Синий свет голограммы скудно освещает склеп сквозь щели в церковном полу. Гниющие доски над моей головой скрипят под тяжестью сотни прихожан, людской шёпот сливается в шипение пустого радиоэфира.
Я сижу на деревянном стуле, руки прикованы к спинке, наручники давят на запястья, ладони липкие от крови. Ярко горящие фары автомобиля, застрявшего в воротах усыпальницы, режут глаза, тени устроили шабаш на каменном полу у моих ног. Пахнет сыростью и горелой проводкой.
– Храним ли мы в памяти великую жертву? – басом спрашивает церковник у толпы.
Я машинально поднимаю глаза на звук. Маленькое облако пыли падает с потолка.
– Помним ли мы лица тех борцов, которые сражались за нашу свободу? Тех крестоносцев двадцать первого века, ставших радиоактивной пылью? Мы не вправе утверждать это, на такое способен только Он. Человек в сравнении с ним ничтожно глуп и хранит в сознании лишь мгновение, в то время как Сверхкомпьютер помнит вечность. Он честен! Он справедлив! Он даёт нам Знание, позволяя увидеть то, что ждёт каждого из нас! Взглянем же туда, где сознания праведников вкушают дары его как награду за самоотверженное, безропотное служение.
Свет начинает быстро мигать и менять оттенки. В стороне от толпы включаются хрипящие динамики, пение птиц и прерывистый смех наполняют церковь.
– Вот он – рай! Конец безгрешного пути праведного слуги Сверхкомпьютера. Взглянем на лица, видна ли на них хоть тень глупого сомнения в устоях ЗНАНИЯ? Нет, говорю я вам! Они чисты! Они счастливы!
Скрип перекрытия превращается в стон, труха сыплется вниз, кажется, что церковь вот-вот рухнет. Прихожане ликуют, задыхаются в экстазе, и никто не замечает, как мелодию рая сменяют тревожные звуки.
Не проходит и минуты, и песнь превращается в режущий уши металлический скрежет. Голограмма вспыхивает красным, и хрипящие динамики разрываются мучительным воем сотен голосов. Высокие стены склепа, доверху покрытые синтетическими коконами, окрашиваются кровью. Внутри них человеческие головы.
Толпа ужасается, вздрагивает, вместе с ней содрогается всё строение. Церковник переходит на крик, засыпая проклятиями грешников и еретиков.
– Взглянем же в эти лица!
Я пытаюсь освободиться, попытка заканчивается болью в плече. Свет автомобильных фар тускнеет, за спиной человек кашлем прочищает горло. Он кладёт руки на мои плечи и говорит:
– Дай мне три попытки тебя удивить.
Человек опрокидывает меня назад. Я падаю на каменный пол, что-то хрустит под моей спиной, надеюсь, что это стул, а не кости.
Антуанетта, тварь, где же ты?
***
Стены кабинета облицованы белой плиткой, местами есть сколы и грязные пятна. В целом, тут не так обшарпано, как в других помещениях больницы, в деталях же, всё, как и везде: стеллажи с грудами пожелтевшей бумаги, никому не нужные стенды и пропахшая хлоркой мебель. Я сижу на стуле, вжимая ноги в пол, нервозность и лёгкий привкус страха заставляют скрести ногтем нижнюю сторону сиденья. Пальцы находят шляпку расшатанного гвоздя, кручу её, вдруг натыкаюсь на что-то липкое, убираю руку.
Передо мной длинный стол на три места, за ним, в центре, сидит главврач, справа – заведующий процедурным кабинетом, слева – толстая угрюмая тётка. Её я вижу впервые, она не из больницы, просто накинула пожелтевший халат на деловой костюм. Тётка, прищурив глаза, смотрит на меня, заведующий читает историю болезни, делая вид, что ему интересно, главврач долго молчит и, наконец, говорит:
– Сколько времени вы ещё нуждаетесь в процедуре?
– С моим распорядком два года пять месяцев и пять дней, – отвечаю я и слышу, каким жалким голосом меня наградило нервозное ожидание.
– Это слишком долго и нерентабельно, – сухо говорит угрюмая тётка.
– Пётр, – обращается ко мне главврач, – администрация города решила прекратить лечение искусственной шизофории ввиду…
– Ввиду высоких энергозатрат и, повторюсь, нерентабельности, – перебивает его тётка, едва сдерживая злость.
Заведующий продолжает изображать заинтересованность:
– На самом деле, Пётр, вы сами-то верите, что продержитесь?
– Если следовать графику, то… Да я уже больше трёх лет держусь! Один день эйфория, затем четыре дисфория.
Тётка хлопает по столу интерактивной папкой с дрожащей надписью: «ДЕЛО №235» и брызжет слюной:
– Один сеанс вашей процедуры – это как неделя работы трёх электрических икон! Два сеанса за пять дней! И нам терпеть это ещё четыре года?
– Два и пять… – мямлю я.
– Плевать! Ты думаешь, что ты особенный? Ну, слушай! – Она раскрывает папку. – Сержант Крепёжников, подвергался процедуре год и девять месяцев, итог: самоубийство!
Крепёж – мой взводный. Пробыл в состоянии дисфории неделю, спрыгнул с крыши, спасаясь от галлюцинаций.
– Рядовой Кругов – шесть месяцев, итог: самоубийство!
Сеня Колобок перегрыз швы на ампутированных руках сразу после выхода из эйфории.
– Рядовой Елов – два года, самоубийство. Мне продолжать?
Дерево, долго же ты… Зря тебя в дурку сдали, ещё пожил бы…
– Прапорщик Конин, старший сержант Глазов, рядовой Сечин, Мунко, Браев! Все! Все! ВСЕ! Стоило мне поднять статистику – одни мертвецы. И плевать бы на них, но сколько энергии впустую. А вы знаете, что в мире кризис после войны? Вы знаете, как дорого электричество? Или вам память нахрен отшибло?
Тётка шипит, как забытый на плите чайник, халат на ней, как кухонное полотенце. Главврач берёт её за плечо в попытке успокоить, но всё равно чувствует раскалённый металл и одёргивает руку.
– Иконам дай электричества! Церкви дай! компьютеру дай! А нет, мы на вас тратим! Лечим «шутов»!
Моя апатия мутирует в неконтролируемый гнев, пальцы сжимаются в кулаки.
Главврач говорит:
– Пётр, просто примите это как данность. Сходите в церковь, историю грехов вам, как ветерану, наверняка очистят… Не ждите, пока приступ гнева приведёт к неприятностям, не усложняйте работу паромщикам, сами идите в крипту. Вас поместят в кокон и подключат к раю. Чего вам бояться?
– К РАЮ?! – вновь вскипает тётка. – Да такие, как он, должны гореть на последнем уровне пекла…
Вспышка перед глазами.
Это делаю не я. Или другой я. Или другая часть меня.
