Многие деревни исчезли в безвестности, а память не дает выбросить их из сердца, как и тех простых российских людей, что жили тут с незапамятных времен.
Была у нас когда-то деревушка, официально числилась Шамарятами, а в народе ее именовали иначе: «У Балдиных», поскольку жил тут мужичок Егорко-Балда. Прозвище такое ему дали богатые мужики, хотя умом он был намного способнее их. Да так уж от бога повелось: глупого почитают за богатство, а над умным за бедность насмехаются. Но мне в людских прозвищах, как и в исчезнувших названиях деревень, и в названиях лесных и покосных урочищ видится история жизни простого народа.
В деревнях и по сей день лесные да покосные урочища имеют народные названия, и, когда старики их перечисляют, диву даешься, до того заковыристо: Кибардиных покос, Черецаниха, Федоткино, Челпашка, Мокина титька… Ее огибает каменистый и глубокий лог. Раньше по нему конная дорога была проложена в, одну колею: разъехаться в узком каменном ущелье было нельзя, поэтому мужики и прозвали лог метко и выразительно: Сучья дыра. Самое неудобное место для проезда, но как берегли мужики покосы и поля от тележного колеса!
И сейчас иногда натыкаешься на лесную дорогу в двух саженях от межи колхозного поля. Наткнешься на такой клочок тележной колеи, и волнение охватывает тебя, память , старины тревожит твое сердце, будто твой дед на лошадке ездил по этой дороге в зимнюю стужу. В поле метель-падера бушует, а тут тихо, только полозья поскрипывают…
Сотни гектаров лесных покосов, с великим трудом отвоеванных дедами у леса, при нашем поколении заросли березняками да осинниками, а вот эти лесные дороги каким-то чудом не зарастали, навевая грусть и тоску,— уж никогда по ней не проедет на лошади внук того деда, что берег пашню-кормилицу от конского копыта и тележного колеса…
Мой дед умер рано, я грустил по нему и видел его в каждом бородатом старике. И они чувствовали мою любовь к ним и доверчиво рассказывали чудные житейские истории.
…Егора по фамилии никто никогда не называл: коли беден да безграмотен, то и «Егора» хватит. Был он добрым и разговорчивым и ко всякому ремеслу сноровку имел. Прослышал как-то Егор, что можно зимою медвежью берлогу найти по куржаку, что настывает от дыхания зверя. И решил попытать охотничье счастье — чем гнуть полозья да копылья выстругивать, не легче ли берлогу найти, а медвежатину, бают, в городе сбыть можно.
Бродит Егорко всю осень, все лесные уремы просматривает, за каждую колодину заглядывает. Снег оглубел, падеры пошли. Встал на лыжи Егор — и снова в лес, бородой оброс — не узнать.
Идет этак по лесному логу. Летом тут ручеек протекал, родниковый. Видит Егор: чуть-чуть парок идет из-под обрыва, нижние сучья у сосны куржаком подернулись… «Никак берлога,— думает Егорко,— вишь, окаянный, дышит, будто корова, так и прет из чела». Постоял немного, дух перевел, заприметил место да айда скорее домой. В тот же вечер обошел Егорко своих соседей, с жаром рассказывая о найденной берлоге. А утром, до рассвета, захватив старенькие шомпольные ружья, четыре соседа вышли из деревни и по вчерашней лыжне айда в лес.
Когда на небе гасли последние звезды, охотники были уже у берлоги. Отоптав снег вокруг, нарубив жердей, стали их осторожно складывать на чело срубом, связывая на концах.
Вырубив длинный сухой шест, один из мужиков— Фотей— осторожно подошел к челу. Остальные с ружьями встали наготове, напряженно всматриваясь в чело берлоги, откуда со страшным ревом вот-вот взметнется темное, мохнатое…
Егорко чувствовал себя именинником, страх перед зверем и радость добычи смещались на его лице. И вот он скомандовал:
— Давай!
Фотей с силой ткнул шестом в берлогу — и опрометью бросился бежать.
Тихо,.. Так тихо, что каждый слышит биение своего сердца. Фотей вернулся, утер с лица испарину рукавицей, снова взял шест и, ткнув им, опять убежал за деревья. Но не слышит Фотей ни выстрелов, ни звериного рычания. Вернулся, осмелел: «Эк его разморило!» И давай шуровать. А шест упирается во что-то мягкое. Но когда, устав, Фотей вынул шест, то все увидели, как с конца его сползала жирная, черная грязь…
Мужики переглянулись. Когда же, осмелев, подошли и посмотрели в отдушину, то увидели… из-под земли бойко пробивалась струйка ключевой воды,
Фотей зло сплюнул:
— Балда!
И сурово бросил взгляд в сторону растерявшегося Егорки. С той поры так и осталось за мужиком; «Егорка-балда», что прилипло и к его деревушке в семь дворов, а после и к колхозному полю:
— А там, у Егорки Балдиных!..
