Течет женщина-река и не узнает себя. Ее ли это воды, ее ли берега?
Где ее мели и заводи, где зеленые острова и островки? Куда подевались такие узнаваемые и привычные устья ее сестер-притоков? А какими молчаливыми, далекими и отчужденными стали берега! Близко и незнакомо подступают они к реке — то железной техникой, бесцеремонно бунтующей ее воды, то сплошными зелеными дачными заборами. Редко-редко где проглянет деревушка. Не слышно песен, гуляний, даже бабьих причитаний по беде, и еще реже донесется издали голос колокола…
А ведь она так отчетливо помнит себя речкой-девочкой, игривой и скорой на выдумки в играх с притоками-подружками. Помнит рекой-девушкой, прячущей свое любопытство и смущение, протекая мимо парочек, хоронящихся в зарослях ее черемух. И рекой-женщиной видит себя в окружении трогательных ухажеров — Лесогора в его буйных весенних нарядах и Огне-дела с непокорным чубом и сдвинутым набекрень картузом.
Река научилась понимать людей, сочувствовать им, даже любить. Она послушно и безоглядно жертвовала собой в угоду Огнеделовым затеям: позволяла осушать береговые свои болота-накопители, прореживать, а то и начисто изводить пойменные леса, затеняющие и стерегущие ее воды; потворствуя городам и заводам, попускала запруживать свое течение плотинами, образующими водоемы — безжалостные испарители ее вод. И в этой щедрости своей не заметила река, как с тех городов и заводов потекли в нее чуждые ручьи и речки отравленной воды, губительной для всего живого.
Женщина-река как могла, залечивала эти раны, оставаясь для людей притягательной и красивой.
И вдруг… Когда и как это случилось, что перестала река узнавать себя и окружение свое?
Она упустила момент очередного творения Огнедела, когда гигантская речная запруда стала неостановимо полнить ее воды, жадно слизывая все живое с островов и берегов. Река не умеет посмотреть на себя и свое окружение с лесогоровых небес. А если бы она могла, то узрела бы вместо недавних рек море. Очертанием, контуром своим оно явило бы реке распятого на кресте человека. А удлиненная левая его конечность — это и есть она, вздувшаяся оголтелыми водами река Чусовая!
Не видела этого река. Но куда же смотрел Лесогор!? Ведь так оно и было: руками извечных и безгласных обитателей берегов множества рек и речек Огнедел в одночасье презрел и нарушил ход жизни людей и ее, реки, животворное течение.
— Лесогор, ау! Ты слышишь меня? — взывает женщина-река. Но Лесогор откликается нехотя — шумом дождя или ветра, далекими раскатами грома. А леса, луга, береговые скалы незнакомо молчат ей в ответ.
Зато Огнедел — он близко и повсюду. Его не надо звать. Река всегда слышит его голос, видит его неукротимый, раздобревший лик. Огнедел един и все здесь олицетворяет. «Да и был ли Лесогор, — мелькнуло реке. — Может, Лесогора и не было вовсе?» Мановением железной руки Огнедел, обрушивая берега, меняет русла рек, дает или не дает дорогу притокам, смахивает деревни или велит им пятиться от воды. Да и сама-то женщина-река не его ли уже служанка-домработница?
— Огнедел, — просительно вопрошает река, — а где бобровые поселения? Гнездовья птиц, норки, выдры, ондатры? А облюбованные людьми рыбные места, заливные луга, обихоженные родники, пляжи, где часовни и погосты их, Огнедел? Ведь ты знаешь, все это люди и называли родиной и платили за это своими жизнями! Теперь им ничего не стоит уйти, куда глаза глядят, и стать перекати-полем.
— Ты не узнаешь себя, любимая? — железно обнимает реку Огнедел. — Ты вспоминаешь себя капризной недотрогой под приглядом скал-бойцов? Какие гнездовья, милая? Спроси о них у Лесогора.
— Лесогор, ответь мне, — снова в отчаянии кричит вопросами женщина-река. — Ты — властелин? Твоя обитель — храм природы?
Словно тихим громом обнесло округу. Гром покатился по вершинам дерев и над ее водами:
— Я не храм, река. Я — мастерскаая. И Огнедел в ней хозя-яин!
— Вот, — с умильной улыбкой и разведя железными руками, сказал Огнедел. — Да и не хозяин я никакой. Вот хозяева, — и он указал на зеленые дачные заборы, круто подступившие к самой воде. Или ты не хочешь, милая, чтобы твои берега вновь населились людьми? А этих «хозяев» никто не неволил и на твои берега не ссылал — сами пришли. Значит, надолго, значит, будет жить поселение.
— Ты рубишь сук, на котором сидишь, Огнедел! Или ты думаешь, что все железное, сотворенное тобой, даст корни и побеги, расцветет и превратится в живой рукотворный сад?
Огнедел только пожал железными плечами.
Отяжелевшая женщина-река текла медленно, будто с закрытыми глазами. Она вспомнила, как юной Полуденкой играла со своими сестричками-притоками в прятки. Сестрицы были еще меньше нее и прятались в зелени трав и дерев почти ненаходимо. Отчаявшись найти, Полуденка изображала из себя большую сову и ухала по-совиному, пугая сестричек и выгоняя их из травы.
«Теперь я и впрямь большая, — горько усмехнулась женщина-река. — Большая белая сова».
— Чу, сова я! Чу, сова я! — разносило по пустынным берегам тихое эхо.
А новые берега и незнакомые люди на них жили своей, еще неведомой ей жизнью.
