Острова и капитаны

ГРАНАТА (Остров капитана Гая) Книга вторая
Вторая часть
ПОД МАЧТАМИ «КРУЗЕНШТЕРНА»
Встречи на палубе
Решили ехать в город, до Графской пристани, а там действовать по обстоятельствам. Вдруг встретятся курсанты или кто-то из экипажа «Крузенштерна»! Тогда можно будет завязать беседу и напроситься в гости. А есть и крайний вариант: зайти в диспетчерскую порта и выяснить, не пойдет ли к паруснику какой-нибудь служебный катер.
Но когда спустились от дома на причал ГРЭС, Толик придержал Гая за плечо.
— А ну, испытаем судьбу…— И громко сказал: — Дед! Напротив Голландии парусник стоит, знаешь? Подбрось, а?
В десятке метров от пирса на ялике с растопыренными по бортам удилищами сидел старичок с серебристой щетиной на подбородке и в соломенной шляпе без донышка. Он отвечал Толику с ленивым непониманием, явно притворялся глуховатым. Но, услыхав, что платой за рейс будет трешка, проявил полную и даже несколько суетливую готовность…
Через две минуты ялик с Гаем и Толиком уже тутукал движком посреди бухты. Гай перегнулся через борт и, поддернув обшлаг новенькой желтой футболки, бултыхал в воде ладонью. В зеленой глубине колыхались медузы. Утреннее солнце старательно грело Гаю спину. Вода казалась почти гладкой, но, незаметная глазу, очень пологая зыбь медленно приподнимала и опускала ялик. И внутри у Гая что-то приподнималось и опускалось.
Но это не от качки, конечно! От собственного волненья, от какой-то праздничной тревоги.
Гай не выдержал:
— Толик… А если не пустят?
— Весьма возможно. Если бы я один был, другое дело. А так скажут: куда с таким обормотом?
— Почему это я обормот?! Я — вот…— Гай пошевелил плечами в футболке. Он считал, что новой майки вполне достаточно для парадного вида. По крайней мере, в данном случае.
— А космы-то… Целыми днями шландаешь, в парикмахерскую зайти не можешь… И ухи все облезлые, кожура висит. Что за привычка: с собственных ушей шкуру драть…
— Ты ко мне придираешься, потому что сам боишься, что не пустят на «Крузенштерн»,— проницательно сказал Гай.
— Боюсь. Потому что втравил ты меня в авантюру. Думаешь, на кораблях жалуют незваных гостей?
— А ты придумай что-нибудь…
Толик хмыкнул.
Утро было безоблачное. Рубки высоких теплоходов сияли такой белизной, что синева неба сгущалась вокруг них фиолетовым контуром. И даже старый тускло-сизый крейсер, ждущий ремонта, сегодня чисто и молодо голубел под солннем.
«Крузенштерн» издали казался небольшим, как модель в музее. И приближался сперва медленно, незаметно. А потом вдруг стал расти, расти, взметнул опутанные такелажем мачты в бесконечную высоту и навис над Гаем громадой белого борта.
По борту косо опускался к воде трап — лесенка с леерным ограждением и площадкой внизу. Но, видимо, рассчитан был трап на катера с высокими палубами или просто приподнят. Когда ялик подошел, площадка оказалась на уровне груди у вставшего Толика. Толик прочно положил на нее ладони.
Недавно признавшись Гаю в робости, Толик теперь вел себя уверенно. Вполне по-флотски. Гаю понравилось. Вскинув лицо, Толик решительно крикнул:
— На «Крузенштерне»!
Высоко вверху перегнулся через планшир смуглый мужчина в белой рубашке с погончиками.
— Слушаю вас!
— Я инженер Нечаев с морзавода,— заявил Толик.— Разрешите на борт? Есть дело!
В словах Толика была лишь капелька правды. К морзаводу он имел самое-самое маленькое отношение. Но Гай не осудил дядюшку за хитрость.
— Прошу! — сказал наверху моряк. И оглянулся:
— Ребята, приспустите трап!
— Не надо! — Толик легко метнулся на площадку, ухватил за руки Гая и дернул его к себе из качнувшегося ялика. Гай, разумеется, зацепился коленом и зашипел. .
Деду Толик сказал быстро и вполголоса:
— Все, папаша, спасибо. Теперь давай от трапа подальше…
Борт был ой-ей-ей какой высоты, и Гаю казалось, что поднимаются они по дрожащему трапу страшно долго. Цепляясь за канат-поручень, Гай шагал за Толиком. Он прихрамывал, но про боль в колене уже не думал. Он был торжественно-счастлив.
До сих пор Г ай (сейчас-то он понимал это) жил здесь в ожидании какого-то необыкновенного случая. Все время шевелилось едва заметное предчувствие, что эти мелькающие приморские дни — предисловие к какому-то главному событию. К необыкновенному, похожему на сказку об острове.
И вот сейчас оно наступило. Наверно, в самом деле сказка. И уж, по крайней мере,— приключение. Ну, в самом деле: не из обычных же дней, не из простой жизни пятиклассника Гаймуратова такое сверкающее утро, синева бухты и белый корабль-великан!
Гай чувствовал, что эти мгновения у него уже никто не отберет. Пускай хоть что будет потом! Пускай хоть через пять минут скажут: выметайтесь с судна!.. Впрочем, куда выметаться-то? Умница Толик — спровадил яличника!
Они шагнули на палубу. Смуглый моряк сказал с какой-то полувоенной вежливостью:
— Вахтенный штурман Радченко. Слушаю вас…
У штурмана была повязка — синяя с белой полосой. Гай поймал себя на том, что ему хочется подтянуть шорты, и опустить по швам руки. Он так и сделал.
— Инженер Нечаев…— опять сказал Толик.— Я здесь в командировке. Узнав, что на рейде стоит барк «Крузенштерн», взял на себя смелость приехать, чтобы повидаться с давним знакомым — третьим помощником Морозовым…
Гаю вспомнился Станюкович — в его рассказах офицеры корветов и клиперов объяснялись с такой же суховатой, но безукоризненной учтивостью. И правильно. Здесь тоже парусник…
Но штурман Радченко не выдержал стиля беседы:
— Да как же так?! Третий помощник — я! А Морозова у нас нет!
— Но…
— А до меня был Бурцев! Он сейчас второй!
— Какая досада,— произнес Толик без всякой досады.— В шестьдесят первом году, после капремонта…
— А, так это было вон когда! — Радченко виновато заулыбался.— Я-то здесь всего год. Я познакомлю вас с первым помощником, он у нас давно. Вы подождите…
Штурман ушел. Толик подмигнул Гаю. Тот рассеянно улыбнулся и посмотрел вокруг и вверх с ощущением чудес и простора.
Казалось, он не просто на палубе, а в каком-то корабельном городе. На площади, где белые дома с чисто-синими стеклами и медью иллюминаторов, вышки с локаторами и прожекторами, перекинутые в воздухе мостики со спасательными кругами на поручнях. А еще — громадные, повисшие на изогнутых балках шлюпки, наклонные грузовые стрелы, какие-то белые бочки, кольца толстенных тросов… Но «площадь», выложенная чистыми желтыми досками, не казалась загроможденной. Она была просторна, и десятки людей на ней были словно редкие прохожие.
Курсанты в робах с форменными флотскими воротниками и матросы без всякой формы возились с бухтой троса, красили борт у спущенного на палубу баркаса, сновали туда-сюда. Два растрепанных бородатых человека, не похожие ни на курсантов, ни на матросов, пронесли странное зеркало — обтянутый фольгой громадный щит в прямоугольной раме…
В общем, корабль-город жил своей, непонятной для посторонних жизнью…
А над этой жизнью, над простором корабельной площади возносился окутанный переплетением тросов, лестниц, тонких концов с блоками и украшенных какими-то мохнатыми муфтами канатов мачтовый лес. Мачт было всего четыре, но Гай все равно ощущал себя в лесу. Густота снастей создавала впечатление чащи. Сбегавшийся к верхушкам такелаж делал мачты похожими на острые, чудовищной высоты ели. Двадцатипятиметровая парашютная вышка в парке Среднекамска была малюткой по сравнению с ними. Чайка, севшая на клотик, с палубы казалась тополиной пушинкой.
Но эта громадность была не страшной. В ней чудился радостный размах — под стать синим ветрам и солнечным океанам. И Гай прерывисто, толчками, вздохнул, вбирая в себя эту высоту, этот простор, это счастливое великанское чудо.
…— Первый помощник капитана Аунинын. Гай вздрогнул и опять опустил руки по швам. У подошедшего высокого моряка было твердое лицо с чуть раздвоенным подбородком и очень светлые глаза.
— Чем могу служить? — спросил он. Его едва заметный прибалтийский акцент понравился Гаю. Так же, как нравилось тут все остальное.
— Инженер Нечаев,— уже третий раз сказал Толик и покосился на Гая.— А это мой племянник… м… Михаил.
Ауниныи наклонил гладко причесанную голову, сказал Гаю:
— Станислав Янович…— И снова вопросительно взглянул на Толика. Тот вздохнул:
— Ваш коллега уже сообщил мне, что штурман Морозов на «Крузенштерне» больше не служит…
— Да. Он ушел два года назад.
— Понятно. Я познакомился с ним гораздо раньше…
— Значит, вы уже не первый раз у нас на барке? — осведомился Станислав Янович.
— Первый. С Морозовым мы встречались на «Сатурне», он был туда на время откомандирован… Проект «Дина». Слышали?
— О,— сказал первый помощник и глянул внимательно.
— Да…— кивнул Толик, и Гай почуял, что он слегка расслабился.— Это было славное время.
— Значит, вы тоже гидрограф? — спросил Аунинын.
Как-то незаметно получилось, что они уже не стояли, а втроем неторопливо шли вдоль борта.
— Я не гидрограф… Точнее — не совсем гидрограф. Я был в группе технического обеспечения. Аунинын глянул так, словно снова хотел сказать «о». Но сказал другое:
— А мы вот превратились в плавучую школу.
К Министерству рыбного хозяйства приписаны.
— Жалеете? — с пониманием спросил Толик.
— Дело нужное. Но трудно перестраиваться, привык под синим флагом…— И он Объяснил уже специально для Гая:—До недавнего времени мы были гидрографическим судном военного флота. У гидрографов флаг синий. Только в углу на нем — военноморской флажок.
— Почти как флаг вспомогательных судов,— слегка гордясь своим знанием, сказал Гай.
— Так. Но на нашем флаге еще белый круг с маяком.
— Я знаю. В Южной бухте много таких…
— Да… А теперь у нас в каждом рейсе больше полутора сотен практикантов. Масса хлопот…
— Можно представить,— посочувствовал Толик.
— Да… Но не это самое опасное. Вы, наверно, слышали уже: нас взяли на абордаж две киностудии, «Ленфильм» и «Молдова-фильм». Кому-то пришла фантазия снимать на учебном судне художественную кинокартину… Можете полюбоваться. Навстречу шли три густобородатых матроса в широченных штанах, атласных блузах и шапочках с помпонами.
Они серьезно приложили к шапочкам пальцы.
— Самые бестолковые курсанты — ангелы по сравнению с ними,— отчетливо сказал Станислав Янович.— Где кино — там порядка нет вообще. Эти понятия несовместимы.
Толик сочувственно кивнул. И спросил:
— А что за фильм-то?
— «Корабли в Лиссе». По Александру Грину.
— Да?.. Ну и… как у них получается?
— Я не знаток,— ответил Ауниньш, тоном давая понять, что не одобряет легкомысленного интереса инженера Нечаева.— Не могу судить… Но, по-моему, слишком много пустой экзотики.
Толик, видимо, не удержался:
— Наверно, вы не любите Грина?
Станислав Янович сбоку медленно посмотрел на Толика.
— Как ни странно, я люблю Грина… Хотя есть мнение, что латыши — люди излишне хладнокровные и не склонные к романтике… Но я считаю, что Грина облепили розовыми слюнями: ах, мечты, порывы души к несбывшемуся, ах, зов блистающего мира… А потом — кафе «Алые паруса», косметический набор «Ассоль» и на том же уровне — пошлые статейки о «кудеснике из Зурбагана».
— Но есть и другое. Например, у вас на Балтике — траулер «Зурбаган». Название гриновского города на борту судна — чем плохо?
— Так. Это хорошо. Но это не кино, а флот… Кино с флотом надо держать подальше друг от друга. Для обоюдной пользы… Кстати, поэтому я не одобряю вашего товарища, Морозова, если правда то, что про него говорят.
— А что говорят?
— Будто бы он ушел консультантом на Ялтинскую киностудию. Там строят шхуну для «Острова сокровищ», искали специалиста для проводки бегучего такелажа. Морозов якобы согласился.
Толик помолчал. Потом сказал с коротким смешком:
— Станислав Янович, не хочу дальнейшее знакомство омрачать хитростью. Во-первых, Морозов не товарищ мой, а почти случайный знакомый. Во-вторых, я знал, что он уже не на «Крузенштерне». Я просто придумал повод, чтобы попасть на судно. Мой племянник так страстно мечтал об этом, что я не устоял.
Они оба глянули на Гая, и он засопел, опустив голову. И мысленно сказал Толику: «Вот попрут сейчас, будешь знать».
Ауниньш помолчал и суховато улыбнулся:
— Я подозревал что-то похожее. В командировку не ездят с племянниками…
— Нет, здесь я не хитрил…— Толик был, видимо, уязвлен.— Я и правда приехал по делу. А Михаила пришлось взять с собой по семейным обстоятельствам. Днем я на работе, а он свищет по окрестностям. К счастью, сегодня я оказался свободен… Мы просим извинить за вторжение.
— Ага,— сказал Гай и постарался глянуть на первого помощника ясно и доверчиво. Тот усмехнулся:
— Причина, я думаю, все равно уважительная… Но я, к сожалению, должен вас оставить: дела… Я дам практиканта потолковее, он будет для вас экскурсоводом. Только…— Ауниньш посмотрел на Гая.
— Я понял,— кивнул Толик.— Не спущу глаз.
Ауниньш окликнул пробегавшего паренька в форме и попросил показать экскурсантам судно. Слово «экскурсанты» досадливо царапнуло Гая, но он тут же забыл об этом.
Курсант Лебедев, угловатый, с пушком на губе, на ходу сбивчиво начал лекцию. Сообщил, что «Крузенштерн» неправильно называть кораблем и надо говорить «барк» или «судно», потому что кораблями именуют лишь суда с парусным вооружением фрегатов, то есть с реями на всех мачтах, а здесь бизань — «сухая», с гафелямй и гиком… Потом он перепутал год постройки и парусность, и Толик опасливо глянул на Гая: не вмешивайся.
А Гай и не вмешивался. И почти не слушал уже известные сведения. Корабельная сказка опять взяла его в плен. Так, что Гай казался себе легким, будто чайка. Весело кружилась голова.
…— Лебедев! — гаркнули из темного дверного проема рубки.— Тебя где носит? Сейчас консультация по прокладке!
— А мне первый велел гостей водить!
— Вот пускай тебе первый и ставит зачет!
Лебедев беспомощно глянул на Толика.
— А вы идите,— улыбнулся Толик.— Про барк я кое-что знаю, мы тут сами… сориентируемся. Лебедев с облегчением исчез.
