Поначалу я отнесся скептически к предложению написать о музее АтлантНИРО (Атлантического научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии, что в самом западном городе нашей страны — Калининграде).
В каждом аналогичном институте есть такие музеи. У нас в городе их даже два: в АтлантНИРО и на ихтиологическом факультете Калининградского технического института. То ли дело Зоологический институт АН СССР в Ленинграде с анфиладой высоких залов! Здесь собраны экспонаты всего мира, здесь — чудеса таксидермии (так называется искусство — да-да — искусство изготовления чучел животных), которые позволяют увидеть и мангровые заросли, и коралловый риф, и птичьи базары.
Или более скромный музей биологического факультета Казанского университета (в котором я когда-то учился и который окончил) — обладатель чуть ли не единственного в мире чучела квагги. Гигантские стада этой родственницы зебры населяли юг Африки, но были полностью уничтожены бурами. Кроме того есть экспонаты, привезенные однокашником и другом великого Н. И. Лобачевского, участником первой русской антарктической экспедиции астрономом И. М. Симоновым. В отдельном зале располагаются кораллы с Красного моря, собранные там не кем-нибудь, а самим А. О. Ковалевским! И здесь же, в небольшом шкафчике — коллекция дневных бабочек Поволжья великого химика А. М. Бутлерова (им была посвящена его кандидатская диссертация).
Решив писать этот очерк, я понял, что позиция стороннего наблюдателя у меня не получится,— вся моя сознательная жизнь так или иначе связана с музеями. В частности, с музеем А. М. Горького в Казани, где работала машинисткой моя мама. В его подвале располагалась экспозиция булочной Семенова, и я, читая книги Горького, хорошо представлял себе юного Алешу Пешкова, спускающегося по Галактионовской мимо «дома Кекина» с лотком горячих саек.
Когда мама перешла на работу в университет, в мою жизнь вошел его зоологический музей, а с ним биология. Эта — на всю жизнь. Студенчество было неразрывно с этим музеем: в одном из его залов стоял мой рабочий стол (за ним я познал первые радости научной работы), а позднее, уже самостоятельно, водил по музею экскурсии.
Наконец, став взрослым, обзаведясь семьей и жильем, я — вместе с женой — успешно превратил в конхиологический и минералогический музей нашу квартиру, до предела заполнив ее тысячами образцов минералов и горных пород и ракушками тропических морей. Так и живем всей семьей в музее! Видно, это на роду мне писано. Ведь и музей АтлантНИРО — тоже кусок моей жизни, и много лет я служу Музам, которые — по определению (см. эпиграф) — должны обитать в его стенах.
В первый раз я попал в АтлантНИРО в сентябре 1961 года. Тогда он назывался: БалтНИРО. Студентом 5-го курса я участвовал в рейсе экспедиционного судна «Батайск». После двух месяцев работы в Северной Атлантике мы зашли в Калининград.
Тогдашние впечатления живы и свежи во всей их полноте.
…Однажды мой учитель, ныне покойный, профессор В. Л. Вагин пошел в БалтНИРО. Я увязался с ним и впервые увидел это здание, скрытое от улицы рощей гигантских каштанов.
Здесь все дышало морем. Пенопластовые буи, приелоненные к стене здания; бухта стального троса; свежевыделанная шкура небольшой рыбы-луны, подвешенная для просушки к пожарной лестнице на уровне второго этажа; грузовик, заваленный сетным полотном. От него исходил специфический запах соли, дегтя, солидола, краски и еще чего-то… У меня, уже отравленного морем, от этого букета сладко сжималось внутри. А в коридорах второго этажа вдоль стен тянулись витрины с экспонатами — музей. Пока Владимир Львович беседовал с начальством, я погрузился в созерцание сокровищ. .