Хватаю истеричку за волосы, мимолётно успеваю почувствовать, как они рвутся между пальцами, и с силой опускаю её голову на столешницу. Раздаётся звонкий удар, но тело не пружинит назад, прилипает к столу, будто я одел его на зазубренный штырь. Главврач – мужик крепкий, хоть и в возрасте, но он ничего не ожидает. Бью ему в челюсть, хочу сломать. Он падает.
Заведующему хватает ума отскочить назад, наверное, всё-таки что-то прочитал в моей истории болезни. Посылаю его бледному лицу бешеный взгляд и пулей вылетаю в коридор.
Дверь бьёт по тощему телу дворняги, и та с рычанием отлетает в сторону, в её пасти моток окровавленных бинтов. Все электрические иконы в длинном коридоре, воняющим лекарствами и мочой, поворачивают глаза на меня. А на кого им ещё смотреть? На праведных больных, подпирающих стены? На мертвецкого вида медсестёр?
Что-то попадает мне под ноги. Пинаю. Это оказываются чьи-то костыли.
Скоро я буду об этом жалеть.
Удар, хруст, крик, сзади хлопает дверь и вновь попадает в пса. Быстрым шагом иду к выходу, отслоившаяся плитка стучит под ногами.
Расталкивая очередь у окна регистратуры, сворачиваю в другой коридор и выскакиваю на улицу.
Из серых облаков льёт дождь.
Здесь постоянно льёт дождь.
У входа лежат кучи мусора, пахнет гнилью и озоном, но после больничного смрада это опьяняет, как чистый кислород. Над головой мигает неоновый крест, ветер катает по дороге целлофановые пакеты. Спускаюсь с крыльца, холодная вода остужает голову, электрическая икона на берёзе переводит взгляд на меня.
В дверном проходе вырастают главврач и пара санитаров, никто не спешит меня остановить, словно некая сила не пускает их за пределы больницы.
– Три дня, – шипит главврач, придерживая щёку, – максимум, ты, шут гороховый, максимум!
Челюсть цела, нужно было бить ниже.
Мне нечего ему сказать. Резкий приступ апатии лишает сил, хочу напиться, иду в бар, иду к себе на работу.
***
Я давно пришёл к мысли, что ничего бы не изменилось, предупреди кто-нибудь меня о последствиях перед первой процедурой. Чем для меня и тысяч других солдат стало бы чьё-то предостережение, когда на кону стоял весь мир? Да ничем!
Чем бы этот «кто-то» смог бы меня напугать? Муками совести? Какие бы слова нашёл этот сраный «кто-то», чтобы во всех красках описать весь последующий ужас? Или он бы просто сказал: «Сколько твоё сознание находилось в эйфории, столько же нужно пробыть и в дисфории, иначе сумасшествие. Ах да, ещё не забудь, эйфория в мирное время – это тоже путь в психушку, ну или в тюрьму».
В эйфории я пробыл четыре года.
Минуя автостоянку, я подхожу к бару.
Железная дверь в подвал покрыта бесчисленными слоями краски, над ней крупная надпись из тонколистовой жести: «Бар «Карданный Вал»». Каждая буква вырезана отдельно, «Б» со скрипом качается на ветру.
График работы: три через два: два дня – выходные, потом один день – я бармен, ещё два – вышибала у входа. После процедуры моё лицо настолько киснет, что даже постоянные клиенты порой не узнают того, кто в один день наливает им пиво за стойкой, а в другой выбрасывает их же пьяные тела в подворотню.
Вхожу. Ещё рано, людей почти нет. Лысый мужик за столиком у телевизора смотрит футбольный матч. Неудивительно, что он выбрал спортивный канал, два других – это круглосуточные трансляции из рая и преисподней. На высоком стуле у стойки сидит и курит электронную самокрутку опрятный старик, попутно беседуя с Линой, моим сменщиком.
– Шут? – замечает меня она сквозь туман сигаретного дыма. – Шут, ты почему так рано? Тебе же… Подожди, ты не прошёл процедуру?.. Почему?
Я чувствую в её голосе волнение и крупицу заботы. Только бы это не начало меня раздражать, не хочу с ней ссориться.
– Отменили, – отвечаю я.
– Шут, так ты сегодня вышибала или?..
– Налей.
Если заказ не конкретный, бармен должен по состоянию человека понять, что ему предложить. По моему состоянию мне должны налить раствор ртути и мышьяка, но Лина подаёт водку.
Опрокидываю залпом, выхватываю у старика самокрутку и занюхиваю дымящим куском пластика, стуком стакана прошу повторить. Лина наклоняет бутылку.
– Простите, – обращается ко мне старик, наверняка бывший профессор очередного закрытого института, должно быть, подумал, раз я позаимствовал у него окурок, значит, и поговорить буду не против.
– Вы Шут, это правда?
– Да. – Дважды бью донышко о стойку.
– А знаете, я вот честно не понимаю, почему все вас так ненавидят. Вас же обманули, не предупредили, какой результат будет у вашей жертвы. Хорошо хоть, что грехи вам списывают. Хоть какое-то утешение. Вы как считаете? – Он смотрит на Лину, она кивает.
Старик продолжает:
– А вы, девушка, грешить не боитесь? В таком-то месте работаете…
– А что? – Разговор о знании сразу настораживает Лину. – Место вообще-то приличное, это вам не притон какой. Да и грешить до сорока лет спокойно можно, больше ста грехов точно не наберу, потом можно и историю чистить.
Электрическая икона переводит взгляд на старика, тот не замечает. Впервые за день не я объект внимания.
– Эх, вот вы… А в моё время никаких историй не было! И называлось это исповедаться, и отвечали мы перед Богом, а не системой!
– Да ну! – возражает Лина. – Это же как? Всю жизнь жить и не знать, в чём ты виноват? А если сильно накосячил? Если раньше нужно начинать грехи чистить?
– Потому что раньше душа тебе подсказывала. Да и вообще было десять заповедей, и жили по ним сколько лет, а сейчас кто законы придумывает, а? Сказать? Церковь! Что сегодня праведно – завтра уже дорога в пекло.
Старика развезло, он пьян, начинает заговариваться. Поработать не в свою смену, встать, схватить за шкирку и выкинуть деда на улицу для его же блага?
– Бать, – говорю я, – тут икона висит вообще-то. Ты бы допивал молча и шёл и отсюда, и от греха подальше!
– Вот-вот! О чём я и говорю. Раб компьютера. Нравится вам жить так! И плевать, что после войны все ресурсы только церкви уходят. Плевать на мировой кризис, на нищету. Один на заводе икону сделал, другой её на забор привесил, вечером оба в пивной встретились. На шаг ближе к раю! Всё во имя Истинного Знания!
– А, по-моему, у нас вполне себе свобода. – Лина кривит лицо. – Хочешь – грешишь, хочешь – нет. Ну, а если ошибся, всегда можно искупить. Ну почти всегда.