— Хватит голову задирать,— сказал Толик Гаю.— Позвонки свихнешь. Смотри лучше, какой табор…
На кормовой палубе, у подножья необъятной бизань-мачты и у громадного двойного штурвала расположились разноцветные матросы — вроде тех, что недавно повстречались у борта. Живописная компания беседовала, закусывала и, судя по смеху, травила анекдоты. Среди пиратов (а это были явно пираты, не просто моряки) сновали озабоченные люди в обычной одежде. Сияли несколько матовых зеркал (одно такое Гай недавно уже видел). Возвышался помост на колесах, на нем — тренога с камерой. С помоста прыгнул тощий лысый дядька в мятых шортах и распахнутой рубахе. Закричал тонко:
— Александр Яковлевич, я так не могу! Через час начало, а троих еще нет! Это не работа, это моя родная мама не скажет, что это такое!
— Это кино! — ответствовал курчавый невысокий парень. Он поддернул парусиновые брюки, ловко за вязал узлом на животе расстегнутую ковбойку и с удовольствием зашлепал босыми ногами по теплой палубе.
— Александр Яковлевич!,— кинулась за ним вслед квадратная, увешанная фотоаппаратами девица с мужской прической.
Тот, не оглядываясь, помахал рукой:
— Сейчас, сейчас! Берегите творческий запал для съемки! — И помчался куда-то. Проскочил мимо Гая и Толика.
Толик сжал Гаю плечо.
— Постой-ка, Майк…— и смотрел вслед курчавому Александру Яковлевичу непонятно.
— Что? — недовольно сказал Гай. Он не хотел отвлекаться.
— Сейчас… подожди.
Толик оставил Гая и шагнул к девице с аппаратами.
—Простите. Этот кудрявый молодой человек… он кто?
— Этот кудрявый молодой человек — второй режиссер,— сумрачно сказала она.— Общий мучитель. Скоро я его убью.
— Не раньше, чем скажете его фамилию,— попросил Толик.
Девица-фотограф возвела на Толика волоокие, не подходящие ее мужскому лицу глаза.
— О боже. Есть люди, которые не знают Ревского?
— Мерси,— задумчиво сказал Толик. Вернулся к Гаю. Таинственный Ревский уже стремительно шагал обратно и размахивал над рыжеватой шевелюрой мятыми листами. Радостно голосил:
— Если кто-то скажет, что такого эпизода нет в сценарии, я этого человека…
Он промчался мимо Толика и Гая, скользнув по ним веселым, но нелюбопытным взглядом. И вдруг замедлил шаги, встал. Обернулся. Глянул странно: и пристально, и нерешительно.
— Шурка…— негромко сказал Толик.
Тот мигнул, наклонил голову («Похоже на Пушкина»,— мельком подумал Гай).
— Толик… Нечаев?
С точки зрения Гая, они повели себя непонятно. Сперва шагнули друг к другу, будто обняться хотели. Не обнялись, но крепко взяли друг друга за локти. Потом словно застеснялись, расцепили руки. Подумав, обменялись медленным рукопожатием. Толик стоял к Гаю спиной, лица не было видно. А Ревский улыбался — не сильно, а словно о чем-то спрашивал. Потом он сказал:
— Вот черт… Все какие-то затертые фразы вертятся. «Гора с горой не сходятся, а человек…»
— Или «как тесен мир»,— со смехом вставил Толик.
— Да, неисповедимы пути морские… Ты теперь здесь живешь, в Севастополе?
— Мы в командировке…— Толик оглянулся и притянул к себе Гая.
— Сын? — спросил Ревский.
— Племянник. Михаил…
Гай негромко, но внятно сказал:
— Если еще раз обзовешь Михаилом, я прыгну за борт.
Толик растрепал ему волосы.
— Уличная братия кличет его Гаем. Потому как потомок князей Гаймуратовых.
Ревский сдвинул босые пятки и протянул руку:
— Рад познакомиться, князь. Позвольте. представиться. Александр Ревский, давний знакомый вашего дядюшки. Я сказал бы…— Ревский запнулся, и Гай почуял, что он прячет за улыбкой какую-то виноватость.— Я сказал бы, друг детства… если бы не боялся, что…
— А ты не бойся,— тихо произнес Толик.— Хватит тебе бояться.
Питомец флибустьеров
Ревский, сложив рупором ладони, крикнул киношной братии, чтобы ни одна живая душа (если хочет и впредь оставаться живой) не звала и не искала его в течение получаса.
Затем он увлек Толика и Гая на другой конец судна, к фок-мачте. Здесь они в тени этой мачты, в относительной тишине и безлюдье, продолжили разговор. Потрепав Гая по плечу, Ревский спросил Толика:
— Своих-то нет еще?
— Женитьба — как лотерея,— вздохнул Толик. — Раз попробовал — обжегся,
— Извини…
— Д а что ты, дело житейское.
— А у меня семейство в Ленинграде. Два пацана, близнецы-первоклассники.
— Такие же кучерявые?
— Нет, в жену. Белобрысые.
— А ты и сам еще как пацан,— сказал Толик чуть дурашливо и ласково.— Все такой же, лишь в параметрах увеличился.
— Да и тебе не дашь тридцати… Тридцать ведь, да? В сорок восьмом тебе шел двенадцатый?
— Угу… Шурка, вот посмотри: ведь ничего особенного вроде и не было тогда. Ну, бегали, играли. Ну, ссорились. А потом в жизни столько всего случалось серьезного, важного. Но вот запомнилось —лето сорок восьмого…
— Толик,— тихо и серьезно сказал Ревский.— Ты, по-моему, неправ. Особенное было. Я не из тех, кто смотрит на детство со снисходительной улыбкой.
— Д а и я не смотрю. Наоборот… Почти двадцать лет прошло, а нет-нет да и царапнет душу: как расстались тогда…
— Ты, Толик, хорошо расстался. Правильно. Это я был такой… максималист.
— Д а нет, ты был тоже прав.
— Наверно. С тогдашних позиций… Толик, а я ведь прибегал к поезду… Ну, когда ты уезжал…
— Да? — быстро спросил Толик.— И что, опоздал?
— Нет, я тебя видел… Я за киоском на перроне прятался.
— И не подошел… Почему, Шурик?
— Все потому же. Думал, если подойду, значит, изменю е м у.
— Да-а… Ну, а он-то где сейчас?
— А ты не слыхал? Товарищ Наклонов стали писателем. Сперва даже поэтом. Вышла не то в Среднекамске, не то в Свердловске книжечка его стихов. «Первоцвет» называется… Он факультет журналистики закончил, потом с геологами ходил, жил на Сахалине. Очерки печатал. В каком-то областном журнале была его повесть про рыбаков. Говорят, новую книжку готовит.
Толик осторожно сказал:
— Что-то не слышу в твоих словах прежнего обожания…
— Ты не думай, мы не ссорились… Он был, конечно, деспот, но я ему за многое благодарен. Все-таки именно он научил меня быть мальчишкой… Ну, а стали постарше, и как-то разошлись потихоньку. У каждого оказалось свое.
— Встречаетесь?
— А как же! И весьма по-дружески. Он мне свой «Первоцвет» подарил… Последний раз два года назад виделись, в Одессе. Я был там в командировке, а он на Одесскую студию сценарий привез.
— Хороший?
— Н-ну… Кстати, в кино есть свои парадоксы. Хорошие сценарии, бывает, лежат, а те, что так себе, глядишь — уже в работе.
— У него в работе?
— Нет пока. Но приняли…
Толик сказал с ехидцей:
— А то, что вы сейчас снимаете, значит, тоже «так себе»?
— А вот и нет! — Ревский вдохновенно взъерошил шевелюру.— Это будет блеск! Но каких трудов стоило пробить… Знаешь, о чем?
— Говорят, по рассказу Грина. «Корабли в Лиссе»?
— От рассказа только название. А вообще, это фильм о юности Грина. Но со вставными сюжетами из его книг… Грин как бы сливается иногда с героями своих рассказов. Например, с капитаном корсарского фрегата. То есть сначала он просто молодой матрос на этом корабле, но капитан — такой замшелый морской волк — умирает, а этого парня экипаж выбирает командиром… Сегодня как раз снимаем похороны капитана.
— И можно посмотреть? — ввернулся Гай.
— О чем разговор!
— Экзюпери сказал: «Все мы родом из детства»,— вздохнул Толик.— Помнишь свой «фотокор» на треноге?
— Он говорит «помнишь»! Эта штука и сейчас у меня в сохранности! Реликвия…
— А у меня снимок сохранился. Ты после концерта в саду всех нас щелкнул. Помнишь?
…Это было, конечно, прекрасно. Встреча двух друзей, воспоминания давних лет и так далее. Но это касалось Толика и его друга. А Гаю так и переминаться с ноги на ногу рядышком?
Заметив, что Гай потихоньку «линяет» в сторону, Толик рассеянно показал ему кулак. Гай жестами дал понять, что будет образцом благоразумия.
С минуту Гай ходил вокруг фок-мачты, потом вверх по трапу скользнул на бак. То есть на носовую палубу.
Широкая треугольная палуба светилась желтизной и дышала запахом чистого дерева. Гай постоял на носу, полюбовался громадным стволом бушприта с тросами и сетью, восхищенно подышал у сияющего колокола с надписью «Paduja» и подавил в себе преступное желание щелкнуть по медному краю ногтем. Потом оглянулся и радостно охнул: увидел пятиметровый адмиралтейский якорь. Видимо, запасной. Он был закреплен на палубе.
Гай сел рядом с якорем на чуть влажные (видно, после недавнего поливания из шланга) доски палубы. Стал гладить теплое от солнца тело якоря, как добродушного дремлющего великана. За этим занятием застал Гая пожилой усатый моряк (наверно, боцман). Он посмотрел на Гая молча, но так внимательно, что тот без звука и почти на цыпочках поспешил с бака. Толик и Ревский продолжали свои «а помнишь».
— Кудымовы куда-то уехали, ничего о них не знаю,— рассказывал Ревский.— Витек стал военным, капитан сейчас, а Рафик — он почти мой коллега, тоже в кино.
— Режиссер? — удивился Толик по поводу какого-то Рафика.
— Художник-мультипликатор.
— А, ну он к тому и шел! А Мишка Гельман где? Не знаешь?
— Мишка в шестнадцать лет сел за банальное дело — групповое ограбление киоска. Через год выпустили по амнистии. Он взялся за ум, окончил физкультурный техникум, работал учителем в интернате, женился, мотоцикл купил. А потом сел снова.
— За что? Опять за то же?
— Нет. Он ударил на уроке мальчика. Да не рассчитал, видать, тот головой о батарею. Травма… Ну и пошел Миша в знакомые места…
— За это стоит,— сказал Толик.
— А мальчик? — спросил Гай.
— Что? — глянул на него Ревский.
— Его вылечили?
— Да , конечно…
Гай снова осторожно отошел. Шажок, еще шажок… Вот и поручни. А рядом — могучие тросы вант… Про такие моменты в жизни Гая мама говорила: «Ему бес пятки щекочет». Гай оглянулся, взялся за трос. Встал на нижний прут поручней… На верхний… На перекладину вант. Еще на одну. Тросы и ступеньки еле ощутимо дрогнули под легоньким Гаем…
Как бы ни щекотал пятки бес, а у Гая хватило ума не увлекаться. Поднялся на десяток ступеней — и стоп. И так вон к акая высота! От воды до палубы метров пять, да от нее еще столько же. Как на крыше трехэтажного дома.
Севастополь раскинулся по обрывистым слоистожелтым берегам, по высоким склонам. Белые дома, спуски, лестницы, пыльная зелень пустырей, меловые срезы скал, путаница старых кварталов на откосах. Груды деревьев — как выплеснувшая через гребни домов малахитовая пена…
Городу тесно на холмах и берегах, он сбегает к бухте переплетением эстакад. И здесь — будто продолжение улиц: теплоходы, танкеры, крейсера с их многоэтажными рубками-домами, с башнями, мачтами и праздничным трепетаньем флагов.
А за кораблями, за белым нагромождением береговых зданий, за плоским Константиновским мысом с его старинной крепостью — бескрайность открытого моря. И там, приподнявшись над горизонтом, опять туманно обрисовался остров.
Гай вздохнул, покрепче взялся за ванты. Они еле заметно дрожали. А точнее —неслышно гудели, отзывались то ли на внутреннюю жизнь населенного сотнями людей гиганта-барка, то ли на касание соленого ветерка, что летел с открытого моря.
Это был совсем легкий, «шелковый» ветер, но он обмахивал свежестью лицо, шевелил волосы, и Гай не чувствовал жары, хотя солнце крепко припекало плечи и темя.
Ветер шел с моря, рябь ка воде бежала оттуда же, и казалось, что «Крузенштерн» движется к выходу из бухты. Остров плавно вырастал над горизонтом. Чайки восторженно орали, приветствуя капитана Гая…
У совершенно счастливых минут есть одно плохое свойство — они коротки. Гай услышал на палубе стук официальных шагов.
Он увидел под собой аккуратный пробор первого помощника и его черные погончики с квадратными вензелями.
Станислав Янович сказал Ревскому:
— Александр Яковлевич. Ваши коллеги сейчас, забыв о природной интеллигентности, разнесут ют, спардек и шканцы. Они ведут себя возбужденно и все требуют вас.
— О боже! Ну почему все я да я? Там есть Карбенев!
— Режиссер-постановщик сказал, что занят творческим процессом, а за оргвопросы отвечаете вы.
— А вы скажите ему…
— Нет, это уж вы скажите ему все, что считаете нужным,— перебил Ауниньш учтиво, но, кажется, с легким злорадством.
— Девятнадцать лет не виделся с человеком! — рыдающе произнес Ревский.— И поговорить не дают, изуверы!
Толик попытался «смягчить напряженность»:
— Представляете, какая неожиданность, Станислав Янович! Случайно оказался на судне и вдруг встретил друга детства…
— Поздравляю вас,— Ауниньш наклонил голову с пробором.— Если только это не новый повод для пребывания на борту… .
Он, кажется, хотел придать словам оттенок шутки, но Толик глянул на него в упор и спросил тонко и задиристо:
— Следует ли думать, что я здесь кому-то помешал?
— Ни в малейшей степени. Но вы обещали присматривать за племянником.
Ауниньш ни разу не посмотрел вверх, но Гай ощутил, что первый помощник видит его, как облупленного. Будто на темени Станислава Яновича третий глаз.
Гай пристыженно полез вниз. Толик проследил за ним обещающим взглядом. Ауниньш, так и не взглянув на Гая, сказал:
— Впрочем, гости не знают судовых правил. Но вы-то, Александр Яковлевич, могли объяснить мальчику…
— Я и объяснил,— невозмутимо сообщил Ревский.— Велел соблюдать осторожность. Это я послал мальчика на ванты: тренировка для съемки.
Гай, который переминался в стороне, приоткрыл рот.
Ауниньш не сдержал удивления:
— Он что, уже ваш артист? Так быстро?
— Товарищ первый помощник,— назидательно проговорил Ревский.— Вы привыкли считать деятелей кино неорганизованными людьми, и в этом суждении есть доля горькой правды. Но иногда мы действуем оперативно.
— А вы уверены, что съемка ребенка на вантах находится в соответствии с техникой безопасности?
Ревский сказал печально:
— Станислав Янович, кино ни с чем не находится в соответствии. Даже с самим собой. Оно как религия, искать в нем логику бессмысленно. Можно только или отрицать его или верить в него со всем пылом преданной души.
