ноги, потом приваливается спиной к двери.
Я вижу, как идут навстречу мужчина с ребёнком на руках и белокурая молодая женщина в светлом пальто с наброшенным на голову капюшоном – Вика и Роман!
– Девочка, тебе нехорошо? – участливо спрашивает она.
– Карточки потеряла, – шепчу я, и девочка повторяет:
– Я карточки потеряла…
– Мамину карточку? Ничего страшного, не плачь. Её надо просто заблокировать.
Лицо девочки искажается болью, она рыдает:
– Все карточки потеряла, все… и мамины, и папины, и свои… Хлебные, на крупу, на жиры, мясо… Я не могу вернуться домой! Как я скажу маме?
Роман терпеливо ждёт поодаль, маленький сын принимается капризничать и выворачиваться из рук.
– Ну-ну, тише, Серёжа, сейчас пойдём… Что случилось, Ягодка? – Он подходит ближе.
Обливаясь слезами, девочка рассказывает, как выкупила хлеб в булочной, как пошла домой и там обнаружила пропажу карточек.
– Ну и дела… Не плачь, я думаю, что найдутся твои карточки. Ты хорошо искала?
Девочка шарит в карманах, расстёгивает пуговицу, лезет за пазуху и с облегчением вытаскивает карточки: детскую, служащую и рабочую.
Её собеседники с неподдельным интересом смотрят на талоны.
– Давай так сделаем… Бери Серёжку и иди за машиной. Купи в магазине разных продуктов, которые можно долго хранить… и ещё лекарства. А я отведу девочку домой. Как хорошо, что мы не в гостинице остановились!
Разговаривая и смеясь, мимо проходит парень с беспроводными наушниками. Девочка смотрит на него со страхом, смешанным с любопытством.
Моя спасительница после недолгих переговоров ведёт Лару – как непривычно говорить о себе в третьем лице! – по тротуару, а я бреду следом, как привязанная, не найдя сил остаться. Девочка идёт очень медленно, наклоняясь вперёд, будто против ветра, едва переставляя ноги, часто отдыхает.
– Тётя, а почему снега нет? – спрашивает она.
– Растаял. Стало тепло, и он и растаял, – отвечает Вика и вытирает перчаткой слезу.
– Я здесь живу, – машет Лара на свой двор. – Можно я предупрежу маму?
Вика ласково отговаривает, и мы медленно идём дальше. Я оставляю свои палки у стены дома (они сильно мешают, зажатые под мышкой), потом заберу.
Вот тот двор и тот подъезд. Много раз я заходила сюда и смотрела на эти окна. Сначала со светомаскировочными шторами, заклеенные бумажными полосками крест-накрест, затем – чистые и заново окрашенные белой краской, с кружевными тюлевыми занавесками.
Сейчас за окном перемигиваются разноцветные огоньки ёлочной гирлянды. Я закрываю глаза и вижу будто наяву маленькую ёлку, увешанную игрушками, мишурой и настоящими конфетами на золотых нитях.
Они скрываются за подъездной дверью, оставив меня в одиночестве. Ничего, подожду, блокада научила меня терпению.
***
Час или два я сидела на скамейке, поглядывая на окна с разноцветными отсветами. Маленькая я уже спала на мягком диване, наевшись куриного супа с картофельным пюре, отключившись прямо за столом, тем самым напугав добрую тётю Вику.
К подъезду подрулила белая машина, припарковалась у поребрика. Из салона вышел Роман, открыл пассажирскую дверь, поднял из детского кресла спящего ребёнка.
– Здравствуйте, – мельком глянул и поздоровался, принимая меня за соседку.
Я сглотнула слюну.
– Добрый день.
Роман отнёс сына в дом и снова вышел к машине, вытащил из багажника два больших чёрных пакета. Я знала, что находится в них: три банки тушёнки с бычьей головой на глянцевом боку, перловка, горох, рис, сахар, мука, макароны, лекарства… и много чего ещё.
Как медленно тянется время… Холодно, но сижу: уйти – выше моих сил.
Пискнул домофон, и на крыльце появились Роман с сумками, маленькая худенькая девочка в коричневой старой шубке и шапке-ушанке и направились к выходу со двора. Я поднялась и двинулась следом, держа дистанцию и стараясь не упустить их из виду.
Арка моего двора. Я остановилась в нескольких метрах и смотрела, как Роман попрощался с Ларой, как она медленно пошла, волоча свою ношу по земле. Вот оглянулась, он махнул рукой: иди, не задерживайся! Девочка сделала ещё несколько шагов и… растворилась в воздухе.
А мы стояли и смотрели.
– Получилось, – прошептал Роман очень тихо, но я услышала.
– Всё получилось, – вырвалось у меня.
Он удивлённо обернулся, подошёл ближе:
– Простите?
– Спасибо вам, – сказала я, и слёзы сами хлынули из глаз. – Мне тогда хотелось целовать ваши ботинки за доброту, но не осмелилась. «Кротовая нора», как тогда сказали, не закрылась, я вернулась домой и принесла продукты. Они спасли жизнь всей семьи… и не только.
– Как? Откуда вы?..
– Я и есть Лара, это меня вы спасли, маленькую дистрофичную девчонку из блокадного Ленинграда, я снова здесь… Совершила путешествие во времени естественным ходом, – улыбнулась я.
– Успокойтесь, пожалуйста. – Голос Романа слегка дрожал. – Знаете что, зачем нам стоять на улице – холодно. Давайте пойдём к нам? Вика будет рада познакомиться с вами заново. Ей тоже есть что рассказать. Хорошо?
Ещё раз лично поблагодарить, поговорить со своими спасителями; рассказать, как нас поддержали те продукты в блокаду, познакомиться поближе, ведь я даже не знаю их фамилий… Разве можно от такого отказываться?
– Хорошо. – Я вытерла лицо носовым платком. – Идёмте.
Мы повернули назад. Я запоздало вспомнила про свои палки: как бы не увели! Но отмахнулась от этой мысли. Петербург всё-таки культурная столица, авось, не уведут.
