Чердынский воевода Сарыч Шестаков с особым любопытством озирал осенние окрестности бывшего чудского городища. Вот он каков, Неромкур, суровый камень в излучине двух рек. Вокруг избы-землянки стрельцов и мытников*, для ясачного сбора ставленой, бугрится густо заросшая папоротником земля. Вековые ели и кедры берегут под собой молодую зеленую поросль. Далеко внизу, если подойти к краю, голубой лентой стелется почти недвижная Тура. А говорливая Неромка, наоборот, веселой стерлядкой скачет по камням и у самого подножья вливается в Туру. Все в эту пору на Неромкуре размалевано мягкими осенними красками.
Привел сюда воеводу каприз московского правителя Бориса Годунова — поставить новую крепость за Камнем. А он, Сарыч, капризам потакать горазд. Потаканье и есть его служба-работа.
Крещеное имя чердынского воеводы куда-то со временем запропастилось. Все Сарыч да Сарыч — чуть ли не от пеленок пошло. Помнит, как нянька, если мальцу лишнего пряника не доставалось, хитро смеясь, нашептывала ему: «А ты, милай, поканючь, поканючь». И малец канючил, пока своего не добивался. Вот и прилипло к нему это имя-прозвище — Сарыч. Так зовут в народе хищную птицу канюка, докучающего лесным обитателям своим клекотом.
Далеко стоял Сарыч от московского трона, но неостановимо шел к его подножью. Новиком** терпел нужду и царевы походы, получая от казны семишник на копье с саблей, коня и годовое прокормление. Ни тебе шатра в походе, ни слуги. А вернулся живой — опасайся татар и набеглых боярских сынков с топорами и рогатинами. При Грозном царе кого Москва не воевала!
Чтобы избежать походов, добыл Сарыч незавидное, но теплое местечко — слугой при дворе знатного боярина. А там, глядишь, и должностишку какую-никакую выканючил у хозяина — служить умел исправно и преданно. Бывает, ночей не спит и дням счет теряет за хозяйской докукой. Хоть любой палец, да что там! — руку за благодетеля отдаст. Вот уже и землицей обзавелся, деревнишкой с крестьянами. И ведь что выканючил Сарыч — воеводство в Перми великой Чердыни! Кому-то такая служба у черта на куличках наказанием за грехи царем давалась, а Сарычу — в милость за ревностное его радение.
Так-то вот и добрался Годун до самого тронного верха. Сестрицу свою пристроил в жены царевичу Федору, а сам после смерти Грозного сделался доверенным дядькой молодого царя. А тот оказался умом простоват, все державство Годуну доверил. И стал Борис нет-нет да и на себя корону царскую примерять. А когда в недалеком времени осиротел московский трон, перевелись рюриковичи, то и не нашлось вблизи никого, кто бы был Годуну под стать. И головой взял, и придворным интриганством. «Во бранех неискусен бысть», зато крепостями и городами новые земли к московским рукам умел прибирать.
О дороге Артемия Бабинова и о чудском городище Неромкуре думку давно в голове держал. Место, сказать, обжитое, теплое. Каждое дерево, ручей и камень людскими ладонями да ступнями согреты и обласканы. Вон и Артюшка-проходимец тоже на Неромкур вышел. Где бы еще-то городу стоять? Форпосту на сухой дороге за Камнем? Пусть-ка, решил, оглядит обережно то нагретое место чердынский воевода — и надиктовал Годун дьяку письмо в Пермь великую Чердынь от имени уже доживающего свой недолгий век царя Федора Ивановича.
А Сарычу царева затея не в труд, а в награду. Оно, конечно, новый город на пути в Сибирь матушке Чердыни не с руки — поубавит ей и норову, и доходов. Как-никак, а до сей поры ключ от сибирской мягкой рухляди Чердынь в своем кармане берегла. Но ведь дорогу Артемия на ключ не запрешь и в карман не положишь. И поперек царева указа не пойдешь. Матушка Чердынь свое взяла. Теперь нового города черед. А ну как опахнуло вдруг воеводу, это будет его, Сарыча, город? Его воеводством меченный, его старанием ставленный и водимый? Все по его хотению будет в городе. А за воротами — неоглядная Сибирь мягкой рухлядью и золотом закаменьским богатая! Уж он, Сарыч, тогда себя покажет! Если не вернет себе крещеное имя, то уж обиходное, молвой дарованное, новым городом украсит. Не Божий ли перст ему указует? Не Божье ли это изволение?