— Я не склонен к религиозному экстазу,— сумрачно возразил Ауниньш.— У меня масса земных проблем. Кстати, вынужден вас опечалить. С берега сообщили, что днем катера не будет, только после двадцати часов. Так что готовьтесь кормить правоверных служителей киноискусства здесь… Гости наши тоже оказались неожиданными пленниками.
Гай тихо возликовал. А Ревский взвыл:
— О боги! Чем кормить-то?! Это диверсия!..
— Ну, только не с моей стороны,— усмехнулся Ауниньш.— Я попросил изыскать возможности на камбузе… Но остатки курсантского рациона — это не меню ресторана «Приморский».
— Мы всегда обедаем в «Волне»,— вздохнул Ревский.— Но я прощаю вам неосведомленность. И неверие в магическую власть кинематографа. Несмотря на ваш унылый педантизм, в вас все же мелькает порой нечто человеческое.
— Я тронут.— Ауниньш кивнул и зашагал прочь.
И лишь тогда глянул на отскочившего с пути Гая. В лице у первого помощника появилось что-то непривычное. И он украдкой (совсем непохоже на себя и очень похоже на Толика) показал Гаю кулак. Гай мигнул и… среагировал: сделал дурашливопослушное лицо и встал по стойке смирно.
Толик ничего этого не заметил. Виновато посмотрев на Ревского, он сказал Гаю злым полушепотом:
— Башка дырявая. Из-за тебя Шурику… Александру Яковлевичу пришлось врать.
— А я не врал! — живо отозвался Ревский.— Я его в самом деле возьму в работу.
— Ой! Как?! — подскочил Гай.
— Ты что? Вправду? — не поверил Толик.
— Есть идея! Славка Карбенев завоет от радости! Понимаешь, мы ломали головы: что-то не получается с пиратским экипажем, пресный он какой-то. Чего-то человеческого нет. Не всерьез, а будто оперетта… А тут пацан в экипаже! Юнга, воспитанник. Представляете, какая деталь, а?
— Но для съемок-то время надо,— попытался возражать Толик.— Не говоря уж о таланте…
— Какое время? Один-два эпизода! Сейчас и начнем! А талант — что? В этом возрасте все талантливы, вспомни, как в Новотуринске шпионскую пьесу ставили!.. Гай, ты не бойся, будешь сам собой, вот и все!
Режиссер-постановщик «Славка» Карбенев оказался молодым высоким мужчиной со впалыми щеками и скорбным взглядом. Он выслушал идею Ревского и без восторга произнес:
— Хуже не будет. Давай…
Затем он поставил Гая между колен и толково разъяснил, что он, Гай, вместе со взрослыми флибустьерами будет стоять в шеренге, мимо которой понесут умершего капитана. Юнга этого капитана не то чтобы любил, но крепко уважал, и теперь, конечно, печалится.
— Ты только не пытайся что-то нарочно изображать, притворяться,— наставлял Карбенев.— Представь, что это по правде. Ну и… в общем, смотри сам. Потом он сказал Ревскому:
— Ты давай преобрази его слегка. В одиннадцать начнем…
В тени кормовой рубки стояли фанерные сундуки с трафаретными названиями «Молдова-филм» (без мягкого знака). На сундуках ворохами лежали разноцветные плащи, кружевные рубахи и драные тельняшки. Среди этого хозяйства сердито хлопотала симпатичная темноволосая девушка. Увидев ее, Ревский присмирел.
— Настенька, тут такое дело. Надо этого отрока превратить в пиратского юнгу… А?
— А где вы раньше были, Александр Яковлевич? Откуда мальчик? Я знала, что на него нужен костюм? Как на охоту ехать, так собак…— Настенька замолчала, зацепившись глазами за обаятельную , улыбку Толика.
— Мадемуазель,— бархатисто сказал Толик.— Позвольте представиться. Анатолий Нечаев, инженер-конструктор, давний друг вашего беспутного второго режиссера и дядюшка этого юнги. Не гневайтесь за нарушение графика. Здесь стихийные обстоятельства, «форс-мажор», как говорят моряки…
Настенька хмыкнула, пряча улыбку, и скрылась в рубке.
— Волшебник,— шепотом сказал Ревский.— Иди в помрежи, а? По линии укрощения строптивых костюмерш…
Настя появилась опять, и не одна, а с пухлой белокурой тетенькой. За ними шагнул старый толстый дядька с седой шевелюрой. Он, словно быстрыми пальцами, ощупал Гая веселыми голубыми глазами. Так, что захотелось хихикнуть, будто от щекотки.
— Прекрасно!..— пророкотал дядька .— Шурик, это вы добыли пиратское дитя?.. Хорош. Настенька, добудь юному джентельмену какое-нибудь рубище с матросского плеча. Питомцу флибустьеров совсем не обязательно выглядеть инфантом.
— Игорь Васильич, это годится? — Настя извлекла из тряпичных ворохов драную легкую фуфайку крупной вязки. Фуфайка была похожа на тельняшку, только полосы — шириной в ладонь. Гаю велели надеть ее на голое тело, чтобы не просвечивала современная майка. «Рубище» повисло на нем крупными складками.
— Вполне,— ска зал Игорь Васильевич.
— А штаны не слишком современные? — подала голос Настя.
— Сойдут,— решил Игорь Васильевич.— Все равно их почти не видать. А голые ноги и ободранные колени суть признаки мальчишек всех времен и народов… Меня смущают только кеды. Они явно несовместимы с парусной эпохой…
— А можно босиком! — Гай раздернул шнурки и дрыгнул ногами, кеды разлетелись по палубе. Гай трепетал от счастливого возбуждения и полон был желания делать все как можно лучше.
— Гм…— Игорь Васильевич огорченно взялся за мясистый подбородок.— Вы, сударь мой, как все нынешние дети, мало ходите босиком. Ваши нежные ступни весьма контрастируют…
— Покрасим, Игорь Васильевич,— деловито сказала белокурая тетенька по имени Рая.— Крем номер пять, средний загар…
Гай опасливо хихикнул, заранее боясь щекочущих пальцев.
— Нет, нужны башмаки,— сказал Ревский.— Иначе ступеньки на вантах будут ноги резать.
— Как на вантах? — заволновался Толик.— Шурка, ты что, по правде решил его на верхотуру загонять?
— Не бойся. Есть идея, потом объясню…
— Мы в самом деле попали в плен к пиратам,— печально сказал Толик.— Живыми не выпустят… Еще немного, и ты, Шурик, заставишь сниматься и меня.
— А что? Вполне подходящий типаж. Молодой матрос, попавший в пираты из интеллигентов. Волею обстоятельств…
— Сам ты пират из интеллигентов! Джек-потрошитель с дипломом!
— Да ты подожди! Я серьезно. Мужиков-то в массовке не хватает! Двое заболели, один где-то загулял. Пиратская шеренга как картечью повыбита… Давай, Толик!
— Толик, давай! — подскочил Гай.
— Да идите вы! Какой я артист!
— Не артист, а статист,— разъяснил режиссер Ревский.— Мы тебя вместе с Гаем в ведомость запишем. Гонорар получишь. Лишний он тебе, что ли?
— Толик, давай, а? — попросил Гай.— А то я один боюсь.
— Надо же! Он боится.
Ревский сдвинул брови, сморщил веснушчатую переносицу и с кавказским акцентом закричал на Толика:
— Ты, дорогой, сюда зачем приехал, а?! Катера до вечера не будет, ты здесь что делать будешь? Просто так будешь, да?! Кушать захочешь, думаешь, тебя тут даром кормить будут, да?! Ты спроси, кино когда кого кормило даром, а?
— Грубый шантаж,— сказал Толик.— Экономический нажим и выкручивание рук… Но чтобы никакого грима. Не терплю косметики.
— Только припудрим,— сказала тетя Рая.
Гаю тоже припудрили лоб и нос.
— Чтобы не бликовали,— объяснила тетя Рая.
Гай дурашливо морщился и смотрел на Толика. Толик был теперь в узких серых штанах, в сапогах с отворотами и белой рубашке с кружевами. Талию обматывала пунцовая шаль с бахромой. Поверх рубашки — замшевая безрукавка.
Освободившись от гримерши тети Раи, Гай восхищенно обошел вокруг Толика.
— Ух ты-ы… Ходи так всегда! Это тебе к лицу!
«Причина», из-за которой ты вчера застрял в городе, будет без ума.
Толик ухватил хохочущего Гая за полосатый подол и вляпал ему ладонью по синему квадрату на месте оторванного кармана. Гай вырвался, отскочил, загремев твердыми башмаками с медными пряжками (эти маленькие, но вполне пиратские туфли отыскала для него Настя). Толик прыгнул следом.
— Стоп! Сохраняйте энергию для съемки! — цыкнул на них Ревский.— Толик, дай гляну на тебя… Тебе для полноты облика нужно оружие. Скажем, пистоль за пояс.
— А мне? — подскочил Гай.
— А вам, князь, ни к чему. Это выглядело бы опереточно. К тому же у вас нет паспорта… Толик, у тебя  есть какой-нибудь документ?.. Прекрасно. Пошли!
В тени бизань-мачты на кованом (явно пиратском) сундуке прочно сидел круглолицый парень в плоском беретике и брезентовой куртке (в такую-то жару!). У парня были озабоченные глаза.
— Это Костя,— сказал Ревский.— Толик, дай этому человеку паспорт и тогда он выдаст тебе кремневую пушку или какой-нибудь смит-вессон. Но без документа к нему не подходи.
Костя нехотя поднялся с горбатой крышки. И сказал не Ревскому и не Толику, а почему-то Гаю:
— Если всем давать без документов, я бы уже заработал себе приговоров в общей сумме на девяносто девять лет, как в Америке…
Он взял у Толика паспорт и поднял тяжелую крышку.
Батюшки, чего только не было в сундуке! Кинжалы, шпаги с витыми рукоятями, короткие римские мечи, длинные пистолеты с узорными замками, мушкеты с гранеными стволами…
Костя дал Толику двуствольный пистолет с медными завитушками и большущим курком-собачкой. У Гая, конечно, руки сами умоляюще потянулись к этой штуке. Костя глянул на Гая и вдруг протянул ему длинный матово-серебристый револьвер.
— На, пощелкай. Кольт, сорок четвертый калибр. Одна тысяча восемьсот девяностый год… Только в людей не целься, не полагается.
— Кому-то, значит, можно и без документа,— поддел Костю Ревский.
— Пацаны — они люди аккуратные, Александр Яковлевич. Я с ними хлопот никогда не имел. А ваш Витя Храпченко вчера толедский кинжал семнадцатого века за борт булькнул. Теперь пускай расплачивается, вещь уникальная…
Кольт был увесистый и прохладный. Курок у него взводился с упругой легкостью, барабан при этом поворачивался. Гай щелкал курком, пока Толик не сказал шепотом, что надо иметь совесть. Гай со вздохом протянул револьвер Косте:
— Спасибо.
Костя подмигнул Гаю. На Костином брезентовом рукаве шевелилась нашивка — синий квадрат с черным шариком посредине и язычком пламени над ним. Гай тронул нашивку мизинцем:
— Это что означает?
— Означает, что я оружейник и пиротехник на «Ленфильме». Видишь, бомба с горящим фитилем. Точнее, старинная граната…
Как одно слово может все изменить!
Воспоминание о гранате, спрятанной в норе под камнем, сделало радостное утро тусклым и неуютным. Гай отошел и зябко обхватил себя за плечи (левое плечо торчало из прорехи).
«Ну, чего ты!» — сердито и жалобно сказал себе Гай. Однако черная дробина уже забегала по белому фаянсовому дну. Видимо, она-то и шепнула Гаю:
«Сам знаешь чего…»
«Но я же не взял эту проклятую гранату!»
«А хотел…»
«Но я же не взял!»
«А спрятал…»
«Ну, я достану и отдам! — отчаянно поклялся Гай.— Завтра же! Скажу, что нашел, и отдам! — Ему страшно стало, что это утро со всеми радостями и чудесами пропадает совсем! И чтобы умилостивить судьбу и убедить совесть, он добавил с сердитой плаксивостью: — Мне; вчера за это и так досталось».
«Не выкручивайся,— пробурчала совесть, но уже без прежней непримиримости.— На дракончика ты наступил случайно, с гранатой это никак не связано…»
«Нет, связано,— возразил Гай.— Если бы не граната, я бы в тот раз не вернулся в Херсонес. И не наступил бы…»
«Не выкручивайся, тебе говорят».
«Но я же сказал, что отдам!»
«Смотри…» — Совесть неохотно припрятала дробину в каком-то незаметном уголке, и Гай с облегчением вздохнул. Но прежняя искристая радость к нему уже не вернулась. Он словно избавился от опасности, но опасность эта была еще недалеко…
Ревский хлопнул его по голому плечу:
— Что, князь, невесел, что призадумался? Или входишь в образ?
Гай осторожно пожал плечом,

Как хоронят капитанов
Хотя Станислав Янович Ауниньш и утверждал, что кино и порядок несовместимы, в одиннадцать все было готово для съемки.
Часть палубы между первой и второй грот-мачтами покрасили водным раствором охры, чтобы не бликовала (как Гаев нос!). Расставили матовые зеркала. Г ай изумился: неужели без них мало света? Оказалось, что для цветной пленки — и с зеркалами мало. Включили еще и кинопрожекторы.
Курсанты приспустили с нижних реев оба грота, и парусина повисла красивыми фестонами, как на старинных фрегатах. .
Карбенев и темный, как мулат, оператор в полосатых плавках и белой кепочке устроились на высокой площадке у камеры. На мостик взбежал тонкий паренек в белой рубашке с распахнутым воротом, встал у поручней, на которых висел круг с надписью «FELIZATA». Сейчас «Крузенштерн» изображал пиратскую «Фелицату», а паренек был главный герой — юный Александр Грин.
У мачты, взявшись за толстенный канат, остановился старик в берете с помпоном и в полосатой, как у Гая, фуфайке. Ревский на ходу шепнул Гаю и Толику, что это знаменитый Симонов, который еще до войны играл Петра Первого в известном фильме. А здесь он играет старого боцмана. У знаменитого артиста было хмурое складчатое лицо. Может, он «вживался в образ»?
А Гай в грустную роль вжиться не мог. Прежней радостной прыгучести в нем не было, но ощущение  праздника вернулось. И с веселым любопытством он вертел головой.
Ревский выстроил экипаж «Фелицаты» между мачтами, лицом к борту. Пираты были всякие — молодые и старые, бритые и бородатые, франтоватые и в лохмотьях. В треуголках, беретах, косынках. С пистолетами за широкими поясами. В тельняшках и безрукавках. Но больше всего — в атласных широких голландках с большими воротниками и галстуками, как у детских матросок.
Толик оказался рядом с лысым чернобородым дядькой в драном камзоле. На глазу у дядьки чернела повязка.
— Я вместе с Толиком,— быстро сказал Гай. Ревский кивнул и торопливо предупредил:
— В камеру только не зыркай, смотри на процессию…
Он вскочил на помост к Карбеневу и оператору. И сразу откуда-то сверху громкий голос динамика властно произнес:
— Эпизод «Похороны капитана». Все готовы? Внимание… Дубль первый. Мотор!
Упруго и очень громко ударили из динамика печальные аккорды. Толик положил Гаю руку на плечо. Гай быстро сделал грустное лицо и задеревенел. Но музыка тут же выключилась.
— Сто-оп! — сердито завопил динамик.— Какого черта? Локаторов кадре торчит! Замотайте его хотя бы! Девица-фотограф полезла по скобам к площадке судового локатора, начала обвешивать поручни золотистой фольгой.