Казалось, мне ли, выросшему в музее, искать здесь необычного? Но в отличие от других музеев, где витали имена великих ученых, где из шкафов на меня обрушивались потоки потрясающе интересной информации, то есть где все воздействовало на мой разум,— здесь, кроме этого, была бездна пищи для чувств. Потому что и здесь, выражаясь штампами, «веяли ветры дальних странствий». Вот омар с огромными клешнями. На пальцах одной — мощные бугры для раздавливания твердой добычи, другая, с пильчато зазубренными пальцами, предназначена для разрезания; а вот — чем-то похожий, но все равно совершенно другой рак — рыжий лангуст от берегов Африки, тут же — обросший морскими уточками (усоногими раками) поплавок темно-зеленого стекла с еле заметными японскими иероглифами. Зато рядом — действительно уникум! В цилиндре с формалином плавает сифонофора физалия — гроза тропических доорей. Горе купальщику, задевшему ядовитые щупальца этого нежного студенистого животного. Ее пневматофор — поплавок — еще не потерял своего лилового цвета, свившиеся спиралями грозные щупальца свисают в толще жидкости, заполняющей цилиндр.
Я наклонился к этикетке… и даже отпрянул от возмущения: там было написано: «Медуза физалия». Обозвать знаменитую сифонофору — медузой? Это такая несообразность, как назвать носорога — слоном.
В ответ на мое возмущение заведующий музеем обезоруживающе улыбнулся:
— Ведь мы не спецы. Пойдемте, посмотрим вместе, может, еще заметите какой-то ляп.
Это был Юрий Николаевич Иванов — директор и создатель музея, ныне известный писатель. Тогда он только пробовал свои силы, а узнав, что институту нужен директор музея (тогда еще не существовавшего), Иванов предложил свои услуги. Ему вручили крупного судака и предложили к завтрашнему дню сделать из него чучело. Предстоял экзамен на профессиональную пригодность. Он прекрасно описан Ю. Ивановым в книге «В широтах морского дьявола»:
«Рыбу-судака делали с женой всю ночь. То он получался горбатым, то слишком брюхатым, то из бока выпирал какой-то угол, то отчего-то пасть не закрывалась, а хвост поникал, как флаг во время затишья. Подручного материала не было, пришлось распороть одну из подушек. В эту чертову рыбу влезла целая подушка перьев! Глаза рыбы мы сделали из канифоли. Я их нарисовал на картонных кругляшках, а сверху залил медово-желтой канифолью. Вставил — и рыба будто ожила, хищно уставилась в наши уставшие, осунувшиеся лица. То ли поужинав, то ли позавтракав ухой из этого же судака, мы поставили зверюгу сохнуть на батарею парового отопления, а сами легли спать.
Проснулся, глянул и оторопел. Вся рыбина покрылась бурой щетиной! Это перья прорвали подсыхающую кожу и выперли своими остриями наружу. Намылив судака, я подбрил его и глянул на часы: пора было отправляться в институт. Вздохнул, еще осмотрел «экспонат» и засмеялся: а, была не была!
— М-да… Какой-то новый вид рыбы, обнаруженный в водах Куршского залива,—задумчиво проговорил заместитель директора по науке.— Под экспонатом обязательно надо написать: «Это действительно судак, а не ихтиозавр».
— А мне эта зверюга нравится,— говорит директор и кидает карандаш на стол.— Что-то в ней живое, понимаете? Характер просматривается. Злой и беспощадный. Что ж, будем считать, что у нас теперь есть директор, так сказать, музея…»
Но все это я узнал потом, через много лет знакомства и дружбы. Нас сблизили, кроме музейных дел, и любовь к морю, и то состояние души, которое прекрасно описал А. Т. Твардовский:
Я в скуку дальних мест не верю,
И край, где ныне нет меня,
Я ощущаю, как потерю
Из жизни выбывшего дня.
Позднее, целиком занявшись литературной работой, Ю. Иванов ушел из института. Рамки музея и наших рейсов стали ему тесны, но все это было позже. Сейчас он внимательно слушал мои поучения, излагаемые с апломбом школяра. А за стеной решалась моя судьба — в прямом смысле слова.
Внезапно из-за двери с табличкой «Зам. директора» выглянул Владимир Львович и поманил меня. Оказывается, в процессе беседы заместитель директора пожаловался на отсутствие специалиста по креветкам, и мой учитель, что называется, продал меня на корню.
