Вот уж я этого не переношу: когда женщина укоряет своего мужчину в неумении добыть пищу. Уф! Будто добыча обязана быть пищей. Но еще хуже, когда плачут голодные дети. Голодные дети плачут особенно громко… И только старики молчат, будто голод лишает их голоса. Если охотники племени не добудут крупного зверя, старикам умирать первыми. Вот они и молчат. Будто умирать начинают с голоса. В умышленной немоте стариков нет отчаянья, но как смотреть им в глаза?
Восемь дней охотникам племени не удавалось добыть крупную добычу, и старики замолчали. К стойбищу подступил голод. Женщины стали варить старые шкуры. Как им удается соскребать с них что-то годящееся в пищу? И тут мне повезло. Я увидел свежий след оленя. Он шел через луг к урочищу.
Как я обрадовался! Если взять оленя, голод отступит. И кто прогнал от стойбища голод? Я! Мадо!
Еще никогда, ни перед кем, я так не извинялся, как перед этим оленем. Я так извинялся, что совсем не удивился бы, если бы олень вышел из леса и сам, добровольно, умер бы у меня на глазах, растрогавшись… Вот как я извинялся.