– Грешить вам можно только потому, что это церкви нужно! Иначе чьими страданиями праведников пугать? Искупление, говорите… Это как тот чиновник из новостей? Воровал-воровал, пока не прижали, а потом искупил: отдал своё поместье под райский склеп, и готово. Его историю вы бы и за три жизни не почистили, а он одним домиком откупился. Какой там тариф, кстати? Сколько нам, например, нужно будет в мастерской икон собрать, скажем, за убийство?
Лина делает вид «Клиент всегда прав, но иногда его нужно заткнуть» и говорит:
– Ну, новости на то и новости, приукрасили немного. Я думаю, в мире не так всё плохо.
– Раскройте глаза, девушка! Мы живём в эпоху цифрового Средневековья. Раздробленность, автономия, безграничная власть церкви, упадок всех сфер общества! Зачем нам образование, если мы уже обладаем ИСТИННЫМ ЗНАНИЕМ? Зачем наука, если компьютер – это вершина технологий? Зачем медицина, если наша жизнь – лишь подготовка к крипте? Зачем производство, если мы уже трудимся на благо церкви?
– Эй! – кричит лысый мужик. – Харе орать! Лучше скажи девке, чтобы музыку включила!
Вспышка.
– Музыку тебе? Она что, похожа на диск-жокея? Или на шарманщика? Или она похожа на того контуженого баяниста, что играл шансон в клоповнике, где тебя зачали во время пьяной оргии? Нет? Вот и заткнись!
Я возвращаюсь к стакану и слышу, как со скрипом отъезжает стул, чувствую, как пошатываются половицы. Готовлюсь, пальцы сжимаются в кулак. Мужчина подходит ближе, ощущаю это спиной, он совсем рядом, его ладонь падает на стойку между сигаретой старика и моим стаканом и тут же летит назад. В месте хлопка остаётся горстка монет, редкость в эпоху кредитных карт, но хороша во время перебоев с электричеством.
Мужчина уходит.
– ГОЛ! – кричит телевизор.
Поворачиваюсь. Из-за дохлого интернета трансляция сильно тормозит, поэтому точный счёт не понятен, но наша сборная лидирует, это понятно по наигранной радости комментатора. Скучный матч, разрыв, как всегда, мяча в три, без надежды для соперника. Сейчас никто и не знает, как было лет шестьдесят назад, ну разве только этот дед, что сидит рядом. Наши вообще играть не умели, и сотня миллионов людей после каждого матча причитала: «Вот бы новую команду!», «Хоть бы по мячу попадали!». Сотня миллионов одинаковых желаний, такой мощный эмоциональный заряд просто не мог выстрелить в пустоту: мир поддался, прогнулся и родил команду мечты, но… Но, думаю, где-то на последней странице книги вселенского баланса мелким шрифтом написаны равенства: «Нормальный мир равно хреновые футболисты» и «Хреновый мир равно нормальные футболисты».
Мечта сбылась, но мир, в котором мы жили, раскрошился в труху в один момент, словно у него истёк срок годности. Упадок веры, навязывание государствами религий, атеизм как знак протеста, секты фанатиков, ложные мессии противостояли провокаторам-разоблачителям, безбожники провоцировали беспокойные толпы, а верующие словно пытались вернуть мир в хаос, из которого тот и был создан. Затем мятежи, революции и четырёхлетняя война.
А когда пепел городов едва успел осесть на заражённую землю, появилась церковь Истинного Знания и подмяла под себя всё, что осталось. Люди были истощены, слабы, они поддались, ведь Знание имело неоспоримое преимущество. Можно верить, а можно и нет, это и сгубило веру. Знание же абсолютно, не верить в него невозможно, а опровергнуть не хватит ума. Услышав однажды, от него невозможно избавиться, как от неизлечимой болезни. Знание – это зараза, пожирающая сознание.
Но…
В общем, виноваты футболисты. Ещё одна причина ненавидеть эту глупую игру.
Чёрт, о чём я думаю?
– Тебе же осталось три дня! – неожиданно для себя вслух говорю я.
И тут же слышу голос над ухом.
– Меньше! Шут гороховый…
Меня хватают за рукав, кожаная куртка натягивается, воротник давит на шею. Затем резкий рывок, и я лечу на пол, в сторону от поля зрения электрической иконы. Падаю, бьюсь затылком, но боли почти не чувствую, только изображение перед глазами уплывает в сторону. Это от удара или от того, что на стойке осталась стоять почти пустая бутылка. Где-то далеко вверху вижу пару голов, одна блестит уже знакомой лысиной, другая скрыта стеклом мотоциклетного шлема.
Хочу встать, перекатываюсь на живот, в этом мне помогает удар ногой по рёбрам. Воздух вылетает из лёгких, тошнит. Чувствую, как пара рук тянет меня вверх.
Зря.
К чему это: не бить лежачего, если уже напали вдвоём на одного? Потешить самолюбие, глядя в глаза поверженного противника?
Резким движением разворачиваюсь и хватаю лысого за голову, ногой отталкиваюсь от стены, и вместе мы снова падаем на пол. Вот только теперь его лицо летит первым.
Удар. Треск. И монотонный, почти механический стон. Лысый выбыл, остался мотоциклист.
Едва успеваю встать на четвереньки, как тяжёлый ботинок летит мне в зубы. Блокирую руками, и обитый чёрной кожей мыс только царапает щёку. Человек в шлеме открывается, срываюсь с места, как с низкого старта, бью плечом в его живот, чуть приподнимаю и опрокидываю на спину.
Я оглушён. Сквозь писк слышу звуки боя, рядом взрываются снаряды, пулемётная очередь не затихает, осколки дождём стучат по каске, приказы из хриплой рации перебивают друг друга. Дым, пепел, вонь горящего мяса и напалма. И смех. Мой собственный, моих сослуживцев и самый громкий рёгот Колобка. Ему оторвало обе руки, и он шутит, что прозвище теперь ещё больше ему подходит, только вот ноги лишние. Командир плачет от смеха, приказывает заткнуть Колобка, я не знаю, как это сделать, и просто бью. Бью его каской по голове.
Прихожу в себя только после крика Лины и чьего-то старческого голоса. В моих руках липкий от крови шлем, мотоциклист лежит на полу и почти не шевелится, вместо лица у него красное месиво.
Подаюсь назад, голоса в мозгу и снаружи вмиг затихают, мысли проваливаются в пустоту.
Где-то в другом мире звонит телефон. Старческий голос отвечает:
– Да. Алло. Я не уверен, что сейчас подходящий момент… ну ладно… – Старик убирает мобильник от уха и протягивает его мне. – Это вас, какая-то женщина.
Сейчас я слаб, опустошён и бесхребетен. Прикажи мне выпрыгнуть в окно, так и сделаю.
Беру трубку. Слышу молодой женский голос.