Через год я прибыл с дипломом и был определен в лабораторию Южной Атлантики. Мой первый визит был — в знакомую комнатку. Встретил меня не Иванов, а широкоплечий темно-русый парень с развалистой походкой и громким уверенным голосом — его помощник, а впоследствии — бессменный директор музея и автор большинства его экспонатов В. В. Суховершин — просто Валя — многолетний соратник по музейным делам и друг.
Я, с моими «не туда вставленными руками», всегда восхищался его мастерством. Ему доступно все: от чучел рыб до… рытья колодцев; моряк, охотник, аккордеонист, шофер… и просто по-настоящему добрый человек.
Мои служебные обязанности тогда были, ну, как бы сказать… не обременительны: я копался в отчетах экспедиций, вылавливая каждое слово о креветках, рылся в библиотеке, выписывал литературу.
Чувствуя, что в очередной раз засыпаю над бумагами, шел в музей. Через неделю от разговоров перешел к делу: взялся помогать Вале делать чучело здоровенной акулы-молота.
Этот вид акул резко выделяется среди своих, собратьев Т-образным расширением головы. На краях перекладины буквы «Т» сидят глаза. Расстояние между ними заметно шире, чем у других видов акул. Это, видимо, позволяет акуле точнее определить расстояние до добычи. Полагают также, что расширение — это что-то вроде «подводного крыла», создающего повышенную подъемную силу при движении акулы. Для акул, чье тело тяжелее воды, это совсем не лишнее.
Представляете, как меня волновало, что мы делали чучело знаменитой акулы-людоеда, грозного обитателя тропиков Мирового океана? Сколько про это было читано, а тут я держу ее в руках, обдирая ладони о наждак шкуры. Мы вставляем каркас, набиваем шкуру опилками, и буквально на глазах оживает грозное животное во всей красе. ,
Двадцать пять лет прошло с тех пор! Но ни сейчас подвешенная под потолком музея, словно плывущая, акула не оставляет меня спокойным.
Есть в музее еще один экспонат, к которому я приложил руки. Это гигантский голубой марлин. Намучились мы с ним порядочно. В последний день провозились до ночи, вдвоем ворочая здоровенную тушу. Лишь около полуночи, зашив шкуру, наконец приподняли чучело, чтобы не подломить подставки, и установили его на место. Потом отошли, с гордостью посмотрели на свое произведение и с облегчением вздохнули.
На Кубе голубого марлина называют «агуха». Это та самая Рыба (именно с большой буквы) —один из героев повести Э. Хемингуэя «Старик и море».
Я всегда любуюсь ею. Стремительные контуры тела — от вытянутого наподобие аистиного клюва рыла-рострума до стройного хвостового стебля с дополнительными боковыми килями и могучими лопастями плавника. Ланцетовидные чешуйки, обтекаемая, словно «облизанная», форма тела — все говорит о скорости. И агуха действительно одна из самых скоростных рыб океана. Ее грозный бивень — тоже следствие скоростных способностей рыбы. Без него она не смогла бы ловить свою добычу. Только не подумайте, что агуха нанизывает ее на рострум. Нет. Специалисты считают, что, несмотря на обтекаемость, рыба при движении словно гонит перед собой волну уплотненной воды, которая просто отбросила бы догоняемую жертву. Но рыба приподнимает бивень, и обтекающий его поток создает под ним как бы зону относительного разрежения. И жертву словно засасывает в пасть агухи.
Представляете, сколько кислорода нужно для окисления «горючего» в «двигателе» такой скоростной «машины»? Благодаря высокой скорости через ее жабры процеживается столько воды, что это с лихвой обеспечивает потребности агухи. Но это же делает марлина пленником его скорости. Он уже не может двигаться медленно или остановиться надолго: задохнется!
Поэтому физически слабый Старик и смог в неравной борьбе одолеть могучую Рыбу, весящую чуть не полтонны. Искусство старого рыбака состояло в том, что он стремился все время затормозить агуху, не дать ей развить скорость, не дать хлебнуть лишней порции кислорода. Чем дольше Старик удерживал Рыбу, тем более она слабела, пока и не погибла от кислородного голодания.