Одноглазый пират сказал:
— Так и будем маяться. Не могли с деревянной баркентиной договориться, вроде «Альфы». Здесь не парусник, а «Титаник».
Гай понимал,-что локатор на пиратском судне — штука лишняя. Но все равно было досадно, что на «Крузенштерне» кому-то что-то не нравится. Он даже подумал: не сказать ли что-нибудь одноглазому? Но опять прозвучала кохманда: «Мотор!»
И снова — музыка.
Нет, это был не похоронный марш. Это было вступление к песне, и вот сама песня тяжело растеклась над палубой, над бухтой. Все пространство заполнили сумрачные мужские голоса:
Опускается ночь — все чернее и злей,—
Но звезду в тучах выбрал секстан.
После жизни на твердой и грешной земле
фас не может пугать океан.
Гай опять застыл, помня, что надо быть печальным. Песня неожиданно надавила на нервы, сердце толкнулось невпопад.
Не ворчи, океан, ты не так уж суров,
Для вражды нам причин не найти.
Милосердный владыка морей и ветров
Да хранит нас на зыбком пути…
Шестеро матросов «Фелицаты» — в одинаковых алых блузах и с непокрытыми головами — вышли из-за кормовой рубки. На плечах они держали носилки из шлюпочных весел. Длинный серый тюк на них вызвал у Гая толчок суеверной тревоги. Особенно торчащие, туго обтянутые парусиной ступни. Гай понимал, что там чучело, но легче от этого не было.
Моряки шли медленно и мерно, лишь один споткнулся о протянутый ка палубных досках трос — и носилки косо качнулись.
…Тот светло-коричневый, как мебель, длинный гроб совсем не похож был на эти носилки с парусиновым коконом. Но качнулся он в точности так же,  когда солдаты споткнулись в воротах. Мертво и беспомощно качнулся… Это было год назад, когда хоронили отставного летчика, жившего в соседнем доме. Сосед был старый, летать кончил еще в тридцатых годах, во время войны служил в каком-то штабе, а потом вернулся в родной Среднекамск. Он был дедушкин товарищ.
У дедушки в те дни тяжко разболелась нога, и он с трудом стоял на тротуаре, опираясь на палку и на плечо Гая. Когда отрыдал оркестр и печальная вереница автобусов скрылась за углом, дедушка тихо выдохнул над Гаем:
— Все… Отвоевался наш капитан.
Рука деда больно давила плечо. Гай хмуро спросил:
— Почему капитан? Он же полковник.
— Он для нас был капитан. Когда мы мальчишками морские бои на пруду устраивали. И потом… Капитан, Мишенька, это такое звание… Иногда главнее полковника и генерала…
Гай плохо знал соседа и не чувствовал большой печали. Он тревожился за деда.
— Дедушка, пойдем, тебе вредно стоять…
Потом ногу деду вылечили. Сейчас он ходит бодро, хотя ему семьдесят пять… «Но ведь уже семьдесят пять,— вдруг подумалось Гаю.— И если…»
(А матросы все шли, шли — почему-то очень долго, и Гай уже не разбирал слов песни.)
…Если только ничего не случится с ним, с Гаем, тогда… не очень уж много времени пройдет, и ему придется провожать дедушку… как того капитана…
А потом… Гай в семье самый маленький, Все, кого он любит, старше его. Значит, и они… тоже? И папа, и мама?
Но тогда зачем на свете все хорошее? Зачем солнце, море?..
В Гае не было страха за себя. Но печаль будущих расставаний поднялась к его сердцу как холодная вода. Печаль и жалость к людям, которым судьба предназначила уйти с земли…
От тебя, океан, мы не прячем лица,
Подымай хоть какую волну.
Но того, кто тебя не пройдет до конца,
Без упрека прими в глубину…
«Ну, что ты! — перепуганно сказал себе Гай, стараясь унять дрожь подбородка.— Перестань, дурак!»
Что же это будет сейчас! Скандал какой, съемка сорвется! Но не было сил сдержаться, и Гай, мотнув головой, уткнул лицо в локоть Толику.
Он всхлипывал, чудовищно стыдясь этих слез и ожидая, что музыку оборвет гневный радиоголос:
«Что там случилось с мальчишкой? Уберите его!» Но песня все звучала в своем рокочущем ритме раскатистой волны. А еще Гай слышал тихие слова. Д аже не слышал, а будто чувствовал их сквозь прочную и теплую ладонь Толика, которая прижималась к дрожащему плечу: «Гай… Успокойся, Гай. Ну, перестань, малыш. Не горюй, я с тобой…»
Песня стихла, и голос прозвучал, но совсем не сердито:
— Отлично, ребята! Через десять минут повторим, а пока — все как надо!
Пиратская шеренга распалась, все запереговаривались. Гай стыдливо глянул из-под мокрых ресниц. Но никто на него не смотрел. Лишь Толик сказал вполголоса:
— Ты что расстроился? Представилось, что все всерьез?
Гай не знал, как объяснить, и только дернул плечом.
Подошел Ревский.
— Молодчина, Гай. Врубился. Так и держись.
Это было уже чересчур. Гай ощетинился, готовый сказать, что никуда он не «врубался» и кино здесь ни при чем! Надо вырезать эти кадры из ленты!.. Но он увидел зеленовато-желтые глаза Ревского. Понимающие были глаза и говорили совсем не то, что слова. Гай засопел и уперся взглядом в свои башмаки.
Сняли еще два дубля, и больше Гай, конечно, не плакал. Только с боязливой хмуростью следил исподлобья, как шагают матросы с носилками. Толик, тревожась за него, сказал шепотом:
— Ничего, Гай. Все хорошо…
А что хорошего?
Но настоящей печали теперь не было. Уже пришла успокоительная мысль, что дедушка еще крепок, а здоровые люди живут иногда и до ста пятидесяти лет. И вообще, если что-то и когда-то будет в жизни грустное, то очень не скоро… А в парусину зашит легкий пустотелый манекен. Кино — это ведь игра. И Гай теперь старательно играл опечаленного пиратского юнгу.
Играл, видимо, неплохо, потому что Ревский в перерыве снова сказал, что Гай молодец. Серьезно так сказал. И Гай наконец нерешительно улыбнулся.
После съемок обедали. Операторы, режиссеры, помрежи, осветители и гримеры вперемешку с актерами расположились группами кто где (лишь бы тень была). Толика и Гая Ревский позвал в компанию, где оказались знакомые: художник-постановщик Игорь Васильевич, оружейник Костя и одноглазый пират, что стоял во время съемок рядом с Толиком.
Гай поглядывал смущенно и виновато. Стыд за неожиданные слезы все еще сидел в нем. Но, впрочем, в стыде этом не было тяжести, потому что в слезах не было вины. Гай хотел только, чтобы никто не вспоминал про это и не расспрашивал.
Никто ничего и не сказал. Многие, наверно, и не заметили того случая. Другие, возможно, решили, что так и полагалось. А если кто-то о чем-то догадался, то, спасибо ему, не подал вида.
Изнемогшая от жары тетя Рая принесла бачок с курсантским рассольником, но на нее замахали руками: никому не хотелось горячего. Появились откуда-то помидоры, булки, вываленная в укропе вареная картошка, копченая скумбрия, бутерброды и бутылки с минеральной водой (Гай взял одну и вздрогнул от удовольствия: какая холодная; где, интересно, хранили?).
Рыбьего хвоста, картофелины и двух помидоров Гаю хватило, чтобы осоловеть от сытости. Но тут Костя выкатил на брезент арбуз. И показал Гаю нож с зеркальным волнистым лезвием:
— «Человек-амфибию» смотрел? Это нож Ихтиандра.
— Ух ты-ы…— Гай понял, что чудеса продолжаются и день по-прежнему хорош. .
После арбуза Гай в поисках заведения, именуемого флотским термином «гальюн», заблудился внутри «Крузенштерна» среди коридоров и трапов. Повстречались два курсанта, узнали, что Гай из киногруппы, а не просто так болтается по судну, и со смесью покровительства и уважения показали все, что нужно. Устроили Гаю экскурсию по длинным кубрикам с двухъярусными койками и подвесными столами, заглянули с ним в кают-компанию и на камбуз и даже, испросивши разрешения механика, стаскали Гая в «машину». Здесь, среди гладкой блестящей меди, изогнутых труб и запахов смазки, тоже было интересно. Только о парусах уже ничего не напоминало. И Гай наконец с удовольствием выбрался к солнцу, под гигантские мачты.
Перепуганный и злой Толик ухватил его за шиворот.
— Где тебя носило?
Гай , вертя шеей, объяснил. Толик дал ему легкого леща, велел быть рядом и спросил подошедшего Ревского, нельзя ли вставить в фильм сцену, где беспутного юнгу дерут линьками.
Ревский улыбнулся Гаю и сказал, что, к сожалению, нельзя: не позволяет лимит пленки. Юнгу еще придется снимать на вантах, под распущенными парусами, когда он кричит матросам долгожданную весть: «Остров! Вижу остров!» Это будет во какой финал фильма! С Карбеневым уже договорились.
Слово «остров» отозвалось в Гае сладким и тревожным эхом. И он не подскочил, не завопил от радости, а спросил тихо:
— Сегодня?
— Ну, что ты, дорогой, где сегодня? Это надо снимать на ходу, в плавании. Дня через три…
— Шурик, ты спятил? — возмутился Толик.— Я, между прочим, в этом городе на работе!
Но Ревский сказал, что снимать будет не Толика. Его роль уже сыграна и безусловно войдет в историю мирового кино. А Гаю на сутки придется выйти с киногруппой в море. Ничего с ним, с Гаем, не случится, смотреть будут в десять глаз. А Толик пускай спокойно сидит в лаборатории и конструирует свои хитрые аппараты во славу отечественной науки…
— Ага, буду я сидеть спокойно, когда он шастает по вантам!
— Разве лучше, когда князь Гаймуратов один шастает по окрестностям? — ехидно спросил Ревский. Толик вздохнул.
При мысли о плавании под парусами радость Гая стала настолько громадной, что даже как-то придавила. Он отошел к фальшборту и сел в узкой тени. И с полчаса был такой — съежившийся и присмиревший. Боялся: не захочет ли судьба уравновесить его счастье каким-нибудь печальным случаем? Потому что в жизни всегда все перемешано, а сегодня что-то
слишком много навалилось на Гая одних только счастливых неожиданностей.
Хотя нет, не только. Мысли его о горьких расставаниях и слезы — это, может быть, и есть та черная гирька, чтобы уравнять на весах радость и печаль? А воспоминание о гранате!
«Ну, чего ты? Чего ты опять?» — сказал себе Гай.
Все-таки радостей было не в пример больше. Гай привалился к фальшборту, вытянул на горячее солнце ноги и закрыл глаза. Кричали чайки…
В четыре часа опять началась съемка. Но уже без Гая, без шеренги пиратов. Снимали только тех шестерых. Как они подходят к борту, и зашитый в парусину капитан с привязанным к ногам ядром скользит с носилок, чтобы скрыться в пучине.
На самом деле в пучине он не скрывался. Внизу у борта стояла шлюпка с курсантами, они ловили манекен. Сцену снимали трижды, и всякий раз из шлюпки долетали сердитые вопли: чучело было увесистым, ядро, хотя и деревянное,— крепким.
Теперь Гай смотрел на похоронный обряд спокойно. Прежняя печаль еле заметным осадком еще лежал а на душе, но грустных мыслей не было. И Гай наконец разобрал последние строки песни:
После тысячи миль в ураганах и тьме
На рассвете взойдут острова.
Беззаботен и смел там мальчишеский смех,
Там по плечи густая трава.
Мы останемся жить навсегда-навсегда
В этой лучшей из найденных стран.
А пока среди туч нам сияет звезда —
Та, которую выбрал секстан.
«Опять про острова»,— подумал Гай. В этих совпадениях с его собственной сказкой чудилась счастливая примета^
Пираты сдавали Косте оружие. Гаю довелось подержать две кривых сабли и пощелкать курками трех пистолетов. Девица-фотограф по имени Иза (то есть Изольда) сняла его одним из многочисленных аппаратов, когда он стоял с саблей под мышкой и кольтами навскидку. Обещала карточку.
Подошел одноглазый пират. Оказалось, что это и есть Витя Храпченко, утопивший толедский кинжал. Витя отцепил бороду, сдвинул на лоб повязку и сказал, что кинжал вот он. Витя его не топил, а только сделал вид. По просьбе курсантов. Они надеялись, что начальство разрешит понырять за пропажей, но старпом даже думать об этом запретил: глубина-то больше пятнадцати метров. Костя сказал, что за такие шуточки Вите следует «выставить глаз всерьез». Витя заржал…
День, словно спохватившись, что был длиннее всяких пределов, поспешно сменился вечером. Солнце светилось красной медью и быстро съезжало к сизой облачной полоске над морем, у Константиновского равелина. С топотом выбегали и выстраивались курсанты. Когда солнце совсем утонуло в дымке, на военных кораблях негромко и слегка печально заиграли трубачи — сигнал «спуск флага». Красный флаг «Крузенштерна», хотя и без сигнала, тоже пополз с кормового флагштока. Гай торопливо встал прямо. Конечно, он стоял в стороне от курсантского строя, но флаг «Крузенштерна» был теперь немножко и его флаг.
Гая окликнула Настя. Велела сдавать казенное имущество: башмаки и фуфайку. Гай с сожалением переоделся. А катер все не приходил. Небо стало совсем ночным. Круглая луна, которая недавно была почти незаметной и розовой от смущенья, засияла, как прожектор. Палуба отливала желтым светом, рубки волшебно белели. От мачт и снастей падали четкие тени.
Гай вдохнул посвежевший воздух с запахом моря и корабля, с лунным светом, и на миг показалось, что все ему снится. Он подошел к Толику и Ревскому, которые беседовали у фальшборта. Толик молча притянул Гая к себе. Ревский сказал:
— Накладок сегодня кошмарное количество. Но с Гаем получилось здорово. Лучшие кадры.
Гай съежил плечи.
— Не надо эти кадры. Выключите их из картины…
— Да ты что! Зачем?
— Ну…— Гай ощутил, как опять царапнулись в горле слезинки.— Потому что это не так…
— Что не так, Гай? — осторожно спросил Ревский.
— Потому что… нечестно. Я не про этого капитана думал, когда… так вот…
— Я понял,— мягко проговорил Ревский.— Конечно, ты думал не про эту куклу на носилках. Про что-то свое… Но ведь горе-то не бывает нечестным. Люди будут смотреть этот фильм, и они станут жалеть настоящего капитана, не чучело. И, может, каждый вспомнит какую-то свою печаль. На то, брат ты мой, искусство и существует. Согласен?
— Не знаю,— вздохнул Гай.
Толик сказал:
— У меня, по правде говоря, тогда тоже в горле заскребло.
Гай поднял глаза: правда?
— Вспомнил, как в детстве про лейтенанта Головачева читал,— задумчиво объяснил Толик.— Как его хоронили на острове Святой Елены. А потом про Курганова…
— Ты о чем это? — спросил Шурик. —
— А помнишь ту папку, с которой вы меня поймали? Ну, в первый день знакомствам. Я тащил рукопись для перепечатки…
Толик стал рассказывать Ревскому то, что Гай уже знал (знал, а все равно интересно слушать). Гай стоял рядом, и ему было хорошо, только слегка покачивало на гудящих от усталости ногах. Вдруг заныл в ступне вчерашний ядовитый укол. Гай сбросил незашнурованный кед и поставил ногу на теплую черную тень на досках палубы. Боль угасла.
