Вниз, вниз, по мостовой!
А слева – море: искрящееся, жемчужно-синее: похоже на сапфир. Толстые, пузатые, словно бутылки из-под кальвадоса, пальмы. Вальяжные, накренившиеся, покрытые темно-золотыми чешуями, они сердито шепчутся о чем-то с утренним бризом.
Дзынь! Дзынь!
И байсикл катил вперед: старенький, надежный, послушный.
– Шалом, Керубино!
– God day, Бертруччо!
А музыка гналась вслед за ним. Теплые раскаты постбопа, тихое журчание фри-джаза и резкое стаккато блюз-рока. Хардкорные композиции сменялись мягкими риффами, в безумном ритме пульсировало сердце робопопа, робкими нотами вступали виолончели, и доносилось утробное звучание тромбона.
Музыка обволакивала, звучала повсюду, ласкала волнами, обрушивалась цунами. И вот упрямое техно уступало позиции регги, а оно сменялось бибопом: и так в бесконечном ритме крутящейся карусели. Ветер приносил ему аккорды фортепьяно; с порывом бриза звучали скрипки.
Ветер нес музыку в море, и она танцевала над волнами, рыдала и пела.
Он свернул с Монтгомери стрит, повернул на улицу Сайонара и катил дальше, вдоль множества магазинчиков, вдоль «Черного вуду» и «Забегаловки матушки Пью». Вырулил на мост святого Абдалкадира и покатил по бетону и камню. И город лежал под ним, Новая Франсуаза, сердце и пламя Юга, город бедности и негоциантов, черной магии и оккультизма.
– Привет, Шанго-Зула!
– Салям, Керубино!
Под сенью тамариндов, смоковниц и пальм – вперед, в Золотые Кварталы!
А каковы девушки в Новой Франсуазе!
Вот прекрасные Ама-ндебеле, что родом из Анголы! Предки их приплыли на Гесперидовы острова во время правления Нгебе. Больше всего в Франсуазе! Дочери богини Ане идут горделиво, покачивая бедрами. Тела их подобны эбену и шоколаду; волосы чернее безлунной ночи; ярче опалов сверкают глаза.
Идут они в джинсах и юбочках из тростника; в кроссовках и босоножках на танкетке. Пусть пятколицые стесняются своей красоты; но уроженки Черного Материка идут нагие или почти нагие, подобно черным пантерам, что пленяют и сражают своей красотой. Их груди подобны чашам; а сосочки – точно ягоды вишни. Керубино весело звонит им, и они отвечают ему улыбками – жаркие, словно солнце, и сладкие, как глоток пальмового вина.
– Bonjour, Керубино, – кричат они ему.
И «Бонжур, Beauté» кричит он им в ответ.
А вот пышнотелые жрицы Киприды, что дали обет не покрывать тел. Призывно покачивают они бедрами, как древние порнайи, шлют ему воздушные поцелуи, завлекают, как гетеры. Ветер доносит от них аромат «Sofi Loren».
Вот прелестные тайки, потомки волшебниц-лемуриек. Украшены золотом они, хризолитом и топазами. Словно мистическая сказка Валузии, шествуют они по улицам, окутанные мягким звоном. В ушах, и в сосках, и на запястьях у них колокольчики, и шествуют они, облаченные в мягкий перезвон. Босыми пятками идут по мостовой.
И ароматы, ароматы текут к нему! Горячее чикацтамокское гаспаччо; пряный Циян-Каанский фалафель; тонкие запахи чьяпасского хашпаппиза! А изумительное бордосское гомбо! Острые приправы, что страшнее властелина Шибальбы! Соусы, от которых небо пылает, как души в Геенне! Перец, вкус которого подобен извержению Фудзиямы!
А нежные запахи вин! Вот он катится мимо винных кварталов. Большие пузатые бочки греются на солнце. Там закаляется мадера. А вот крепкие, бронзоволикие старички толкут в кадках белый виноград. Пьянящие, дурманящие запахи плывут отовсюду. Редчайший букет «Лафройга», мягкие нотки «Бейлиса», густая волна черного рома. Воздух подобен живительному эликсиру, и пьет его Керубино, пьет.
Воздух в Франсуазе стекает с горячих раскаленных техасских холмов; мягкой негой приходит с моря; теплой лаской скатывается с равнин. Не воздух, а сома, нектар, амброзия, напиток богов!