– М-м-м, твои дни вот-вот закончатся, а ты устраиваешь пьяную драку в баре, это так… нуарно. Слушай, мне подождать, пока ты трахнешь жену мафиозного босса, или мы, может быть, начнём спасать твою жизнь?!
– Кто ты, мымра?
– Тебе будет сложновато запомнить моё настоящее имя, поэтому зови меня Антуаннета.
– Ты проститутка?
– Послушай, у нас ещё будет время оскорблять друг друга, дай мне сейчас чуть-чуть сгустить краски. Тебе осталось жить два-три дня, и то не точно. Точно то, что без процедуры галлюцинации унесут твою крышу далеко за горизонт, и ты пойдёшь по стопам своих сослуживцев. Ты окажешься в крипте, и там всё будет не менее грустно. Чтобы подключить тебя к серверу, твоё тело поместят в синтетический кокон, но солдатской пенсии, как правило, не хватает на размер оболочки по росту. Знаешь, паромщики убирают всё лишнее: руки, ноги, требуху. Оставляют только голову и кочерыжку спинного мозга. Ну как тебе перспектива? Я бы сейчас предложила тебе выбор: сдаться или бороться, но ты, мудак, выберешь вторую бутылку, так что до встречи через час у тебя дома…
Женщина на той стороне говорит быстро, намертво приковав моё внимание, но не уверен, всё ли я понял. Она резко замолкает, и не успеваю я убрать телефон от уха, как раздаётся писк. Громкий настолько, что даже мой закалённый в перестрелках слух вмиг отказывает. Я глохну, а он не прекращается, ни один телефонный динамик не смог бы издать такого звука. Я сгибаюсь пополам и опираюсь на стену. Продолжает пищать уже у меня в голове, я падаю на колени, и звук исчезает.
Старик и Лина подошли ко мне, в немом вакууме их губы что-то пытались мне сказать. Их лица обеспокоены, да, но они не выглядят так, будто секунду назад сирена рвала их барабанные перепонки.
Сука, началось, я схожу с ума.
Звук сообщения. Смотрю на экран:
«Сомнение в устоях Истинного Знания есть грех, Вы согрешили, обратитесь за искуплением в Церковь Истинного Знания»
Это не мне. Возвращаю телефон старику.
Ухожу.
***
Хмель от разбавленной водки выветрился из меня ещё во время драки, но голова до сих пор мутная, как вода в луже под сапогами. Дождь продолжает лупить по прохудившимся крышам домов, икона на фонаре следит за парочкой на автобусной остановке. Смотрю на фонарный столб, хочу опереться на него и отдохнуть, но тут же сторонюсь этой идеи, остановиться – это почти присесть, присесть значит пустить слюни по поводу своей никчёмности.
Щемит грудь, начинается неконтролируемое погружение в эмоции, становится сложно отличать мысли от голосов в голове.
Вот уже мотоцикл со стоянки моргает мне фарой и как бы спрашивает: «Ты зачем моего хозяина избил? Как же мы с ним теперь ездить будем? Ах да, что тебе терять, ты же уже одной ногой в крипте».
За ним врывается целый хор.
Плач детей той угрюмой тётки, хруст сломанных костылей, протяжный вой жены лысого мужика над больничной койкой, начальник, делающий выговор Лине, щелчки затворов расстрельной бригады, крики боли, канонады выстрелов, мольбы о пощаде и мой смех.
Я срываюсь с места. Пытаюсь сбежать или спешу домой за призрачным шансом на спасение, не знаю.
«А нужно тебе это спасение? Может…того?»
Средний и указательный палец имитируют ствол пистолета и сами собой прижимаются к виску.
– Нет! – кричу в ответ голосу.
Черпаю ладонями воду из лужи и умываю лицо.
Отпускает.
Блаженная пустота в голове так приятна, что я боюсь спугнуть её лишними мыслями, и почти на автопилоте иду домой.
Я живу в трёхэтажном бараке. В такие расселяли солдат сразу после войны, их клепали повсеместно по типовому проекту, из металла и деревянных щитов. За месяц на руинах городов вырастали новые, плотно застроенные трущобы. Одна неделя – один дом. Неудивительно, что за три года такое жильё сильно исхудало.
Первым повело каркас из какого-то дешёвого сплава, середина дома прогнулась, часть облицовки отвалилась, ветер растрепал обнажённый утеплитель. Я даже не заметил, в какой момент это произошло, думаю, пока я разливал пиво в кружки или усмирял очередного задиру, по району прогуливался великан, методично опуская свою огромную задницу на каждую крышу.
Этот же великан разрыл дороги, разбил фонари, своровал люки на металлолом и, вообще, засрал все дворы, улицы и дома.
Осеннее небо понемногу темнеет, вдалеке начинают мигать неоновые лампы. Вхожу в подъезд, электрическая икона над дверью открывает глаза.
Становлюсь на первую ступеньку, сердце взрывается стуком, не могу больше прятать эти вопросы за ширмой беспомощных размышлений.
Кто она? Почему решила помочь? Это западня?
Слышу гул электродвигателя недалеко на улице, несмотря на шум дождя. Значит, мощный, значит, не легковушка, возможно микроавтобус. С десяток сидячих мест, кто сюда может ехать? Или к кому?
Может быть к тому, кто сегодня избил ту жабу из администрации?
Западня, конечно, а я повёлся, как школьница за сигарету.
«До встречи через час у тебя дома…». Да я сам прибежал в силки!
Совсем рядом, почти одновременно хлопают несколько автомобильных дверей, и резкий приступ страха пинает меня вверх по лестнице. Бегу. Скрипящие ступени, второй этаж, ещё одна икона, толпа в тяжёлых ботинках входит в дом.
Моя каморка на третьем, но там уже могут ждать… Кто? Не похоже на ленивую полицию.
Густая человеческая масса заполняет подъезд, с грохотом сжирает марш за маршем. Гонится за мной. Приступ безумного ужаса лишает способности соображать. Срываю замок, влетаю в квартиру, волна всем напором врезается в закрытую дверь. Держу её, упираюсь изо всех сил в липкую от копоти брезентовую обивку. Дверь дрожит, дрожат ржавые петли, ходит ходуном вся стена этого ветхого барака.
– Впустите нас! – кричат с той стороны.
Не отвечаю, боюсь услышать тот жалкий от страха голос.
– Откройте сейчас же! Сокрытие трупа – преступление перед Церковью Истинного Знания.
Паромщики! Орден фанатиков на службе у церкви, сборщики мертвечины для крипты. Да они просто ошиблись, просто в этом доме кто-то скопытился, иконы заметили, а эти дебилы перепутали. Случайно перепутали, именно сегодня. Нет, вы меня не обманите!
– Уничтожить сознание невозможно, мы всё равно извлечём его из тела, что бы вы с ним ни сделали! Не усугубляйте положение, кара за грехи неизбежна. Не навлекайте на себя и на всю свою семью гнев Церкви!