…— Такие вот совпадения: и тогда Крузенштерн, и сейчас. И снова встреча…— сказал Толик.
— Это хорошо, что снова,— тихо отозвался Ревский.— Это даже представить невозможно, как здорово… А то ведь…
— Да… А знаешь, Шурик, эта рукопись была для меня тогда не просто повесть. Она… ну, как бы часть жизни. Я все, что читал в ней, на себя прикидывал. И она помогла мне в те дни… Ну, после той истории, когда я сбежал от вас в походе… Как вспомню этот случай, тошно становится. До сих пор…
Шурик спрятал серьезность под шутливым полу-вопросом:
— Наверно, сейчас инженер-конструктор Нечаев уже не боится гроз…
Гай почувствовал невидимую в тени улыбку Толика.
— Да и ты, Шурка, не тот. Внешне все такой же, а характер… Посмотрел я, как ты тут командуешь, подумал: «Где тот мальчик в матроске?»
— В нашем деле иначе нельзя, пропадешь… Но мальчик во мне, внутри,— без улыбки сказал Ревский.— Я с ним иногда советуюсь, если трудно.
Подошел Женя Корнилов — тот паренек, что играл Грина.
— Что это катера до сих пор нет? Потонул?
— Не ворчи, старик,— сказал Ревский.— Я заметил, что ты сегодня вообще не в ударе. Крупные планы придется переснимать. Не оставишь свою меланхолию — разжалуем в юнги. А в новые капитаны выберем вот его,— он хлопнул Гая по спине.
Женя ответил как-то излишне серьезно:
— Не, выйдет. Его время еще не пришло. Сперва пришлось бы похоронить меня, а до этого далеко… Вон катер стучит…
До причала ГРЭС было ближе, чем до города, но ведь не станешь просить, чтобы ради двух пассажиров катер делал крюк почти в три мили. Пришлось ехать с киногруппой до Графской пристани, а оттуда уже рейсовым иыкерманским катером домой.
Толик и Гай сидели на корме. Гай почти спал, прислонившись к твердой спинке скамьи. Но когда опять проходили мимо «Крузенштерна», он подскочил и шагнул к борту.
Парусник, черный на фоне лунного неба, казался безлюдным и таинственным. Луна без остановки прокатилась через его четыре мачты и густой такелаж. Это был как бы еще один кадр в бесконечном фильме сегодняшнего дня. Гай вздохнул устало и благодарно.
Толик встал рядом.
— Все хорошо, Гай, да?
Гай кивнул. Толик сказал неуверенно:
— Немного обидно только, что не повидал я нынче одного человека… Ну, он знает, что сегодня я мог и не прийти.
— А эту… человека как зовут? — сонно пошутил Гай. Толик молча взъерошил ему затылок.
— Зато ты с Шуриком своим повстречался,— сказал Гай.
— Это самое главное. Подарок судьбы… Мы и знали-то друг друга недолго, одно лето, а вот осталось это на всю жизнь… А расстались тогда мы по-обидному, чуть до драки дело не дошло.
— Из-за чего?
— Не умели до конца стать друзьями. Третий мешал…
— Не умели, а говоришь «друг детства»…
— Сейчас-то ясно, что друг. И знаешь — будто камень у меня с души…
— По-моему, и у него,— сказал Г ай.
— Наверно… Некоторые считают, что в детстве все будто игрушки. Беды, мол, ненастоящие, обиды пустяковые. И вообще будто детство — время несерьезное. Ты этим дуракам не верь.
Гай пожал плечами. Верить дуракам он не собирался. Как он мог считать несерьезной всю свою жизнь?

Пестрые дни
Следующие сутки показались Гаю длинными, как целое лето.
Утром Толик сказал;
— Мишель! Я сдаю тебя на поруки режиссеру Ревскому. Мы договорились вчера. Днем у меня совещание с моряками, а вечером…
— Личная жизнь.
— Именно. Я иду в театр и вернусь только ночью. Чтобы ты не изводился и не дрожал от страха в одиночестве, переночуешь у Шурика в гостинице.
Ликуя в душе, Гай все же яростно возмутился:
— Кто дрожит от страха в одиночестве? Да я за тебя боюсь, когда ты где-то болтаешься допоздна!
— За меня?! А что может случиться со мной?
— А со мной? Ты за меня все время трясешься, а я за тебя не должен?
— Ну…— сказал Толик потише.— Я уже большой мальчик.
— Думаешь, с большими никогда ничего не случается?
— Со мной ничего не случится,— пообещал Толик.— А ты на судне не болтайся в неположенных местах и старайся не мозолить глаза Станиславу Яновичу.
— Хм…— сказал Гай.
День Гай провел чудесно. Сначала он помогал чистить тонкие трехгранные шпаги оружейнику Косте и между делом щелкал курками мушкетов и пистолетов всех систем. Потом смотрел, как снимается эпизод «Спор о капитане». Дело в том, что на «Фелицате» после смерти старого капитана команда разделилась на две враждебные группы. Одна — со штурманом
Дженнером, другая — с лейтенантом Реджем. Шел отчаянный спор: кого ставить новым капитаном. Казалось, дело вот-вот дойдет до ножей и пистолетов (они уже поблескивали в руках матросов). Но Женька (тот, что юный Грин и он же юнга Аян) бросил свой пистолет на палубу и заговорил — о том, что корабль один, путь в океане длинный, и если люди всерьез хотят бросить неверное и бесчестное пиратское ремесло и отыскать дальний желанный остров, надо не волками смотреть друг на, друга, а помнить о морском товариществе. Иначе — лучше уж сразу спуститься в трюм и пробить в днище дыры.
В трюм никто не пошел, а смелого Аяна обе группы выбрали капитаном. .
…Потом фотограф студии «Ленфильм» Иза попросила Гая помочь ей отпечатать снимки. Печатали в железной кладовке, где у стен лежали спасательные жилеты. Там стояла жара от горячего глянцевателя и от солнца, которое снаружи разогрело стену рубки. Но снимки были интересные — с разными сценами из фильма, с «Крузенштерном» на якоре, с картинками из корабельной жизни. Гай увидел и себя. Сначала — как он развлекается, пистолетами, а затем — в шеренге с матросами, рядом с Толиком (слава богу, еще до той минуты со слезами). А еще — на палубе, с громадным ломтем арбуза у рта. Иза сказала, что подберет Гаю на память целую пачку карточек. Благодарный Гай старался вовсю — выхватывал из воды мокрые фотографии и лихо накатывал их на горячую жесть глянцевателя. А Иза мурлыкала:
Вне цивилизации,
Вне культурных зон
Без жены, без рации —
Жил-был Робинзон.
Не имея сведений
О людских делах,
Проживал безбедно он,
Но однажды — ах!..
Напевала Иза только этот куплет. Проявит снимок, со словом «ах» кинет его в фиксаж и начинает песенку снова. Гай наконец собрался спросить: что же случилось с простодушным Робинзоном? Но открылась дверь и под негодующие Изины вопли о засвеченной бумаге Ревский сказал:
— Мон шер принц! Адмиральская гичка у трапа. Окажите честь своим участием в общем скромном обеде… Изольдушка, ты едешь с нами? Оревуар…— И нагнулся, уклоняясь от пущенного в него резинового валика.
Ну, это было зрелище! Чтобы не тратить время на переодевание, актеры поехали обедать прямо в пиратских костюмах. Бородатые, в косынках, в пестрых фуфайках и блузах. Да и те, кто сегодня в съемках не участвовали, выглядели не менее живописно. Гай шел между братьями Карповыми — Володей и Сашей. Оба еще совсем молодые, как Толик, но для съемок отрастили волосы до плеч и густые бороды — настоящие, не то что у Вити Храпченко. Карповы шли в мятых белых шортах и расписных рубахах, завязанных узлами на животе. Когда шагали от Графской пристани к ресторану-веранде «Волна» на Приморском бульваре, прохожие открывали рты, и Гай мучительно досадовал, что не попросил у Насти свою полосатую фуфайку.
Две седые интеллигентные старушки печально посмотрели на братьев Карповых, и одна внятно сказала:
— До чего дошло. Священнослужители, а одеты как дети малые. Срам…
— Вас приняли за дьяконов,— хихикнул Гай.
— Старая женщина недалека от истины,— солидно сказал Володя.— Мы почти что священнослужители. Жрецы искусства…
Второй «жрец» довольно погладил бороду.
После обеда Гай притерся к группе курсантов, которая на баке занималась с морскими инструментами. Сперва скромно стоял поодаль, но ему подмигнули, и он осмелел. Здесь Гай увидел наяву, что такое секстан, о котором он раньше читал в книжках и слышал во вчерашней песне. Молодой штурман-преподаватель и курсант Алик дали Гаю заглянуть в окуляр секстана, посмотреть на солнце. Сквозь коричневый фильтр солнце казалось вишневым шаром. Вдруг оно раскололось вдоль, и одна половина поползла вниз: это Гай двинул рычаг с зеркалом — алидаду…
Потом Гай увидел капитана. Первый раз. Коренастый мужчина с седыми висками и коричневым лицом, в кремовой тужурке с орденскими планками, в тяжелой фуражке с золотыми листьями на козырьке прошел вдоль борта и спустился по трапу на катер. Проходя, он задержал взгляд на Гае, и тому захотелось, как вчера перед вахтенным штурманом, встать по стойке смирно.
Затем Гай встретил Станислава Яновича — когда с курсантами Аликом и Федей ходил в учебную рубку, чтобы посмотреть морские карты. Весело поздоровался.
— Осваиваешься? — спросил первый помощник.
— Так точно… Но, куда нельзя, я уже не суюсь,— с насмешливой скромностью сообщил Гай.
— Зато суешься куда только можно. Так? — усмехнулся Станислав Янович.
…Вечером поужинали в «Волне» и пошли купаться на городской пляж — здесь же, на набережной. Были уже сумерки, стало прохладно, и вода оказалась гораздо теплее воздуха. Когда раздеваешься — зябко, а нырнешь — как в теплое молоко…
В гостинице Гая устроили на выпрошенной у горничных раскладушке в номере, где жили Ревский и оператор по имени Сергей. Гай уснул стремительно, спал без всяких снов и утром поднялся только после ощутимых толчков Ревского.
К причалу они с Ревским пришли, когда вся группа была уже там. Ждали катер, который, естественно, запаздывал. Карбенев ходил к диспетчеру и ругался. И затренькала на гитаре. Гай опять хотел спросить о судьбе Робинзона, но почуял чей-то взгляд. Затылком ощутил. Обернулся.
Шагах в пяти от него, прислонившись к трубчатому поручню пирса, стояла девочка. У Гая затеплели уши — от радости, смущения и виноватости. Это была Ася.
Гай быстро подошел и потупился.
— Здравствуй…
Она тоже ска зал а «здравствуй». Тихонько.
— Ты здесь… чего? — осипнув от неловкости, глупо спросил Гай.— Так просто?..
— Так просто. А ты позавчера… не поехал в город?
Гай со всей полнотой ощутил, какая он свинья. Ни позавчера, ни вчера, ни сегодня, закрученный корабельной радостной жизнью, он не вспомнил об Асе. То есть воспоминания мелькали, только без всякой, связи с их разговором: «Вы каким катером приезжаете?» — «Обычно в восемь сорок пять…» А разве это не договоренность о встрече была? Ася, конечно, и позавчера, и вчера приходила на пристань. А он…
— От меня ничего не зависело,— беспомощно пробормотал Гай.— Потому что так получилось. Я на «Крузенштерне»…
— Где?
Она совсем не сердилась. Только радовалась, что встретила его, и немного смущалась. Гай приободрился. Отодрал от облупленного уха лоскут кожи и объяснил, хмуро усмехаясь:
— В артисты записали… Вон к ним…
Он рассказал все, что случилось за эти два дня. И все в рассказе было правдой, только невольно получалось, что он, Гай, и рад бы был оказаться на берегу в нужное время, да не было никакой возможности. Впрочем, сейчас Гай верил в это сам.
— Ты счастливый,— вздохнула Ася.— Я всю жизнь у моря живу, а на паруснике никогда не была.
Гай решительно взял ее за руку и повел к Ревскому.
— Александр Яковлевич, это Ася.
— Вижу,— вздохнул Ревский,— что не Петя и не Гриша. Здравствуйте, мадемуазель…
Ася стояла перед ним тоненькая, прямая и серьезная.
Гай смотрел Ревскому в глаза.
— Я понял,— печально сказал Ревский.— Если я отвечу «нет», то что? Ты заявишь мне, что в таком случае и ты остаешься на берегу. Так?
— Ага! — весело согласился Гай. ,
— А я до четырнадцати ноль-ноль отвечаю за тебя головой и, естественно, оставить не могу. Пользуясь этим обстоятельством, ты меня вынуждаешь идти на уступки и зарабатывать себе новые неприятности. Это недостойный прием. Единственно, что тебя оправдывает, это некоторое благородство цели.
— Значит, можно?! — возликовал Гай.
— Но мадемуазель Ася должна иметь в виду, что обратный катер будет лишь в обед.
— Это ничего,— ска зала Ася.
Когда шли к «Крузенштерну», Гай успел рассказать Асе про «Летающих «П», а затем о Крузенштерне, о рукописи Курганова и о капитан-лейтенанте Алабышеве. Наверно, не очень толково он рассказывал, сбивчиво, но Ася не перебивала. Гаю нравилось, как она слушает, и вообще он был счастлив, что случилась такая встреча и что они вместе едут на «Крузенштерн». С запоздалым испугом он думал, что могли ведь и не встретиться. Но испуг быстро проходил, оставалось только радостное возбуждение. И он говорил, говорил — бестолково, но весело.
А Ревский, сидевший неподалеку, вдруг сказал:
— Прямо роман.
— Это вы о чем? — подозрительно спросил Гай.
— Это я о пропавшей рукописи. Вчера, когда Толик рассказывал, я как-то не особенно вник. А сейчас…
Полдня промелькнули в пестроте, солнце, суете съемок и путешествии по громадному барку. Гай смело «совался куда только можно» и таскал за собой Асю. И везде их встречали по-хорошему. И он почти не выпускал Асину руку…
В половине второго киношно-пиратская компания погрузилась на катер и отправилась обедать. На пирсе Гай увидел Толика.
— Толик, это Ася… Ну, как погулял?
Толик щелкнул его по носу.
Подошел Ревский.
— Толик! Такое дело. Хочешь выступить в роли миротворца крупного масштаба?
— С Гаем поссорились? — испугался Толик.
— Бог с тобой. Дело в другом. Ты заметил, наверно, что отношения с моряками несколько шероховаты. А?
— Еще бы…
— Вообще-то моряков понять можно. График, рейсы, курсанты, а тут еще на их головы свалилось кино…
— Шурик, я-то при чем?
— Выступи перед курсантами с лекцией, а? Мы проведем это как мероприятие, организованное киногруппой. Умаслим Ауниньша, отвечающего за воспитательную работу…
— Шурик, ты рехнулся?
— Да нет, ты меня послушай…
— Вы — артисты. Почему вам самим не выступить? Да мы уже всем там глаза намозолили. А твоя лекция…
— О, аллах! Какая моя лекция?
