Но отчаянное неумение побеждать себя проходит. В один момент что-то отхлынет, сползет, как старая кожа, ляжет у ног вечным бессилием. И на завтра, даже если врезался в желтый пол манежа, влетел головой в сугроб — все. не так. Нет, страх не уходит, но он уже другой, влюбленный в тебя, и слезы есть, только теперь они всего лишь смывают ненужную пыль и синяки, просто ты их больше не замечаешь,.потому что нет тебя, прежнего. Тебя, не знающего занесенной снежными буранами дороги на конюшню. Есть ты сегодняшний, настоящий — бегущий сейчас через поле с оттопыренными щетками карманами, с пакетом мокрой морковки для того гривастого, который, может быть, через несколько минут скинет тебя из седла на землю. И все равно каждой из них, «козлящих», «несущих », «встающих в свечку», наступающих нам на ноги, мы верим. Верим бархатному теплу их боков, шевелению чутких ушей, их сенному дыханию, врезающемуся в наши лица. Верим и потому снова и снова встаем, цепляемся за стремена, пропускаем между пальцев поводья… Снова и снова учебная рысь, галоп, препятствия…
Подседлать, расседлать, почистить, отбить денники, вывести навоз. После — посидеть, помолчать, около глаз погладить его, дохрумывающего твои последние конфеты, а потом закрыть решетчатую дверь на кривой крючок и пойти переодеваться. Идешь домой, оглядываешься: где-то за серой деревянной стеной конюшни высунется из денника лошадиная голова, встряхнется, фыркнет от солнечного зайца, забившегося в раздувающиеся ноздри, посмотрит сквозь доски тебе вслед.
И ночью ветер занесет в форточку влажный запах распаренного овса, окрики управляющихся конюхов, посапывания жеребят и нервный стук копыт молодой не уснувшей кобылы.