– Отвалите нахрен! Тут никто не умер!
– Как никто?! – Голос зазвучал тише и с неподдельным удивлением. – Как? Вы же умерли!
– Чего? – говорю я и даю секундную слабину.
Удар с силой средневекового тарана вышибает дверь. Я отлетаю в сторону, врезаюсь в шкаф и падаю на пол. Из чрева лестницы в мою беззубую дверь сочится густая, как смола, тьма. Я теряю сознание.
Смех.
***
– Надеюсь, я не сильно опоздала?
Чувствую под щекой колючий от мусора пол, аккуратно приоткрываю глаза. Незаметно шевелю руками и ногами, проверяю, не связан ли я. Если окажется, что я в плену, лучше не показывать того, что я очнулся. Чувствую, пут нет. Только если я уже не кочерыжка мозгов в подвале крипты, и мне нечем шевелить.
– Ух! Ну и каша…
Запах коптящего печного отопления – я всё ещё дома. Не слышу чужого дыхания или ходьбы, только женский голос. Тот самый, из телефона.
– Вот не знай, где я оказалась, подумала бы, что попала к животному в…
Чуть поворачиваю голову, приоткрываю глаз. Женщины нет, но вижу выпавший из шкафа молоток. Она думает, что я ещё в отключке, поэтому и несёт свою чушь. Сделаю всё быстро, она не успеет среагировать.
Отталкиваюсь всем, чем могу, отскакиваю от пола, как резиновый мяч, хватаю молоток, замахиваюсь и застываю на месте.
Никого, квартира пуста.
Оборачиваюсь. Дверь цела, только чуточку приоткрыта.
Слышу за ней хитрожопый детский смешок и как пара маленьких ножек убегает вниз.
– Ха! Опять нажрался, – затихает голос на первом этаже.
– Браво! Вот это пируэт! Были бы у меня руки, я бы похлопала!
Снова её голос. Начинает раздражать.
Заглядываю на кухню. Тесное помещение со шкафчиками на стенах, холодильник, маленький стол стоит впритык к грязной электрической плите, ведро с водой на табуретке вместо водопровода и вечно капающий рукомойник с присохшим к полочке куском хозяйственного мыла.
Никого.
– Ну-ка глянь в спальне, чтобы наверняка.
Треть комнаты занимает кровать, над ней, на стене, пыльный ковёр с узором из геометрических фигур, в углу тумбочка с настольной лампой и свечкой в консервной банке, стопка выцветших газет лежит на полу.
Пусто.
– Не дошло ещё? Я начинаю скучать…
Вздох.
– Ты в моих мозгах?
С четырёхлетней дисфорией начинаешь привыкать к голосам в голове.
– Бинго! Но я не глюк, как ты подумал. Я ведь тебя спасаю, если помнишь.
Меня пытается спасти моя же съехавшая крыша. Круто.
– Задрал! Я не порождение твоего больного рассудка! У тебя я недавно. Просочилась вместе с ультразвуковой волной после телефонного разговора.
– Чтобы спасти меня?
– ДА! Послушай! Ой, у тебя же нет выбора… Короче, давай так, оставим тайны и крутые повороты сюжета для дешёвых историй. Рассказываю начистоту.
– Внимательно слушаю, – говорю я и закрываю входную дверь.
– Я программа с длинным и скучным названием, но для тебя – Антуанетта. Это мы помним. Предназначена я для того, чтобы проникать в сознания людей, похищать знания, наталкивать на нужные мысли, на нужные действия… Разработана под надзором церкви, затем, минуя пару страниц моей биографии, я оттуда сбежала. Но вот незадача: жить я могу только в человеческих головах, а люди долго со мной не выдерживают.
– Ну, это не удивительно…
– А вот и нет! Я могу быть очень милой собеседницей, проверишь на досуге. Дело тут в человеческом мозге. Обычный… он рассчитан на одно сознание, так что неделя-другая, и мой арендатор… ах… слетает с катушек.
– А у меня, значит, необычный?
– Я бы сказала, ненормальный. Да что там, без обид, ты сумасшедший гриб! Психопат! Такому, как ты, место в дурдоме! Но у тебя заблокирована половина сознания, фактически пустая комната, и вот в ней мне ничего не угрожает. Может пострадать лишь твоя занудливость от общения с такой чудной девицей!
– Ну, живи, чего мне. Только вот…
– Нет, ты не сдохнешь через три дня!
Она читает мои мысли?
– Да, читаю. И ещё я могу изнутри вылечить шизофорию. Да, это возможно без твоего любимого электрического стула и прищепки на голове!
– А сейчас будет «но…»? Знаешь, скольких шарлатанов я уже встречал? Предложишь мне рисовать на лбу распятие маслом из глазниц икон? Или купить чудодейственную частицу проводки компьютера?
– НЕТ! Предложу слетать на метле в Страну Чудес тебе за мозгами, а мне – за нормальным партнёром! Это вообще ни хрена не предложение! Я уже в твоей голове и вылезать не собираюсь. Всё «но» заключается в том, что тебе нужно будет отвезти меня в одну церковь. И всё! И да, другой бы с этим не справился.
– Вот! Вот это «но» я имел ввиду. Почему?
-Ты думаешь, церковь вот так берёт и отпускает свои лучшие разработки? По моему следу идёт Электрик… Сейчас расскажу! Он человек, одержимый порождением компьютера, хитрый и сильный. Электрик управляет любой электротехникой: лампы, компьютеры, даже электронные сигареты, но самое страшное то, что он способен выжечь твоё бестолковое сознание, а вместе с ним такую классную меня так, что ни один паромщик до него не доберётся.
– Стой, он порождение чего?
– Ох, тяжело с тобой! Ты вообще знаешь, что такое компьютер? Это трёхкилометровый куб, зарытый в дно Каспийского моря, и девять серверных колец во льдах Антарктиды, это триллионы терафлопсов вычислительной мощности, это бесконечное число иоттабайт памяти. Миллионы людей страдают и радуются в его чреве. Неужели ты и вправду насколько наивен, что думаешь, будто там не могла зародиться иная жизнь?
– Значит, он программа… Такой же, как ты?
– Можно сказать, только ему не мешает хозяин тела, задающий глупые вопросы. Но, если я ангелочек, то Электрик скорее демон… Не удивляйся ты так, словно он первый бес, работающий на церковь. Он засёк моё последнее перемещение, поэтому мы валим прямо сейчас!
Антуанетта говорит что-то ещё, я не слушаю. Меня волнует рокот двигателей за окном. Это не писк электрики, это взрывается над поршнями бензин.
– Если твой электрик не ездит с кортежем байкеров, то у нас проблемы, – говорю я и выглядываю в окно.
***
Один за другим из темноты переулка вылетают и тормозят рычащие мотоциклы. Пять, восемь, десять, несколько с колясками. Из окон соседних домов с опаской выглядывают жители, смотрят, как их узкий двор заполняют люди в шлемах.