— О Крузенштерне, о той рукописи. Понимаешь, это связано с названием судна, с историей. Это для курсантов было бы самое подходящее… Толик! Две студии — «Молдова» и «Ленфильм» — поставят тебе на своей территории гипсовые бюсты.
— Иди ты…
— Мраморные… Бронзовые, черт побери!
— Шурик, ты за эти годы поглупел. Я кто? Лектор общества «Знание»? Я понятия не имею, как выступают перед людьми!
Ревский наклонил набок курчавую голову.
— Он «не имеет»… На всяких симпозиумах выступать может, на конгрессе в Монако (знаю, знаю!) сумел. А здесь видите ли…
— Там я о деле говорил. О своей работе. К тому же у меня текст был читанный-перечитанный и многократно утвержденный, если хочешь знать. Я готовился месяц!
— Здесь тоже подготовишься. У тебя целых два дня.

Лекция под грот-марселем
Вечер был темный, теплый и тихий. На барке, посреди бухты, слышно было, как трещат на берегу цикады.
На нижнем марса-рее второй грот-мачты распустили парус. Два прожектора уперлись в него широкими лучами. Марсель сделался похож на громадный киноэкран и отразил на палубу мягкий свет.
Между грот-мачтами, на верхней палубе, которую здесь называли спардеком, собрались человек сто пятьдесят. В основном курсанты, но были и актеры, и матросы, и штурманы. Большинство село прямо на доски, кое-кто устроился на планшире ограждения, а иные — даже на спасательных шлюпках.
Ася и Гай примостились на поручнях, где начинался ходовой мостик. Рядом уселись Иза и Ревский. Толик вышел к нактоузу главного компаса. Перед этим он сказал Ревскому:
— Ну, Шурочка, втравил в историю… Я тебе припомню.
— Держитесь, юноша,— ответствовал Ревский.— Вспомните концерт в саду, на Ямской. Там было страшнее.
— А что за концерт? — сунулся Гай.
— Будущий исследователь океанов читал там свои стихи.
— Про Крузенштерна? ^
— А! Ты знаешь… Ну вот, будем считать, что сейчас продолжение той же программы — Шурик говорил шутливо, но, кажется, тоже волновался.
Выступление начал не Толик, а Станислав Янович.
— Товарищи, я хочу представить нашего гостя. Это инженер-конструктор Анатолий Сергеевич Нечаев. Кандидат технических наук. Специалист по аппаратам для глубоководных исследований. Он здесь, в этом городе, в связи с испытаниями новой техники… Анатолий Сергеевич — руководитель группы, которая ведет испытания. Как мне объяснили…— Ауниньш глянул на Толика,— в научном мире такое явление — почти уникальное. Это все равно, что вы видели бы перед собой тридцатилетнего адмирала…— Он заметил движение Толика и торопливо сказал: — Но речь
не об этом. О своей работе Анатолий Сергеевич расскажет в другой раз. Сегодня мы попросили товарища Нечаева рассказать о Крузенштерне. О знаменитом адмирале, чье имя носит наше учебно-парусное судно. Анатолий Сергеевич с детства интересовался биографией мореплавателя и знает много интересного…— Толик опять сделал нетерпеливое движение, и Ауниньш быстро закончил: — Впрочем, слово нашему гостю!
Все зааплодировали, и Толик, съежив плечи, дождался, когда стихнут хлопки. Потом кашлянул и сказал негромко:
— Тут определенная путаница…
— Погромче, пожалуйста! — сразу крикнули с дальней шлюпки.
Толик оглядел всех, кто сидел близко и поодаль. И вдруг заговорил уже иначе — звучно и слегка сердито:
— Видимо, придется начать с разбора путаницы!.. Станислав Янович сравнил меня с адмиралом. Это не так. Если сравнивать научные чины с военными, должность моя не больше, чем капитанская. И далеко не первого ранга… Впрочем, Иван Федорович Крузенштерн, когда совершал кругосветное плавание, тоже был не адмиралом, а капитан-лейтенантом… Нет, я это не для сравнения говорю, а так, для связи, что ли. Чтобы перейти к Крузенштерну…
Но тут опять недоразумение. Получилось, что я вроде бы какой-то исследователь биографии мореплавателя. Ничего подобного. Конечно, я интересовался, читал, но многого не знаю до сих пор… Вот, например, известно, что Крузенштерн, когда его назначили начальником экспедиции, вовсе этому не радовался. Потому что недавно женился и жена ждала ребенка. Про это во многих книжках написано. А дальше о его семейных делах — никаких сведений. Кто родился тогда — сын или дочь? Как звали, какая судьба? И вообще сколько детей у него было, кем стали?.. Неожиданно наткнулся я у Жюль Верна: он в своем трехтомном труде «Открытие земли» описывает плавание Отто Коцебу на шлюпе «Предприятие» и сообщает, что с ним шел старший сын Крузенштерна. Откопал я эту книгу (она почти полтора века назад
выпущена), в ней список участников экспедиции, но никакого Крузенштерна в списке нет. Есть Головнин — видимо, сын другого знаменитого капитана. Скорее всего, Жюль Верн перепутал…
Да, но, кажется, я начал не с того. Начать, пожалуй, надо с города. С Севастополя… У меня с Севастополем связано в жизни очень многое. Летом сорок второго здесь погиб мой отец, ротный политрук Нечаев. Приморская армия тогда из последних сил отбивалась от немцев на Херсонесском полуострове. Рота должна была идти в контратаку, в это время в одном взводе убило командира. Говорят, командир роты попросил политрука заменить взводного. Ну, отец побежал к тому взводу через открытую площадку, а ему под ноги — мина… Вот такая история. Обычная для той войны и для Севастопольской обороны…
Толик замолчал, было слышна, как дышат люди, жужжат прожекторы и стучит движок рейсового катера. Толик сказал:
— Конечно, отец мог погибнуть и в другом месте, война есть война. Но такая уж судьба. А потом пришлось приехать сюда мне… Но меня привязала к Севастополю не только память об отце и работа. Еще и Крузенштерн, хотя он никогда не бывал здесь. То есть не сам Крузенштерн, а повесть о нем… В общем так. В сорок восьмом году в городке Новотуринске жил-был человек… .
И дальше Толик стал рассказывать то, что Гай уже знал: о Курганове, о Российско-Американской компании, о Крузенштерне и Резанове, о Головачеве. Об истории с машинкой. Гай слушал уже не очень внимательно. То есть слушал, но и кругом смотрел — вбирал в себя этот вечер: смутно-черные громады мачт, уходящие к звездам; огоньки на берегах; светящиеся складки грот-марселя; доносящееся с мыса Голландия цвирканье цикад, ровные шумы рейда, запах морской соли и палубных досок. Дыхание Аси… И голос Толика был частью этого всего.
Гай встряхнулся и стал слушать внимательней, когда из заднего ряда сидящих поднялся высокий курсант.
— Скажите,— ломким и дерзким голосом начал он,— а зачем все это надо было писать? Про историю с Головачевым, про ссоры? Какое это имеет значение?
— Значение — для кого? — напряженно спросил Толик.
— Вообще! Для всех нас! Мы знаем, что Крузенштерн и Лисянский обошли вокруг света, первые из русских. Это важно. А не все ли равно, что там у них было, какие подробности жизни!
Гай опять услышал в тишине жужжанье прожекторов.
Толик отчетливо и неторопливо сказал:
— Иногда бывает невозможно на один короткий вопрос дать столь же лаконичный и однозначный ответ…
— Ага! Одному дураку иногда сто мудрецов не ответят!— донесся со шлюпки веселый, совсем мальчишечий голос.
— Нет,— сказал Толик,— я не хотел никого обидеть. Вопрос действительно сложный… Зачем об этом писать?.. Зачем нам вообще детали прошлой жизни? Сразу и не скажешь. Ну, наверно, для того, чтобы знать всю правду. Чтобы знать не только, что было, но и как было. Какой ценой, какими путями… Наверно, для того, чтобы ошибок не повторять… Вот
про последнюю войну сколько книг написано? Наверно, тысячи. Вся ли правда в этих книгах? Где-то да, а где-то нет. Я помню, мы еще студентами об этом спорили. Одни кричат: «Зачем писать об ошибках!Главное, что победили, до рейхстага дошли, этим все сказано!» А другие: «А сколько времени шли! А сколько миллионов полегло! Почему сперва «шли» до Москвы, а потом уже обратно? А если снова начнется, опять, что ли, так же будем?! Кто виноват?..» Вот и здесь в Севастополе… Тут про каждого человека, который дрался, можно, наверно, книгу написать. Каждый был героем. Но разве не лучше было бы, если б этих героев больше осталось в живых? Когда фашисты прижали их к херсонесским обрывам, сколько погибло потому, что не продуман был план эвакуации?.. Не кашляйте, Станислав Янович, это грустные факты, но это факты, и ребята должны их тоже знать…
— Я кашляю не из-за грустных фактов и считаю, что вы все говорите правильно,— отозвался первый помощник.— Но меня беспокоит курсант Коровин, который вон там, сзади, тянет руку. Курсант Коровин имеет привычку задавать вопросы с единственной целью — поставить говорящего в тупик и развлечь слушателей.
— Ничего, пусть спрашивает,— запальчиво разрешил Толик.
— Я никого не хочу развлекать,— сообщил Коровин унылым баском.— У меня серьезный вопрос. О Головачеве. Чего его дернуло стреляться-то? Наверно, у него любимой девушки не было…
По слушателям побежали смешки. Но Коровин повысил голос:
— Чего сразу «ха-ха»? Ждала бы любовь его на берегу, он бы прежде всего про нее думал, а не хватался бы за пистолет. Ну, подумаешь, с офицерами у него нелады пошли! Ну, Резанов его забыл! А больше, что ли, никого у него на свете не было?
Смешки опять пробежали и сразу угасли. Толик сказал:
— Смешного ничего нет. Курсант Коровин прав…
— У него опыт! — выкрикнул кто-то, и послышалась короткая возня. Зашикали.
— Ну и хорошо, что опыт,— усмехнулся Толик.— А была ли у лейтенанта Головачева любимая девушка, я не знаю. И, наверно, никто на свете сейчас не знает… Но если даже не было девушки, были родители, братья… Они — тоже любимые люди, родные. И думать о них Головачев был обязан… Видимо, у Головачева беда вытеснила из души все
остальное — в этом его вина… Но Арсений Викторович Курганов писал свою повесть не для того, чтобы на ком-то поставить штамп: «Виноват». Он, по-моему, просто хотел разобраться и понять…
— Значит, он и Резанова не обвинял? — послышался вопрос.
— Он вовсе не показывал его злодеем… Наверно, если бы Резанов предвидел гибель Головачева, он бы ужаснулся. Наверно, сделал бы все, чтобы его спасти…
Поднялся кто-то из артистов (Гай не знал его имени).
— Анатолий Сергеевич! А вы уверены, что лейтенант Головачев покончил с собой, потому что его бросил Резанов?
Толик помолчал.
— Я-то уверен,— сказал он медленно.— Когда я читал повесть, я был в этом убежден… Другое дело, что я не смог пересказать вам ее убедительно. Это моя вина, а не Курганова.
— Ну, допустим, это было написано убедительно,— возразил актер.— Но так ли это было на самом деле? Может быть, это лишь точка зрения автора?
— Ну… возможно…— Толик, кажется, пожал «плечами.— Тут уж, видимо, законы искусства действуют, вы в них больше разбираетесь… Например, историки говорят, что Сальери вовсе не травил Моцарта. Но Пушкин написал, и миллионы людей это приняли за истину…
— А какое право он имел зря на человека писать? — раздался звонкий голос.
— Это уж вы Пушкина спросите,— ответил Толик довольно резко. Потом объяснил помягче, словно извиняясь: — Он же не сам все это придумал, отталкивался от какой-то версии, легенды… Пушкину главное было показать, что зависть и злодейство с гением несовместимы… Так, кажется, эту трагедию объясняют?.. А Курганов, по-моему, хотел в случае с
Резановым и Головачевым показать, как губительно равнодушие. И как равнодушие переходит в измену… И должен сказать, что линия отношений Головачева и Резанова, как она была описана у Курганова, кажется мне убедительной с исторической точки зрения. Например, эпизод с бюстом строго документален. Головачев действительно зак а зал свой бюст у резчика-китайца и завещал этот деревянный портрет Резанову. «Бюст мой старшему по чину принадлежит». Тут и прощание, и упрек, и намек на то, что он, Головачев, именно Резанова, а не Крузенштерна считал начальником экспедиции и потому теперь пьет свою горькую чашу… Конечно, с этой версией можно спорить. Но она, по крайней мере, больше подтверждена свидетелями, чем спор Сальери и Моцарта у Пушкина…
— Но Курганов — это все-таки не Пушкин,— сказали из толпы. Без насмешки, даже сочувственно.
— Разумеется,-— согласился Толик.— И вообще я сейчас не могу судить, какой был литературный талант у Арсения Викторовича. Я был мальчишкой. Но тогда повесть меня захватила. И это несмотря на то, что не так уж много в ней было приключений… Я, можно сказать, жил внутри этой повести, в ее мире. И она меня в трудные минуты многому учила… Вот, кстати, еще один ответ на вопрос «зачем все это писать». Связь с людьми ощущается — с теми,
кто жил раньше. Начинаешь понимать, что твоя жизнь — это частичка общей жизни — тех, кто был до тебя, и тех, кто будет после… Конечно, это я сейчас так связно излагаю. А может, и бессвязно… А тогда не излагал, а просто чувствовал. И жил этим.
«У него тоже был свой остров»,— подумал Гай.
— Гай, а куда потом девался бюст Головачева? — прошептала Ася.
— Не знаю. Толик не говорил.
А Толик в это время продолжал: .
— Сейчас можно только гадать, что было бы с повестью Курганова, если бы ее напечатали. Может быть, она осталась бы незамеченной, так с тысячами книг бывает… Но я думаю, что кто-нибудь эту книгу все равно прочитал бы. И уверен, что хоть кого-то она научила бы чему-то хорошему, как меня… Но этого не случилось. От повести остался только эпилог…
— Вы же сказали, что он пропал вместе с, машинкой! — раздался знакомый мальчишечий голос.
— Пропал… Но ведь я сам перепечатывал его, а потом, после смерти Курганова, много раз перечитывал. Я помнил его почти слово в слово. И когда машинка исчезла, я сел и записал его в тетрадку… Я и сейчас его помню почти наизусть.
— Прочитайте! — сказали сразу несколько голосов.
— Хорошо. Если есть у вас терпение на полчаса, я прочитаю… Повесть «Острова в океане» читали всего три человека: моя мама, я и редактор в издательстве — тот, который ее забраковал. Мне его не хочется принимать в расчет… Недавно мой племянник — вы его многие тут знаете — мне сказал: «Ты мне расскажи эту историю, и получится, что появился еще один читатель»… Судьба была несправедлива к Арсению Викторовичу Курганову. Я хочу хоть на самую
малость исправить эту несправедливость. Пусть у автора «Островов» появится полторы сотни читателей. Ну, не читателей, а слушателей, и не всей повести, а только эпилога, но все-таки… Тем более, что действие эпилога происходит как раз здесь, в Севастополе…
Толик помолчал секунды три и заговорил ровно и ясно, будто читая на бумаге:
— «Конец тысяча врсемьсот пятьдесят четвертого года в Крыму был необычным…»
Когда шли на катере к городу, Ревский сказал:
— Толик, исправь еще одну несправедливость судьбы…
— Ну? — подозрительно отозвался Толик.
