Воротником Тимофей был истовым. Кто бы ни показался у заставы — вскакивал, прогибал спину и бросал руку к виску. И, бывало, никого не отпустит без слова-вопроса: ни бабу-богомолку, ни крестьянина с поклажей. Остальное время посиживал на своей сидухе — наполовину полом чурбаке, перетянутом медвежьей шкурой, выцветшей и кое-где облезшей. Говорят, что и душу-то отдал Богу на этой самой сидухе.
Похоронили Тимофея. Чурбак хотели на дрова пустить. А когда шкуру сдернули, обнаружили в полости тетрадь, сурово сшитую из двух ученических. На обложке значилось: Синодикъ, а внизу на отшибе: Тимофей Выринъ, ефрейторъ.
Когда стали листать поминальник, он оказался весьма любопытным. Кроме имен мужских и женских, одному Богу ныне ведомых, кому стражник аккуратно ставил свечки на обеднях и панихидных службах, пестрели вкривь и вкось некие записи разных лет такого примерно рода: «Богомолец один сказывал про меркушинского купца. Тихоном звали. Дескать, тот купец Симеону за его портняжную работу большие деньги сулил. А Праведник не взял. Дак тот ему в уста монеты-те толкал. Потом Тихона по дороге на Верхотурье волки-де разорвали…» или «Тагильский мужик с угольной барки сказывал, мол, первый-то русский городок на Югре был на Медведь-камне ставлен. Московским де воеводой Рюмой Языковым. А у того Рюмы был кот казанский, что твоя рысь, так тот котофей спящему Рюме горло преяде и до смерти заяде».
Из поминальной этой тетради выходило, что Тимофей Вырин не только заставу сторожил, а останавливал и берег в былях и небылицах само быстротекущее время.
Тетрадь долго обреталась в караулке, зачитанная и замусоленная, пока не прилипла к рукам одного любознатца, имя коего мне сказывать не велено.