Дальше разглядывать нет смысла, на них те же куртки и шлемы, как и на избитых мною мотоциклистах из бара. Иглой в сердце вонзается тревога: надеюсь, это Лина сразу сдала меня, не прощу себе, если из-за моей тупости байкеры разнесли бар. Или даже… Дрянь!
Не выпуская молоток из рук, я отбегаю от окна, секундой раньше, чем банда вооружённых как попало байкеров начинает штурмовать подъезд.
На лестнице топот ног, крики, гремят цепи и стучат дубинки по стенам. Живой звук, настоящий, страшный, и как я мог спутать его с поддельной игрой воображения? Это не паромщики из моей галлюцинации, и отделаться от них будет сложнее.
Бегу к окну на другую сторону двора, высовываюсь, это третий этаж, но дом просел, так что прыгать невысоко. В голове вопит Антуанетта, нет времени с ней спорить, дверь протыкает прут арматуры.
Прыгаю. Земля мягкая, но я все равно делаю кувырок. Останавливаюсь, гляжу по сторонам. В полуметре от меня небрежно сбитый щит из досок прикрывает макушку колодца. Переворачиваю его торчащими гвоздями вверх и бросаю в место, куда я только что приземлился.
Шум кого-то привлекает. Луч фонарика скользит рядом. Чуть отбегаю в сторону и прячусь за ржавый остов автомобиля. Никому из местных не приспичит разгуливать тут ночью с фонариком, значит, это один из мотоциклистов.
– Ты будешь с ним драться?
Молчу. Байкер делает шаг в мою сторону.
– Давай подерёмся? Я ещё ни разу не была в драке.
Вспышка.
Но я на удивление держусь. Шаги ускоряются, сквозь хруст битых стёкол под сапогами слышу щелчок курка. У него пистолет.
– Давай, дерись уже!
– Да у него ствол, дура! – ору я и тут понимаю, какую глупость совершил.
Мотоциклист от неожиданности вздрагивает, теряется, успевает только навести оружие, как я тут же бью молотком ему по руке. Пистолет исчезает в густом бурьяне и стреляет куда-то в сторону, а его владелец получает ещё один удар. На этот раз в голову. На это раз последний.
Я делаю всё быстро, но выходит только хуже. Крик, выстрел, одержимая местью толпа перестаёт переворачивать вверх дном мою квартиру и бежит на звук. Тем не менее, фора у меня есть. За два прыжка достигаю тропинки, стараюсь оставлять как можно меньше следов. Убегаю в сторону гаражей.
– М-м-м, гаражи. У тебя есть тачка?
– Да, – отвечаю я, оглядываюсь и чуть сбавляю темп, огибая светлые пятна фонарей.
– Обожаю парней с тачками!
За спиной раздаётся глухой хлопок и следом за ним протяжный стон. Ускоряюсь, на бегу достаю ключи из внутреннего кармана, и перед тем, как во всём районе пропадает свет, вижу нужную мне белую, покусанную ржавчиной крышу автомобиля…
– О! Это Электрик!
Голос Антуанетты звучит с весёлой обречённостью.
Я замираю, не знаю, как поступить дальше.
У припаркованной машины сам собой включается электродвигатель, у соседней – тоже. В гаражах поднимается урчание, как в звериных клетках перед кормёжкой. Что-то напирает на ворота изнутри, и засовы не выдерживают.
Хлопок.
Едва успеваю увернуться от выпрыгивающего автомобиля, его салон пуст, и я ему неинтересен. Разбрасывая грязь колёсами, машина уезжает к моему дому, где уже слышны крики, лязг металла и выстрелы.
Да что там такое?
– Счастье там твоё! Они нарвались на Электрика!
Наверное, она права…
– Да, мать твою, я права!
По скудно освещённой грунтовой дороге проносятся ещё пустые автомобили, все, кроме моего. Если я правильно понял, то мой сам собой никуда и не уедет.
***
Мы удаляемся от трущоб, неоновые лампы мелькают всё чаще, а когда сворачиваю на центральную улицу, начинает казаться, будто я совершаю скачок в межзвёздном пространстве. Красные и синие гирлянды висят над улицами, под карнизами залатанных хворостом крыш, на сетчатых заборах, безвкусно украшают вывески баров и ночных магазинов.
Их заготовили до войны. Заготовили и законсервировали в глубоких подвалах на долгие годы, пока любая искорка света была мишенью для вражеской авиации. От одного пьяного профессора я слышал, будто на закате того мира возникла мода подражанию пророчествам ещё более древних фантастов. Дескать, ребята, уже конец двадцать первого века, уже будущее, а выглядит как-то не очень, может, огоньков добавим?
Справа, из-за кирпичных пятиэтажек, аккуратно выглядывает купол церкви. Поворачиваю. Сокращу дворами и окажусь через дорогу от неё.
Двигатель, хоть и бензиновый, гудит ровно, только в багажнике что-то лязгает. После слепящей светом улицы подворотня окунает машину в масляный чан. Не видно ни хрена, включаю единственную фару и тут же бью по педали тормоза. Почти на капоте у меня оказывается человек в серой маске, шестёрка из местной банды, очередной дебил, думающий, что свинцовая скорлупа на лице спасёт его от взора икон. Дегенерат! Тебя опознают по росту, движениям и запаху, ты уже в архивах компьютера! Ты такой же тупой, как те, кто думают, будто пуля в голову не даст паромщикам затолкать остатки их генетической памяти на второй пояс седьмого круга.
Вспышка.
Давлю на газ. Бедолага перекатывается через капот и чудом не попадает под задние колёса. Проезжаю пару метров и резко разворачиваю автомобиль, сбивая багажником пару мусорных баков. Фара несколько раз моргает и ловит бандита лучом света. Он встаёт и, прихрамывая, бежит за слетевшей маской. Я уже не хочу размазать его по остаткам асфальта, даже жалею о своём поступке, но всё равно рычу двигателем. Бандит убегает.
– У тебя каждый день такой или ты только сегодня ставишь рекорды по количеству нажитых врагов за единицу времени?
– Только по средам…
– Сегодня суббота… Ну да ладно, теперь…
– Нет, давай твоё «теперь» наступит попозже, а сейчас будет моё «теперь», во время которого ты мне всё расскажешь? Мне надоело импровизировать!
– Ладно, занудик, я знаю, что ты спросишь. Видишь вход? В этой церкви кое-кто не пропускает ни одной воскресной службы.
– Кто? Не юли!
– Там тот, кто создал мой программный код.
– Дай угадаю. Его нужно убить?
– Ага.
– Мы же собирались оставить «твисты» для дешёвых историй.
– М-м-м… Я солгала.
– Всё понятно, идём. Покажешь мне его.
– Его пока там нет.