Не знаю, как кого, но меня не разочаровывают расшифровки таких секретов. Они живут в моей душе рядом: восхищение повестью Э. Хемингуэя и восхищение механизмом, который движет этим чудом природы, голубым марлином, агухой, Рыбой Хемингуэя.
…Так я и «прилепился» к музею, хоть в нем и не числился. А он, возникнув как некий элемент интерьера, рос, обзавелся, как положено, фондом, где собрана коллекция рыб Атлантического океана. Потянулись в музей экскурсии. Для них выделили специальный день. Иной раз моим друзьям приходится тяжко, и я с удовольствием спешу им на помощь, хоть уже давно не жалуюсь на нехватку дел.
Правда, в одном из самых героических эпизодов истории музея я не участвовал: был в командировке.
В январе 1967 года научно-поисковое судно «Гижига» привезло очень крупную рыбу-луну. Стояла обычная калининградская зима: влажная и промозглая. Сложности начались уже с выгрузки туши во дворе института, так как автокран грузоподъемностью 1,5 тонны при попытке поднять рыбу с грузовика просто перевернулся: будущий экспонат весил больше. Лишь с огромным трудом, под «Эй, ухнем!» удалось спихнуть рыбину на землю, не поломав ее огромных плавников.
Все возбуждены: привезли экземпляр, крупнее которого не было ни в одном из музеев Европы! А ведь рыба-луна — тоже одно из чудес природы! Она обитает в толще воды. Несмотря да огромные размеры, которых могут достигать отдельные особи, это безобидные животные (о чем, кстати, говорит маленький — не по размерам — ротик). Рыба малоподвижна, просто парит в воде, влекомая течениями. И для уменьшения удельного веса тела его ткани насыщены водой, представляя собой что-то среднее между хрящем и студнем.
Этот хрящ, замороженный в рефрижераторном трюме судна, превратился в нечто резиноподобное. Никакие ножи его не брали, затащить такую громадину в помещение тоже было невозможно — разве что стену разбирать. И целый день во дворе института, сменяя друг друга, Валя, Б. А. Леонов (кстати, брат космонавта), И. Е. Филатов, Е. И. Кукуев, И. И. Коноваленко топорами вырубали этот проклятый хрящ. И при этом надо было ухитриться не повредить шкуру.
Изготовление самого чучела тоже было тяжким трудом: попробуйте поворочайте сырую шкуру такой махины! И требовалась большая точность, чтобы скрупулезно соблюсти пропорции тела рыбы. Опилками такую громадину не набьешь. И тогда под руководством И. Е. Филатова ребята по специальным шаблонам изготовили для будущего чучела — как для корпуса яхты — набор шпангоутов. А сверху уже натянули шкуру. Но перед этим в основание спинного плавника вложили записку с данными о рыбе и перечнем всех участников эпопеи.
…А однажды директор института С. А. Студенецкий застал следующую картину: у подъезда — милицейские машины, на задах толчется милиция с большими звездами на погонах, кругом, удерживаемые постовыми, крутятся любопытные, из окон института торчат головы. Он, конечно, представился милицейскому ареопагу и поинтересовался: а в чем, собственно, дело? Ему указали на мусорный бак, в котором лежали… отрубленные кисти рук, как показалось оторопевшему директору — женские:
Их обнаружила накануне вечером уборщица. Она с криком кинулась к вахтеру, который и позвонил в милицию. Известие о страшной находке милиция приняла с недоверием, но приехала. Время было позднее, поэтому ограничились тем, что возле бака поставили часового. А утром пораньше съехалось милицейское, начальство: такое неслыханное злодейство!
Неизвестно, чем бы все кончилось, не появись заместитель директора по хозчасти А. И. Курдюмов.
— Да это же Валентин с Гощей Филатовым обезьяну резали! — пояснил он.— Из зоопарка. Там обезьяна сдохла.
Бедный постовой, героически карауливший всю ночь… заплакал. Но можете представить, что сказал директор виновникам переполоха!
,..И еще об одном человеке и еще об одном экспонате. Человек этот — Е. И. Кукуев, Фима,—тоже мой друг. Я надеюсь, меня не осудят за то, что я пишу только о друзьях?