— Еще не поздно. Плюнь на свои подводные дела и иди в артисты. Так держать внимание аудитории может лишь истинный талант.
— Надо поразмыслить… Нет, у вас зарплата маленькая. А я, чего доброго, жениться надумаю…
— К тому идет,— подал голос Г ай.
— Что — зарплата! Звание заслуженного получишь
— прибавят. Зато — искусство.
— Нет уж… Мне хватит сегодняшнего выступления.
— Какой талант гибнет,— скорбно сказал Ревский.— Пускай за меня Гай отдувается перед киношной музой… Кстати, когда съемка? Ему двадцать восьмого домой…
— Скоро, скоро съемка.
Они сидели в тесном кормовом салоне катера: Ревский рядом с Толиком, а Гай и Ася — напротив. Желтый свет плафона и равномерный стук движка нагоняли дремоту. Но Гай встряхнулся, чтобы упрекнуть Толика:
— А мне ничего не говорил, что помнишь наизусть эпилог!
— Конечно. Ты бы тут же и начал: рассказывай, мол…— Анатолий Сергеевич,— вдруг спросила Ася,— а что стало с бюстом Головачева? Не знаете?
— Не знаю. К Резанову он явно не попал… Скорее всего, передали родственникам.
— Родственники — они ведь тоже моряки были?
— Братья — да… А что?
— Я подумала… Может, они этот бюст с собой на кораблях возили и в Севастополь завезли?.. У одной нашей знакомой есть деревянный бюст офицера. Старый такой…
Гая словно током прошило:
— Правда?!
— Ну-ну, — сказал Толик.— Сейчас нашему Гаю взбредет масса фантазий… А впрочем Ася, а что это за знакомая?
— Старая уже, баба Ксана ее зовут. Она всю жизнь в Севастополе прожила, и бюст этот у нее, кажется, еще до войны был… Но я точно не знаю. Мы с дедушкой к ним как-то заходили, он дяде Алеше помогал мотор чинить, а я так… Ну и увидела в комнате у бабы Ксаны…
— А ты можешь узнать все точно? — дернулся Гай.
— Я попробую… А если хочешь, вместе сходим.
— Завтра!.. А может, сегодня не поздно?
— Дитя спятило,— сказал Толик.— Двенадцатый час ночи… Кстати, Ася, тебе не влетит за позднее возвращение?
— Мне-то? — тихонько засмеялась Ася.— Не от кого. Мама в Симферополе, дедушка с Котькой спят, я им сказала, что поздно вернусь… Да за меня вообще никогда не волнуются, говорят, что самостоятельная.
— Мне бы такое демократичное детство,— заметил Ревский.
— Но самостоятельного товарища мы все же проводим до дома,— решил Толик.
— Да не надо, мне совсем недалеко. На троллейбусе до рынка, а там по лестнице — и дом почти рядом.
— Вот и поглядим, где живешь,— бодро сказал Гай. — Вам же еще на ГРЭС ехать… А зачем вы в такую даль забрались?
— Так получилось,— виновато сказал Толик. Он вроде бы робел перед этой девочкой.— Сперва — обстоятельства, потом не до того было, чтобы квартиру менять.
Ася посмотрела на Гая, на Толика.
— Знаете что? А у нас соседка комнату приезжим сдает. Катерина Степановна. Гай, помнишь, та контролерша, что нас в аквариум пустила? У нее всем нравится… Спросить? Она и постирать, и приготовить может, если надо…
Гай обрадованно поглядел на Толика.
Но Ася вдруг огорчилась:
— Хотя у вас там бесплатно, а она по рублю с человека берет…
— Да бог с ними с рублями,— торопливо сказал Толик.— Зато на катерах не мотаться. Мне эти челночные рейсы уже во как поперек горла… А это, значит, недалеко от центра?
— Конечно. Артиллерийская слободка…

Третья часть АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ СЛОБОДКА
Севастопольцы
Ночью стало прохладно. Гай, спавший у открытого окна, кутался в простыню с головой. Проснулся он рано. Утро было серенькое, пахло дождем. Гай босиком вышел на влажное дощатое крыльцо. Воздух во дворе, сплошь укрытом сырыми виноградными листьями, казался зеленоватым. Гай с удовольствием потянулся и вздохнул. Он понял, как утомила его многодневная жара и какая это хорошая штука — дождик.
Двор был полон нехитрой дождевой музыкой. Капли рассыпчато щелкали в листьях и шуршали в них. Где-то звучало равномерное жестяное «дон-дон-дон». А время от времени: «Бом-дзинь-зинь-зинннь…»— это с большого виноградного листа срывалась на перевернутое корыто накопившаяся вода…
Из раскрытого окна кухни долетало звяканье ложки о стакан — тоже вплеталось в мелодию дождя.
Потом в окно выглянула хозяйка.
— Мишенька! Встал уже?.. Я вам чайник горячий в телогрейку заверну, оставлю на табурете. А заварка на столе…
— Ага! Спасибо, Катерина Степановна…
Они приехали сюда вчера. На эту старую одноэтажную улицу Гусева, в дом, словно наспех составленный из больших белых кубов, крытых оранжевыми лотками черепицы. В заросшем дворе висел на каменной побеленной стенке эмалированный рукомойник, а в фанерном курятнике обитало семейство хохлаток с мирным приветливым петухом.
Катерина Степановна оказалась доброй, хотя и немного шумной теткой. Сказала, что с постояльцев она будет брать по рублю за сутки («как везде») и что днем «живите, как знаете, а уж вечером буду кормить вас сама, а то оба вон до чего тощие, шпангоуты сквозь обшивку торчат». Сравнив ребра со шпангоутами, Катерина Степановна выдала свою принадлежность к флоту. Оказалось, что в прежние годы, «пока не знала, с какой стороны сердце», ходила она судовым поваром на сейнерах. А теперь у нее уж младшая дочь замужем, ребенка ждет, да и с хозяйством полно забот — вот и осела Катерина Степановна на берегу.
— От мужика к акая польза? С утра до вечера в своих мастерских. А как придет, все одно: пузо в потолок и разговоры про иностранную политику да про космос…
Потом она по-свойски отругала Толика за то, что «запустил ребенка», в тазу с горячей водой вымыла Гаю голову с пропыленными и слипшимися от соли волосами, забрала в стирку белье и дал а новым жильцам две тарелки вареников с творогом.
Толик сказал, сглотнув последний вареник:
— Об одном жалею: что не поселились здесь сразу.
— Ага,— согласился Гай. Но тут же сообразил: тогда не ходил бы он на катере по всей Северной бухте, не увидел бы вблизи столько разных кораблей. И, скорее всего, не попал на «Крузенштерн». Все это Гай изложил Толику и добавил: — И ты со своим Шуриком не встретился бы.
— Значит, все к лучшему,— заключил Толик.— Не будем роптать на судьбу.
После завтрака Толик сказал:
— Надолго не исчезай. Я наведаюсь в лабораторию и скоро вернусь. Поедем на Северную…
Гай кивнул и снова выскочил во двор. Забралс я на шаткий курятник (хохлатки заволновались). Лег животом на плоский верх каменного забора, глянул в Асин двор. Ася стояла уже у калитки. Держала за руку братишку: четырехлетнего смирного Костика, которого надо было отвести в детский сад.
Гай тихонько свистнул й помахал рукой. Ася улыбнулась:
— Ну что, идем?
И они пошли по низким белым улицам, мимо крытых черепицей, беспорядочно слепленных домиков и каменных изгородей с тесными калитками, по стертым ракушечным лесенкам, кремнистым тропинкам и площадкам, где среди голой земли островками возвышались густые кусты с пушистыми бордовыми шариками и высокая трава с желтыми соцветиями. У калиток
распускали перья растения, похожие на маленькие пальмы. Над заборами, на крышах сараев горбились темные перевернутые лодки. С веселым повизгиванием крутились на шестах деревянные вертушки…
Дождик уже кончился, проглядывало солнце, мокрые камни быстро высыхали. Пахло теплой травой и морем…
Костик, знавший дорогу, резво шагал впереди. Ася и Гай — бок о бок. Гай вертел головой.
— Пошли, пошли,— сказала Ася.— А то Котька в садик опоздает.
Гай сказал:
— Ну почему ты не хочешь пойти со мной к этой бабе Ксане?
— Я же тебе объяснила: она при знакомых стесняется разговаривать. Память слабая у нее, вот она и боится, что будет повторять то, что много раз говорила. Понимаешь, ей кажется, будто про нее подумают: «Совсем старая ум потеряла»…
— А с чего ты взяла, что мне она все расскажет?
— Вот увидишь.
— Лучше бы все-таки с тобой,— вздохнул Г ай.
Ася покачала головой:
— И кто это придумал, что мальчишки смелее девочек?
— Смелее,— вдруг обернулся Костик.— У нас в садике, когда уколы, девочки все визжат. А мальчики — нет.
— А у нас в классе наоборот,— сказала Ася.
По каменному спуску они вышли на улочку с солидным названием «8 Марта». У двухоконного маленького дома, перед которым дремали в палисаднике рыжие георгины, Ася сказала:
— Здесь.— И толкнула зеленую калитку.
По двору — от сарайчика к дому — неспешно шла старуха.
Гай раньше думал, что такие старухи бывают лишь на картинках и в кино. Высокая, сутулая, с жилистыми руками и худым коричневым лицом. С отполированным ладонями узловатым посохом.
— Баба Ксана, здрасте! До вас мальчик пришел! — громко сообщила Ася. Подтолкнула Гая: — Иди…— И закрыла за ним калитку. Вот и все. Не убегать же…
Старуха глянула на Гая темно-синими глазами, утонувшими в тени глубоких впадин.
— Здрасте…— потерянно выдохнул Гай.
Баба Ксана вдруг заулыбалась, показав редкие желтые зубы. И стала словно меньше ростом.
— Здравствуй. Ты до Сергийки? Та он же уехал в Феодосию с мамой. Теперь он к самой школе только и вернется… .
— Нет, я к вам,— все еще робея, сказал Гай.
— Ох ты, лышенько,— встревожилась старуха.— А я и не чуяла, что с утра будут гости… Та заходи же, дитятко, шо у тебе за дило до старой бабки? — Она говорила с мягкой примесью украинского языка и одесского акцента. Этот ласковый говор Гай слышал уже на рынке у пожилых теток.
Бодро стукая посохом и улыбчиво оглядываясь, баба Ксана пошла к двери. Там пропустила Гая перед собой.
Они оказались в кухне с побеленной плитой, со связками лука и трав на стенах, с грудой помидоров на подоконнике. Баба Ксана села у непокрытого стола, оперлась о посох.
— Сидай, дитятко. Та говори, я послухаю…
Гай присел на высокий табурет. Подумал: с чего бы начать? Не придумал, решительно качнул ногой и выдал напрямик:
— А правда, что у вас есть деревянный бюст?
Баба Ксана смотрела с лаской и непониманием. Гаю вдруг показалось, что она может не знать такого слова «бюст». Вдруг здесь это как-то по-другому называется?
— Ну, вроде портрета такого, из дерева.
Баба Ксана покивала:
— Я чую… Та я же говорила вашей вожатой и хлопчикам тем говорила: не могу я его в музей… Вот уж помру, тогда ладно. А пока я живая, он уж со мной…
— Да я не для музея! — испуганно сказал Гай.— Что вы! Я просто узнать… Я даже не из здешней школы.
Баба Ксана молча улыбалась. Будто опять не понимала. — Это старинная история,— начал объяснять Гай без уверенности, что баба Ксана уловит суть.— Давным-давно один офицер плавал вокруг света и заказал себе такой бюст… такой портрет за границей. Ему китаец его вырезал. А потом этот бюст неизвестно куда девался… Вот я и подумал, что вдруг…
Он увидел, что баба Ксана мелко смеется и покачивает головой.
— Та ни, дитятко… Его не китаец зробыл, а Маркуша Вайнштейн. Хлопчик такой жил тут. С Гришенькой моим были дружки… Гришенька-то постарше был, а тот зовсим невылычкий, а все вместе они с Гришею… Рисовал карандашиком та красками. Похоже так: море та берег, та хаты наши. А еще ножиком резал с дерева играшки всякие та куколок… А потом говорит: «Тетечка Ксана, я кусок дерева нашел, теперь такого героя зроблю…»
Она замолчала, передохнула.
— Какого героя? — шепотом спросил Гай.
— А пойдем, покажу…
Баба Ксана тяжело встала. Следом за ней Гай вошел в тесную, с двумя оконцами белую комнату. Мельком увидел на стенах блеклые фотографии под стеклами. На узкой черной кровати спала серо-полосатая кошка.
С комода, уставленного коробочками, аптечными пузырьками и узкими стеклянными вазами с пучками ковыля, баба Ксана взяла небольшой, высотой сантиметров пятнадцать бюст.
Это было уверенно вырезанное изображение молодого офицера в мундире с маленькими эполетами. Офицер слегка насупленно смотрел из-под сведенных бровей. У него были твердые скулы, крупный нос, широкие губы — пухлые, но сжатые упрямо. Что-то знакомое почудилось Гаю. Попробовал вспомнить, не смог…
Дерево оказалось серо-коричневым, старым, кое-где в трещинках. А одна трещина была большая, шла через грудь от нижнего среза до ворота. Местами бюст покрывали похожие на лишаи темные пятна. Левое плечо с эполетом почернело. Гай понял, что когда-то оно обуглилось, а потом его оттирали, но полностью отчистить не смогли.
— Посмотри, посмотри,— вздохнула баба Ксана.
Гай осторожно покачал увесистый бюст в ладонях, вглядываясь в строгое лицо. Потом поставил на край комода. Но продолжал смотреть…
— А ты сядь,— сказала баба Ксана.— Сядь, я тебя инжиром угощу. Вот я зараз…
Она ушла, Гай оглянулся, стульев не было. Он осторожно сел на край кровати под черным одеялом. Погладил кошку. Она, не просыпаясь, муркнула.
Баба Ксана вернулась без посоха — в одной руке табурет, в другой тарелка с какими-то лиловыми не то ягодами, не то лепешками, обсыпанными крупой. Поставила на табурет.
— Кушай, дитятко,..
— Это что? — неуверенно сказал Гай.
— Та инжир же. Р азве не пробовал?
— Не… У нас не растет.— Гай сунул мягкую инжирину в рот. Она была сладкой, как мармелад, зернышки похрустывали. Гай жевал, но по-прежнему смотрел на бюст.
— Баба Ксана, а он кто?
Она села на другом конце кровати.
— Не помню, дитятко… Севастопольский он… Маркуша говорил, что герой. Еще с той обороны, при адмирале Нахимове… Маркуша его с картинки делал, положит картинку на лавочку, а сам сидит рядом и быстро так ножиком… А после и говорит Гришеньке моему; «Я,— говорит,— не с портрета, а с тебя, Гриша, его делать буду, вы похожие, а у тебя лицо даже лучше, живое оно…» Я побачила, а он и правда похож…
Гай увидел, что баба Ксана тихонько раскачивается и на него не глядит, смотрит лишь на бюст. О Гае она словно забыла.
— А как ночью забомбили, да как потом сказали, что германци на нас идут, Сашко, старший мой, сразу ушел. Иванко, брат мой, сразу ушел… А Гришеньку сперва не брали, годков было мало, только школу кончил. Я говорю: ну и добре. Отца-то давно не было, еще в тридцать пятом помер. Гришеньке говорю: хоть ты с нами будешь… А он все одно: пойду и я… Ну и пийшов с комсомольцами, як вороги до городу подступыли…
Баба Ксана говорила все тише, и украинские слова мешались с русскими все чаще.