– Опять лжёшь? Откуда тебе знать? Я слышал электронные колокола, служба вот-вот начнётся!
– Ох, какой же ты зануда! Откуда нужно, оттуда и знаю! Верь мне!
Вспышка.
Бью по рулевому колесу и откидываюсь назад.
В переулке завывает ветер. Дождь стихает и превращается в морось, где-то на границе восприятия возникает голос, постепенно становясь громче. Похоже на проповедь, только эта звучит отчаянно и безответно. В осколках бокового зеркала замечаю трёх идущих в сторону церкви людей. Пара под зонтом и преследующий их человек.
Троица подходит ближе, голос становится знакомым.
– Вы же рушите само естество, наша планета – тромб в организме Вселенной! Ваши мертвецы не мертвы вовсе, вы запечатали их тела в синтетику, заперли вместе с душами. А душам мертвецов тут не место! Новые прибывают и старые остаются здесь! Когда-нибудь их станет слишком много и тогда…
Я узнал голос – это тот старик из бара.
Что ему тут делать?
– А знаешь, мне стало скучно.
– Что?
– Скучно мне, занудик! Что не ясно? Я вот как-то жила в голове у одного церковника, вот там было весело! Он считал меня голосом компьютера, а себя избранным, бегал, радовался, выполнял всё, что бы я ни приказала. Однажды я убедила его просунуть в монашескую келью свой…
– Мне это же сделать? – отстранённо говорю я и продолжаю следить за уходящим стариком. Чувствую, как это замечает Антуанетта.
– Нет, давай просто поговорим. Почему тебя называют «Шутом»?
– Ты же умеешь читать мысли, посмотри сама.
– Ну, нет, это скучно! Это как играть в покер с раскрытыми картами.
– Честно, я не очень хочу это рассказывать.
– А я не очень хочу сидеть в доисторическом тракторе с психованным занудой!
– Ладно! Я… Это было спустя полгода после начала войны. Или бойни… Путаница, хаос, неразбериха, спроси, кто с кем воюет, никто бы не ответил. Один город могли делить несколько сторон. Армий хоть с какой-то дисциплиной и целью просто не существовало, а те отряды, что были на одной стороне, гнили изнутри от ереси и пропаганды. В своём взводе я ложился спать с ножом в руках. Необходимо было создать единое войско, невосприимчивое к предрассудкам, иначе мы бы так и перебили друг друга, истребили. Два последних на планете человека насадили бы друг друга на штыки и сдохли, сами не понимая ради чего.
– Давай-ка ближе к делу. Или ты репетировал развёрнутый вариант?
– Надо мной и тысячами других солдат провели процедуру, заразили искусственной шизофорией. Мы стали солдатами эйфории, вечно весёлыми, с радостью выполняющими любой приказ, мы получали удовольствие от войны.
– Очень занимательно! Почему «Шут», ты мне скажешь, наконец?
– Мы смеялись почти постоянно!
Вспышка.
– Когда шагали по выжженным улицам, по пеплу, по запёкшимся трупам!
Вспышка.
– Я расстреливал пленных, и мне было смешно! И теперь… эти воспоминания… Они тёплые, и с этим невозможно ничего поделать, как ни старайся! С какими чувствами всплывает в памяти первое свидание, с такими же я вспоминаю, как приставлял автомат к затылку безоружного! Ты понимаешь, каково это? Помнить каким ты был чудовищем, но в глубине души радоваться этому!
– Ладно, рассказчик ты так себе…
Вспышка.
– Нехрен было меня спрашивать! Тебе нужен убийца или собеседник? Собеседник? Иди, найди кого поинтереснее и дай мне съехать с катушек спокойно! Убийца? Тогда давай грохнем старика, и дело с концом.
– Какого старика?
– Не притворяйся! Ты постоянно сбиваешь меня с мысли, стоит мне о нём подумать! И… Ведь это он дал мне телефон…
Хватаю молоток, рывком открываю дверь и выскакиваю на улицу.
– Стой! – кричит Антуанетта, и раздаётся оглушающий металлический удар.
Некая сила или инстинкт самосохранения отбрасывает меня от автомобиля, я падаю на землю и быстро встаю, грохот превращается в скрежет, а затем в шипение. Мой автомобиль откатывается вперёд, из его смятого багажника буквально торчит легковой электромобиль. Капот смят в гармошку, букеты искр растут из расколотого двигателя. Делаю шаг, заношу молоток для удара, смотрю вовнутрь, оба передних сиденья усыпаны брызгами выбитого стекла, в салоне пусто.
В переулке гаснет свет, все звуки стихают, слышу отчётливый щелчок пальцами. Тусклая фонарная лампа загорается над головой, в сотни раз мощнее обычного. Я оказываюсь в круге света, пронизывающем кромешную тьму, словно луч прожектора на сцене доисторического театра.
Хотели бы убить – уже убили бы! Стою не дёргаясь, крепче сжимаю ручку молотка.
Ещё щелчок.
Две пары фар, как глаза цепных псов, включаются на другом конце узкого переулка. Их свет падает на спину человеку в плаще и капюшоне. Силуэт медленно разводит руки в стороны.
– Та-дам! – Он резко опускает руки и хлопает ниже бёдер. – Ну, так себе появление, знаю, но, Шут, сука, зачем ты убегал? Что я организовал возле твоего дома? М-м-м… А взамен? Публика в виде тупоголовых байкеров? Что они могут оценить в эпатажном появлении? Ты мог найти себе более цивилизованных врагов?
– Скажи, что в следующий раз попробуешь, и беги!
– О! Ты наверняка здесь. Прости мне мои манеры, Антуанетта. Просто в этикете не прописано, должен ли я поздороваться с дамой, если пришёл её убить.
– Беги!
Гаснет свет. Гул двигателей и визг шин рвётся со всех сторон. Прыгаю в сторону, и по месту, где я только что стоял, на скорости проносится электромобиль. Новое положение ничуть не лучше, другая взбесившаяся машина уже нацеливает на меня капот.
– Направо, между домами!
Подчиняюсь, изворачиваюсь и ныряю в проход, первые этажи соседних домов встречают меня заколоченными окнами и запертыми дверьми. Лестницы на крышу срезаны на металлолом, остаётся бежать только прямо.
Обдирая бока, следом за мной протискивается помятый электромобиль, его товарищ преграждает путь впереди. Эту препятствие я перепрыгиваю легко, мельком замечая лицо ошалевшего водителя.
– Опять направо! Дворами к церкви!
Поворачиваю. Бегу вдоль дощатого забора, тень по другую его сторону догоняет меня и норовит выскочить сбоку.
– Быстрее!
Перемахиваю через кусты, позади вдребезги разлетается автобусная остановка.
– Вниз! В склеп!
Не успеваю подумать, хороша ли идея и отпёрта ли дверь, как жар дышащего в спину двигателя сбивает с мыслей. Тротуар. Ограда. Пропуская три метра ступенек, прыгаю вниз. Следом, как гончая за зверем в нору, машина влетает в склеп.