Вот асфальт убегает, пропадает на западе; и дальше катится Керубино по неровным булыжникам, пузатым, замасленным, скользким, заблестевшим от времени. Он вкатился в Старый Город, что некогда был основан выходцами из Теночтитлана. Воинственные ацтеки пришли на пылающие равнины Техаса и заложили здесь то, что впоследствии получило наименование Франсуазы. Огнем и кровью отвоевали они болотистую дельту Миссисипи и заложили здесь то, что стало истоком великой цивилизации. Долгое время Тлателолько было столицей Первого Царства. До тех самых пор, пока финикийские работорговцы не открыли Багамские острова и воинственные цари Бенина не поработили пойму Великой Реки и Флориду.
Ох, давно это было, ох, как давно!
Город заняли галлы, переименовали его в Франсуазу. Давно возвели храмы Крома Могильного и Бранвен Прекрасногрудой.
А древние памятники – остались.
Зеленые пирамиды возвышаются над городом, как горы. Облицованные ониксом и обсидианом. Каменные змеи щерят на них свои пасти. Ступени их выше человеческого роста. Как громадные лестницы, идут они к солнцу.
Одна пирамида, вторая, третья. Словно зеленые алмазы.
Орошенные кровью, места отправления чудовищных ритуалов, жилище жестоких, бесчеловечных богов. Некогда сердца вырывали на их вершине, и отрубленные головы катились вниз по ступеням – блям, блям, пам. Чтобы застыть у подножия пирамидой из оскаленных лиц… Щерились в предсмертных усмешках.
Смотрели остекленевшими глазами на жестокое солнце.
А вот и черные пирамиды – обычай, позаимствованный жрецами Анголы у первобытных кушитов. В них хоронили они своих фараонов. Чуть поменьше они – но много их, много.
Шумят фонтаны. Кричат бабуины в зоопарках. Трепещут листьями пальмы.
А ее все нет.
Сворачивает с улицы Иншушинака Керубино. Выруливает на проспект Джордано Бруно. Маленькая куноити машет ему рукой, личико ее – как фарфор, локоны ее – как темная бронза. Играет она в мяч с мальчишками под сенью смоковниц, отрабатывает удары капоэйры. Впервые пробуждается ото сна Тимпо.
– Может, это она? – спрашивает он.
Керубино нетерпеливо дергает плечом. Это не она. Когда будет она, он сразу узнает ее!
И катит он, катит дальше, навстречу ветру.
Стройная алевтида на углу храма Виракочи, одетая в сахарно-белый костюм и высокий кокетливый цилиндр, улыбается ему. Она? Она? Глаза ее подкрашены черным, в зубах – сигара.
Прекрасная полинезийка, покрытая татуировкой.
Туристки, показывающие грудь за бусы на Марди Гра.
Исполнительница уличного стриптиза.
Девушка-панк в латексе и субэпидермалах.
Не то, не то, не то.
Не она, не она, не она.
Божественный символ Аматэрасу впервые проявляет нетерпение. Керубино, повернувшись, укоризненно шепчет ему несколько экзорцизмов. Мало того, что увязался на закорки, теперь его еще и вози! Так он, помимо прочего, еще и вознамерился испортить ему дорогу. Здоровенное такое существо, непонятого полу, видовой принадлежности и ориентации.
Конечно, хороша благосклонность богов, но коль такое дело, обойдется Керубино и без милости Аматэрасу. Честно сказать, оно и на петуха-то похоже никак: какой-то непонятый козел, с белой шерстью и черной головой. Вон и ушки имеются, честь по чести. Однако в храме утверждали, что это петух.
Им, служителям богини, виднее.
У небожителей свои причуды.
«Петух» был тяжелый, и Керубино уже пожалел, что обратился к синтоистам за помощью. Однако же кому же еще не разбираться в вещих снах, как не служителям Аматэрасу-о-ми-ками? К тому же, храм «величественной, которая заставляет небеса сиять», находился прямо через дорогу.
Не нужно тащиться через весь город к филадельфийскому оракулу или к пугающим жрицам Ориши. Вот и получил в нагрузку петуха. Добро бы, он хоть на петуха был похож! Ну или весил бы примерно столько.
Неисповедимы пути господни.
Очевидно, у богов тоже есть чувство юмора.
А начиналось все довольно обычно. Приснился уроженцу Дагомеи вещий сон. И была в том сне девушка, ликом подобная луне, и груди ее были, словно две половинки зефира, и горяча она была внутри, как вулкан Кракатау. А больше ничего офис-менеджер не запомнил. Проснулся он весь мокрый, в поту и сладостных грезах, потрясенный и ошеломленный. И сразу ринулся на поиски своей неземной красавицы. Ведь как же иначе, сон-то приснился в пятницу, а значит, не зря! Это боги смилостивились и снизошли до Керубино, послали ему неземную красавицу. Чтобы скрашивать ему будни и готовить горячий басканский суп.