В угодном деле воевода скор и не ленив. Получив царев указ, тем же часом собрался в дорогу. Колымагу, войлоком подбитую, снарядил, пару стрельцов с бердышами посадил супротив себя. То ли сон, то ли дрема в дороге, а виделся ему дивный на камне Сарычевград. Будто петухи поют и колокола на церковке разговаривают. А у воеводской избы вокруг него, Сарыча Шестакова, девки хороводы затевают…
Прибыв, оглядел воевода место, куда Артемия вогульская тропа вывела, подивился удобству и неприступности будущей крепости. А заодно оглядел со стрельцами и округу. Еще один камень вблизи приметил, Неромкуру под стать. Но осенний день короток. Стрельцы услужливо спроворили воеводе удобную в избе лежанку, повечеряли, чем Бог послал, и пораньше улеглись почивать, оставив на потом запас кумышки. На засыпку один из бойких мытников рассказал слышанную от старого вогула байку про чудских великанов.
…А ночью Сарыча разбудили голоса. Даже целый базар ликующих голосов. Но понять ничего было невозможно. Он подумал сначала, что стрельцы до ветра вышли и расшумелись, однако многоголосый храп спящих эту мысль отвел. Да и голоса-то доносились словно бы не из-за стены, а откуда-то снизу… Мурашки побежали у Сарыча по спине. А голоса все длились, то уходя, то приближаясь, даже лежанка, показалось ему, шевелиться взялась, и только крест двуперстный, многократно устремленный в темноту, да молитва вернули землянке тишину, а воеводе — желанный сон.
Он никому не сказал о ночном происшествии. А у самого руки опустились и душа упала. Строить крепость царем велено на Неромкуре. Но каково будет его Сарычевграду на таком «говорливом» месте? Его ли будет он тогда, этот город? Безвестным Сарычем тогда и помирать? Отдать нивесть кому это божье изволение? Что делать, батюшки-светы? Отписать про голоса правителю Борису? А достанет ли ума? Небойсь, засмеет державец, спятил, скажет, воевода, убирать пора. Если предложить тот завидный для крепости утес-скалу, что видел он в двух верстах от Неромкура — так ведь Годунов про Неромкур давно наслышан, еще от Артюшки-проходимца. Почему-де ушел от Неромкура, где и допрежь нас городище стояло? И то плохо, и то не хорошо. А ведь теперь есть куда и подальше Чердыни сослать ослушного воеводу.
Весь день не находил себе места Сарыч. Царево слово исполнить или своему счастливому случаю в кои-то веки потрафить? Ведь из-под рук уходит город, прахом опадает! И пришла Сарычу хитрая надумка: ту соседнюю береговую скалу-утес Неромкуром в грамоте царю и обозначить. Делов‑то две версты, что за расстояние… Здесь камень, и там камень.
Теперь не досужился Сарыч со стрельцами, до сажени осмотрел и обмерил безымянную скалу, а вернувшись в Чердынь, тотчас послал правителю «роспись городового и острожного дела на городище Неромкуре». В той росписи значилось, что стоит на берегу реки Туры гора-утес высотой 12 сажен и тянется она по берегу на 60 сажен. (Русская сажень — это три аршина по 0,71 м. То есть высота скалы 25,5 метра.) Тому месту, диктовал Сарыч писарю, городовая стена не нужна — и без нее гора «всякова города крепче». Надо только поставить три стены, а с четвертой — от реки Туры — построить «постенно» хоромы воеводские, избы и дворы, «которым быти в городе пригоже». А по углам от реки поднять наугольные башни — для огляда стен и реки. Диктовал Сарыч и, словно из тумана, плыла к нему крепость, его угодой ставленная.
Мелкие страсти людей подчас вмешиваются и в одночасье нарушают большую мировую гармонию. В год 1598‑й, когда ставилось на туринском камне Верхотурье, соборный «мир» и Бориса Годунова нарек царем-самодержцем — не по лествичной прихоти, в по уму и талантам. Но с того же памятного года и на закат пошла его звезда. Заторопился царь возле трона свою династию застолбить — божий взял на себя промысел. Смута вызрела на Руси, и «мир» снова предпочел привычную «лествицу».
Сарыча Шестакова историческая судьба только и запомнила пребыванием на Неромкуре, а после «хитрости» от него отвернулась. Сколько ни ищи — следов не найдешь.
А город, не на чудском месте поднятый? Такой ли уж завидной оказалась его судьба?
Вернуться в Содержание журнала