Тяжёлая дубовая дверь открыта ценой выбитого плеча. Приземляясь на холодный пол, сдираю ладони в кровь. Не знаю, чувствует ли электромобиль обиду, но ему не хватило совсем чуть-чуть. Всё, что он смог сделать, осыпать меня каменной крошкой, застряв в воротах усыпальницы.
Встать сложно, запоздалая боль стреляет в колене.
Сплюнув кровь, спрашиваю:
– Надеюсь, это не тупик. Где другой выход?
– Сейчас всё будет!
Россыпь огней перед глазами почти одновременно с ударом по голове. Теряю сознание.
***
Обломки стула впиваются в спину, запах горелой проводки лезет в ноздри, грудь болит, дышать сложно, отголосками тупой боли ноет плечо. Наверху женский и детский плач перебивают мужской шёпот. Церковник кричит, заставляет всех смотреть на пылающую голограмму.
Антуанетта молчит, почему-то у меня ощущение, что её больше нет в моей башке.
– Дай мне три попытки тебя удивить.
Теперь Электрик стоит рядом, и я могу его рассмотреть: кожаный потрёпанный плащ с широкими рукавами, как у волшебника из детской книжки, из-под капюшона торчат редкие чёрные волосы, на тощем и вытянутом носу надеты очки с линзами в круглой оправе.
Я смотрю на него, вспоминаю удар по голове и думаю, как ему удалось оказаться в здесь раньше меня?
– Три попытки! – Он присаживается. – Не удивишься ни разу, я тебя отпущу. Идёт? Конечно, идёт. Ну, слушай! Ты знаешь, часов за десять на старинных резиновых покрышках можно сжечь труп так, что паромщикам вообще ничего не достанется? А? Нет? Ладно…
Он снова встаёт и закатывает правый рукав, под ним длинная, по локоть, механическая перчатка. Электрик сжимает механические пальцы, перчатка начинает светиться.
– Что, нравится? – Электрик ловит мой взгляд. – Не отдам! И не проси, всё равно ты не сможешь её зарядить. Биополе у тебя слабенькое.
Не могу понять, связаны ли руки после падения, начинаю ёрзать, получаю ногой в грудь. Не сбиваясь с ритма, Электрик продолжает.
– Вторая попытка. А знаешь, почему постоянно идёт дождь? После войны церковь завладела климатическим оружием, в боях оно не пригодилось, но сейчас вполне удачно мешает гореть нелегальным погребальным кострам. Опять нет?
Электрик отходит, поправляет очки и смотрит на перчатку, та стала светиться намного ярче.
– Ну же! – выплёвывает Электрик. – Заряжайся быстрее, не позорь меня перед человеком!
Как же ты оказался тут быстрее меня?
– А ты крепкий парень! Готов к третьему раунду? Ну, слушай! Несколько дней назад в администрации этого города раздался звонок, трубку взяла одна очень угрюмая тётка, по-моему, вы уже знакомы. Разговор был недолгим, с полминуты, но после него ей стало очень плохо. Говорят, она жаловалась на сильный писк из телефона. А спустя буквально день она решила прекратить подачу энергии для твоей процедуры.
Что-то начинает сходиться, больница, бар, звонок… Но целой картины всё равно нет. Мне становится страшно не успеть понять всё до конца.
Электрик подпрыгивает от восторга.
– А! Вот! Вот эти глаза! Наконец-то? Правда закручено? Жаль, конечно, что конец истории ты не узнаешь, но все претензии к Антуанетте.
Перчатка электрика вспыхивает настолько ярким светом, что он ослепляет сквозь закрытые веки. У меня нет сил встать, руки связаны, могу лишь беспомощно извиваться. Вопросы, возникающие в голове, неистово требуют ответов, кажется, словно это важнее спасения.
Он не опережал меня!
Здесь есть кто-то ещё!
Я понял!
Электрик садится рядом, хватает меня за воротник и прижимает ко лбу горящую, как солнце, перчатку.
Чувствую жар.
Занятые страхом прихожане не слышат суматохи внизу.
Слышу выстрел.
Горячий и липкий, фонтан крови из груди Электрика брызгает мне на лицо.
Ещё выстрел.
Мертвец падает на каменный пол склепа.
Перед глазами всё ещё плывут белые круги, и почти ничего не видно. Всё равно поворачиваю голову на звук, там силуэт в переливающемся красном свете. Его я узнаю легко, несмотря на временную слепоту – это тот опрятный старик из бара.
Он подходит, я нахожу силы приподняться.
Старик, не обращая на меня внимание, садится рядом и начинает снимать ещё пылающую перчатку с руки Электрика.
– Прости, что не торопился, я должен был убедиться, что перчатка заряжена. Остальное, полагаю, ты уже понял? – говорит старик куда-то в сторону.
Киваю как получается.
– Нам нужен был человек насколько ловкий, чтобы добраться сюда, настолько же и неаккуратный, чтобы по его следу прошёл Электрик. Ты идеальный вариант.
– Ты и эта тварь в моей голове, вы обрекли меня на смерть. Без процедуры я…
– Она больше не внутри тебя, я забрал Антуанетту, после того как оглушил тебя. Прости, но ей я точно не мог рисковать. А процедура, её всё равно бы отменили, не сегодня – так через год! Разве ты не видишь, что становится с миром?
– Оставь! Мне хватило твоих жалоб ещё в баре!
Старик, наконец, снимает перчатку с мертвеца и, немного повертев её, надевает на свою руку.
– Я создал Антуанетту, – говорит Старик, – Электрика, демонов, я спроектировал саму электронную преисподнюю. Из-за меня погибло много людей, но тебя на смерть я не обрекал. Спасибо, что помог, без тебя бы… Ты же понимаешь, что они меня никуда бы не отпустили? Не убили, не позволили уйти, достали бы моё сознание, заставили создать новых чудовищ, новых демонов… Я хочу уйти навсегда…
Старик прижимает к голове перчатку, я закрываю глаза и отворачиваюсь, прячась от света.
– Прощай, Антуанетта! – говорит он. – Где бы ни оказалась моя душа, я всегда буду помнить о тебе.
Короткий крик.
Тьма.
Красный свет голограммы понемногу затухает. Толпа наверху покидает церковь. Слышу смех, меня зовут сослуживцы, голова раскалывается. В мозгу вихрь мыслей, но все они вертятся вокруг лежащего на полу револьвера.
– Да! Да! – твердят голоса. – Жми на курок!
Боком ползу к дымящемуся трупу Старика. Плечо и колено ноют с удвоенной силой.
Смех.
Проверяю барабан – три патрона.
Подношу ствол к виску.
Смех.
Стоны.
– Да! – орут голоса.
В куртке старика звонит телефон.
Неизвестный номер.
– М-м-м… Привет…
Писк.