Главное – не упустить свою удачу. Найти, непременно найти! Вот почему, едва позавтракав, Керубино спустился вниз, перешел дорогу, обзавелся «божественным петухом» и отправился колесить по городу. Искать удачу.
Где-нибудь она да обязательно встретится!
Ласково подмигивают ему продавщицы бананов: товар-то порченый, а продать его хочется! Жадно всматривается в их лица Керубино: нет ли там его суженой, нареченной? Прыгают через скакалку девушки с прекрасными попками – нет ли Ее среди них? Вальяжно раскинувшись, путешествует в паланкине жрица Сантерии – не она ли?
Где же ты, нареченная, где же ты, прекрасная моя?
Солнце высоко, в зените, небо – чистый хрусталь. Жара. Огненными волнами поднимается от мостовой. Вон торгуют водой низкорослые арабы, показывают фокусы ифриты, повсюду снуют лепреконы с приторным пралине. Керубино любит пралине, но до сладостей ли сейчас!
Когда ждет его Она?!
А девушек-то сколько! Идут они и стоят, красуются в витринах, выбивают ковры на балконах. Загорают на крышах. Медные, черные, желтые, красные, шоколадные. Сладкие, словно пахлава, красивые, как на картинах Гогена. Улыбаются ему, улыбаются. Почему он раньше не замечал этого? Вон та, высокая, в кайтайском ханьфу, или вот эта, стройная, как тростиночка в Миссури. Длинноногие, солнцеликие. Одна краше другой. Словно цветы в гирляндах. Цветочный карнавал.
Солнце палит, палит. Отражается жаром от стен домов. Керубино устал. Почему нет его принцессы, Его Королевы, Царицы Юга, Богини Дагомеи? Где же спряталась его ненаглядная? Весь город объехал он, и снова катится к морю. Петух что-то бубнит ему на ухо, не слушает его Керубино. Врунишки боги, вруны. Обманщики. Объегорили несчастного Керубино, обвели его вокруг пальца. Нет никакой принцессы. Сейчас придет он домой, разогреет растворимой лапши, и будет есть «Галину бланка» под звуки сериала «Один дома», как вчера или позавчера, как бывало уже тысячу раз….
Рассеянно привязывает Керубино байсикл у фасада, гладит ассирийских человекобыков, потерянно ищет ключи в кармане.
Хлоп! Хлоп! И на него сверху обрушивается облако пыли. Поспешно отскакивает он, поминая Шубальбу и чертыхаясь.
– Ой! Ой! Прости, Керубино, – заливисто смеется кто-то сверху, и смех этот похож на перезвон. Такой глубокий он и чистый, словно звон упругих струй на порогах в горной реке.
И поднимает голову Керубино. Да это же Агембе, его соседка по второму этажу. Весело смеется она, прижимая ладони ко рту. Ковры выбивает.
Глаза ее сверкают, как алмазы. Кожа ее цвета капучино.
Яркая и чистая, словно песня.
И застывает внизу Керубино.
«Стан ее – словно пальма, а кожа цвета молотого ореха. Глаза ее – будто звезды, что сияли над Иремом. Зубы ее – как жемчуг, губы полны и пьянящи. Волосы – чернее ночи. Будто огонь, сверкнет в ночи, и полна она неги и огня; подобна сказке.
И когда придет к тебе неслышным мраком – не упусти ее, ибо мечта приходит один лишь раз. И будет она твоей наградой. И губы ее подобны напитку богов, и нет ничего желаннее ее в ночи».
Тихо шептал он эти строки, сроки Шахерезады.
И смотрел на Агембе.
А стан ее был стройнее пальмы, и бедра ее широки и крепки, и локоны ее были пенною тьмою.
Солнце садилось на горизонте, окуная город в пьянящий цвет, алый цвет, цвет алого вина; и теплые сумерки укутывали улочки и кварталы.
И в индиговом небе загорались звезды, но не было ни одной, что была бы ярче ее глаз. Была она стройной, словно пальма, и не было желаннее ее в ночи.
Петух исчез, напоследок шепнув ему что-то на ухо, а Керубино наконец-то нашел нужный ключ. Молча вставил его в замочную скважину и поднялся на второй этаж.