Судьба Фимы поначалу складывалась драматически. Послевоенный ребенок, родившийся на разрушенной, голодной Брянщине. Его, как и многих других его ровесников в те годы, не миновал костный туберкулез. Мальчик погибал. Отчаявшиеся родители написали.,. И. В. Сталину. В ответ появилось распоряжение переселить всю семью в Калининградскую область, в приморский курортный городок Светлогорск, что в 40 км от Калининграда.
Он пришел в институт техником, а потом, будучи студентом-заочником, сдавал мне зачет по генетике. Тихий, скромный, ниже среднего роста, увлекающийся палеонтологией, он не производил серьезного впечатления, но делал все очень основательно. Незаметно закончил институт, поступил в аспирантуру, защитил диссертацию, стал прекрасным специалистом по глубоководным рыбам и с тех пор обожает распутывать сложную паутину всяких биологических историй. Вот одна из них.
…Однажды инженеры промысловой рыборазведки привезли из Западной Атлантики очень странную акулу почти четырехметровой Длины. Чучело ее выставили в музее, а Фима более года по крохам собирал сведения о ней, и вот что он узнал.
Около ста лет назад англичанин Аллен Оустон на рыбном рынке Токио обнаружил странную рыбу. Он. таких никогда не видывал, хоть и объехал чуть не весь свет. Это была акула длиною чуть больше метра с небольшим и необычно уплощенным рылом. Оустон купил рыбу и пришел к крупнейшему в Японии специалисту по рыбам профессору К. Митсукури. Тот поразился: это была явно новая для фауны Японии акула. Однако профессор не считал себя большим знатоком акул и счел за лучшее отправить ее знаменитому специалисту по щележаберным (так ученые называют акул и их родственников) профессору Д. С. Джордан из университета Сан-Диего в Калифорнии (США).
Джордан сразу понял, что имеет дело с новым видом, и этот вид так отличается от всех до сих пор известных акул, что его надо выделить в отдельный род и семейство.
Так он и сделал. Новое семейство и род назвал в честь профессора Митсукури, а вид — в честь Оустона. И с тех пор этот единственный представитель семейства Митсукуринид называется Митсукури на оустони Джордан 1892 (фамилия ученого, описавшего новый вид, присоединяется к его Названию вместе с годом первоонисания,— Прим. авт.).
Впрочем, история вида с этого только началась. Через некоторое время статья с описанием новой акулы попала в руки английского палеонтолога А. С. Вуудворда, который лишь недавно описал новое семейство ископаемых акул, живших около 100 млн. лет назад. Из-за своеобразного рыла он назвал их «лопатоносыми» — скафоринхидами по-латыни. И теперь, вчитываясь в описания и вглядываясь в рисунки Митсукурины, убеждался: это явно потомок скафоринхид, доживший до наших дней.
Позже советский ученый Л. С. Гликман установил, что Скафоринхусы быди обычны в древних мелководных морях, миллионы лет назад плескавшихся на юге нашей страны. Об этом говорят находки их зубов, а они для акул —словно паспорт: по одному можно точно, определить, какому виду акул он принадлежит.
А наша современница Митсукуриьц очень редка. За сто лет она всего 12 раз попалась в руки ученых, и каждый раз — на глубине более 1000 м. Можно полагать, что когда-то ее мелководные предки были вытеснены более приспособленными рыбами с отмелей мезозойских морей, и до наших дней дожил один-единственный вид, сумевший адаптироваться к жизни на больших глубинах.
Вот такая история, начатая англичанином Оустоном и законченная пока моим другом Фимой Кукуевым. Она мне видится своеобразным символом интернационального единства науки, не знающей преград и перерывов ни во времени, ни в пространстве.
Можно было бы продолжить рассказ, но и сказанного достаточно, чтобы убедиться: и нашему маленькому музею есть чем похвастаться. Я думаю, это справедливо для любого — даже самого маленького музея, если там живут Музы, для которых древние греки имен не придумали. Это Музы бескорыстного удивления, Потребности поделиться своими знаниями, Удовлетворения от ответного огонька, зажигающегося в глазах посетителей.