— Любушка, жинка Сашкова с внучком моим Олесем уихалы в большую землю, на «Ташкенте» их увезли прямо с-под огня. У меня полгоря с плеч… Маркуша с мамой своей уихав. Мама его все боялась, что нимцы прийдут, они евреев-то всех под корень губыли… А Маркуша не хотел, говорил: воевать пойду… А куда же воевать, он Гришеньки на три года младше был… Ну, уихалы та и сгинули. Пароход их разбомбили.., От Сашка одно письмо было с-под Одессы, а потом сюда же он вернулся с Приморской армией, повидались еще, а потом его у Фиолента убило… А где Гришенька мий косточки сложив, нихто мене не оповидае…
Гай положил на край тарелки надкушенную лепешку инжира и не дышал. Тихое горе расходилось от бабы Ксаны, как круги по темной воде…
— Я як нимцы ворвались да стали наших хватать, на мене хто-то и донес, що актывистка… А яка я актывистка була? Щели рыла, молоко носыла у госпиталь, робыла, що могла, як уси люди… Ну, взяли мене, и в лагерь. Надывылась горюшка… В Унгарии була, в Романешти була, та в самой Германии лютой… А потом прийшлы наши, да такое щастье —
серед командиров один севастопольский, с Иванком, братом моим, до войны работал, «Оксана Ондриевна, да то ж вы!» И сразу мене дорогу домой схлопотал, спасибо добрым людям…
Гай понимал, что баба Ксана в мыслях сейчас далеко-далеко, в другом времени. Она все качалась тихонько, глядела то ли на бюст, то ли на что-то давнее, Гаю неведомое…
— А дома что? Камни одни, полхаты погорело… Стали строить… Иван вернулся, хоть без ноги, да с руками, все же работник… Любушка с Олесем вернулись. Да она скоро подорвалась на снаряде, когда развалины разбирали на Корабельной… Олесь тогда остался такой, як Сергийко сейчас. Сергийко-то сынок его, правнучек мой… Олесь, хоть и малый был, а помощник. Мы с ним камни до хаты на тачке возили. Подберем, где получше да поближе, и везем… Мне тогда уже шестой десяток шел, да и хворая была после плену, да все ж не такая… Я бы и зараз робыла еще, у меня бабка до восьми десятков сама воду из крыницы носила, а мене того меньше. Та согнула мене война раньше сроку… А хату все ж достроила… Один раз камни побирала неподалеку, где Вайнштейнов двор был, гляжу, а он лежит под
черепицей…— Баба Ксана неожиданно быстро поднялась, шагнула к комоду. Коричневую, перевитую шнурами вен руку положила рядом с бюстом на вязаную салфетку. Пальцем коснулась обугленного эполета.
— Пролежал столько, ничего. Земля у нас сухая… Увидала я, да и себя не помню от слез… Карточек- то Гришиных не осталось, все сгорели, а тут он будто сам на меня глянул… Ой, лышенько, не дождалась я тебя, ридный мий…
Баба Ксана вдруг глянула на Гая синими влажными глазами из коричневых впадин. Сказала тихо, но ясно:
— Не дам я его никому. Шо мне все говорят: герой, герой? Он мне Гришенька мой… Глазыньки его на эту головку глядели, рученьки его ее трогали…— Темные пальцы бабы Ксаны дрожали и суетливо гладили обожженное плечо и деревянные пряди прически. Голос ее угасал, переходил в бормотанье.— Не помню я ничого, сожгли память вороги лютые. Грищеньку помню… Ой, лышенько, як же на свете жить можно после того… Ой, лышенько, не приведи господи людям
такого… Рученьки его головку эту трогали.., Гришеньки…его,..
Она замолчала, глядя мимо Гая.
— Я пойду…— шепотом сказал он и встал.
Сказать «до свиданья» или «спасибо» не решился.
Когда Гай вернулся, Аеи дома еще не было: наверно, пошла на рынок. Пришел -Толик. И отправились они вдвоем на песчаный пляж Учкуевку, где давно собирались побывать.
Сначала — катером на Северную сторону, потом автобусом до «Катькиной версты» — каменного столба, что поставлен в давние времена в память побывавшей в Крыму Екатерины Второй. Затем — пешком, к распахнувшемуся за посадками кипарисов морю.
Пока ехали, Гай молчал. Ответит одним словом на какой-нибудь вопрос Толика и опять будто на замок заперся.
— Да что с тобой? — не выдержал Толик.— С Асей, что ли, поссорились?
— Ну вот еще. Просто думаю.
И когда шли, от остановки до Укчуевских обрывов, Гай сумрачно рассказал про бабу Кеану. Про бюст с обгорелым плечом.
— Да…— проговорил Толик.— Вот тебе и бюст лейтенанта Головачева…
Гай глянул удивленно и досадливо: при чем тут Головачев?
Толик вдруг сказал:
— Я знаю, про что ты подумал. Головачев, мол, это прежнее время, о нем печалиться нечего, а здесь живая баба Ксана горюет… Д а только горе — это все равно горе. Если матери Головачева бюст отдали, думаешь, ей легче было, чем бабе Ксане?
Гай от неловкости, что Толик угадал его мысли, буркнул:
— Гриша на войне погиб. А Головачеву кто велел стреляться?
— Трудно сказать. Может быть, честь велела, а может быть, тоски не выдержал… Война — это ведь не только, когда бомбы кругом. Иногда человек так воюет, что другим и незаметно. Бывает, что сам с собой…
«Бывает…» — вздохнул про себя Гай.
Толик вдруг спросил:
— А ты не сказал, что дедушка под Севастополем погиб?
Гай помотал головой. Толик все-таки чего-то не понимал. Он не видел бабы Ксаны… Дедушка погиб, это верно. Однако Гай дедушку не знал и горя, по правде говоря, не чувствовал. Гордость была, это да. Но ни разу не схватывало горло так, как при рассказе бабы Ксаны… «Рученьки его головку эту трогали…» Если бы Гай там начал говорить про дедушку, получилось бы, что он хочет как-то и себя причислить к севастопольцам. В разговоре с мальчишками или с Асей это еще можно, а с бабой Ксаной… Да она в те минуты и не услышала бы Гая.
От утреннего дождика не осталось и воспоминанья. Опять небо стало высоким, и желтые облака не закрывали солнца. Ровный ветер с моря усмирял жару и гнал на пески ровные валы с шипучими гребешками. Гай сперва робел перед большими волнами, по быстро освоился. Дождавшись самого высокого — «девятого» — вала, нырял под гребень, «съезжал» на животе по водяному склону или мчался на верхушке волны к пляжу. Раза два его, зазевавшегося, волны сшибали у берега с ног, катили по песку и галечнику, который обдирал на ребрах кожу. Но царапины не огорчали Гая. Все равно волны были друзьями. И солнце зажигало на мокрых ресницах салюты радужных звезд…
А то, что было утром, спряталось на донышке памяти…
На обратном пути Толик сказал, что пусть Гай топает домой и до вечера ведет самостоятельную жизнь. А он, Толик, сегодня вернется к девяти часам.
— Ну и гуляй,—- хмыкнул Гай. И добавил: — Хоть бы познакомил…
Толик важно сказал, что всему свое время.
Гай пришел к Асе. Она, конечно, захотела узнать про разговор с бабой Ксаной. Гай неохотно рассказал. И нахмурился:
— Ты сама-то разве про это не знала?
— Вообще-то знала. Кое-что. Но не точно. Мы ведь не так уж хорошо знакомы… А еще я подумала…
— Что?
— Ну… пускай ты от бабы Ксаны сам все узнаешь. Это ведь лучше, чем от меня.
— Она не помнит, что за герой это… А может, ты знаешь?
Ася качнула головой.
— Но ты же сразу знала, что никакой это не Головачев!
Ася порозовела и кивнула.
— А чего тогда было сочинять…— неловко сказал Гай.
Ася быстро глянула на него светлыми глазами и опять потупилась. Проговорила тихо, но твердо:
— Я, конечно, виновата. Я хотела, чтобы ты поближе переехал. Теперь сердись, если хочешь.
Гай почувствовал, как теплеют уши.
— Чё мне сердиться-то… Пойдем погуляем.
— Куда? — шепотом спросила она.
— Ну, так просто… Здесь такие улицы…
Они долго бродили по запутанным переулкам, лестницам-трапам и крошечным площадям. В просветах между каменными заборами и над черепицей крыш, за узкими темными тополями открывался то городской холм с многоэтажными домами и сверкающим крестом над полуразрушенным куполом Владимирского собора, то бухты с толчеей кораблей, то далекие развалины Херсонеса на фоне темного, слегка взъерошенного моря. Было солнечно и пусто. Артиллерийская слободка лежала на хребте и склонах длинного холма — как старинный остров среди большого города. Ветер, летевший над крышами, словно только что касался парусов нахимовских линейных кораблей.
…И Гаю стало казаться, что он попал на свой придуманный остров — туда, где много негромких праздников и где в каждом закоулке прячутся начала таинственных историй.
Особенно понравился Гаю узкий переулок, наклонно бегущий с улицы Гусева на улицу Киянченко. Даже не переулок, а метровой ширины проход между высоченным, сложенным из серого камня забором и такой же бугристой стеной дома. В стене на высоте второго этажа виднелось единственное окошко. Посреди прохода тянулся каменный желоб водостока. Гулко отдавались шаги.
«И правда, будто в крепости на острове»,— подумал Гай.
Настоящей крепости здесь не было, но небольшая старинная башня все-таки нашлась — на углу Шестой Бастионной и Катерной. Приземистая, из нетесанных камней, с узкими бойницами.
— Это что? — удивился и обрадовался Гай.
— Здесь был Шестой бастион. В Первую оборону… А дальше, где лестница к рынку, сохранилась стена Седьмого бастиона… А вон там была батарея Шемякина, только от нее ничего не осталось…
— Ты все здесь знаешь,— с завистью сказал Гай.
— У меня же мама экскурсоводом работает в туристическом бюро. Я сколько раз с ней на экскурсиях была, многое прямо наизусть выучила… Но я не только потому, что мама. Самой интересно.— И она взглянула, словно спросила: «А тебе?»
«Еще бы!» — посмотрел на нее Гай.
— А если хочешь, я маму попрошу, она тебя хоть в какую экскурсию возьмет, по всему Крыму.
— Хорошо бы,— вздохнул Гай.— Только мне нельзя уезжать. Каждый день может случиться, что на съемки позовут,
— Ну, тогда… если хочешь, я сама покажу, что знаю. Здесь, в городе…
— В городе — это самое главное,— сказал Гай.
…Бродили они до заката.

Вечерняя встреча
Дома Катерина Степановна покормила Гая ужином и поворчала, что «братец твой — старший, но непутевый — ходит где-то голодный».
В девять часов Толик не пришел.
Гай понимал, что «дело житейское» и причин для беспокойства нет. Но затосковал. И еще через двадцать минут со смесью тревоги и привычной злости на Толика пошел его встречать.
Переулком Гай вышел на Шестую Бастионную. Фонарей на улице не было, окошки светились неярко. За шторками мерцали телевизоры. Чужой уют еще сильнее растравлял одиночество и тревогу Гая. Неумолчно и с какой-то скрытой угрозой сверлили сумрак трели цикад.
Никого не встретив, Гай дотопал до Крепостного переулка, что у бастионной стены. Встал на верхней площадке лестницы.
Он видел с высоты холма город и рейд. На улицах и кораблях переливалась электрическая россыпь. Мигали огоньки на сигнальных буях, вспыхивал на чьем-то мостике прожектор. Змеились отражения. Алой звездочкой горел выше других огней первый маяк Инкерманского створа.
Шептались пирамидные тополя. С Приморского бульвара доносилась музыка духового оркестра. Гай подумал, как все было бы прекрасно, если бы рядом сейчас стоял Толик…
Прошло минут десять. Несколько прохожих поднялись по лестнице, не обратив внимания на мальчишку, съежившегося на бетонном парапете под неяркой лампочкой.
Потом что-то беспокойно и радостно толкнулось в Гае. Словно сработал чуткий локатор. Гай еще вроде бы никого не видел и не слышал, но соскочил с парапета, всмотрелся в темную глубину, куда убегала лестница.
На нижней площадке возникли две фигуры. Мужчина и женщина. Они торопливо шагали вверх и о чем-то весело и сбивчиво говорили. Мужчина был несомненно Толик.
Гай сжал губы и опять уселся на бетонном уступе.
— О! — ска зал Толик.— Это ты? Ты тут… чего?
— Любуюсь ночным городом,— официально ответствовал Гай, надавив на слово «ночным».
— Меня, что, ли, ждешь?
— А кого?! — взвинтился Гай.— Может, адмирала Крузенштерна?! — И подумал: «Не зареветь бы…»
— Я же говорил: попадет мне,— сказал Толик спутнице.
Она коротко и как-то бархатисто рассмеялась. Гай покосился. Девушка была рослая, плотная, с тяжелой черной косой. При свете лампочки Гаю показалось, что у нее очень красный большой рот и похожие на сливы глаза.
— Гай, познакомься,— сказал Толик.— Это Алина… Для полноты информации — Алина Михаевна.
— Очень приятно,— с предельной ядовитостью отозвался Гай. Он смотрел на Инкерманский маяк.
— Гай, будь к ней снисходителен — это твоя родственница. По крайней мере, будущая.
Гай резко обернулся.
— Алина моя невеста,— церемонно сказал Толик.— И без сомненья, станет моей женой. Следовательно, твоей тетушкой… или как там еще…
Гай, не вставая с парапета, поклонился:
— Очень рад.
Эти два слова можно было перевести длинной фразой, что тетушка нужна Гаю, как дельфину брюки, и что забывать из-за будущей родственницы — даже невесты — других родственников (не будущих, а настоящих) — потрясающее свинство, и что Толик поступает так не первый раз и поэтому Гай забывать свои обиды легко и скоро не собирается.
— Толик,— глубоким грудным голосом произнесла Алина.— Мальчик думает, что ты задержался из-за меня.
— Придется перейти на язык документов,— со вздохом произнес Толик и протянул Гаю бумажку. Это были два билета в кино.
— Ну и что? — сумрачно спросил Гай.
— Доказательство. Видишь, контроль не оторван? Мы собирались чинно-благородно в кинотеатр «Приморский» на семь часов. В девять я был бы дома перед вашими строгими очами. Но экстремальные обстоятельства помешали тому и другому. То есть кино и своевременному возвращению…
— На него напали хулиганы,— сказала Алина.
Толик взял Гая за плечо.
— Пойдем, Алина проводит нас…
Когда прошли шагов двадцать, Гай неловко спросил:
— Правда, что ли?
— Что?
— Ну… хулиганы…
Толик неловко хихикнул.
— Два пижончика в закутке на бульваре… Главное, день еще белый, солнце не зашло, а они подходят. Обычный диалог: «Дай закурить». «Не курю». «Жалко, да?» «Гуляйте мальчики…» «Ах, мы мальчики, а ты — дядя?» — И ручкой на дядю…
— Ну и что? — нервно спросил Гай.
— Ну, что… Я одного посадил на время под акацию, а другому стал разъяснять, что он неправ, он обмяк как-то сразу… Я думал, слегка постукаю их по очереди, с педагогической целью, и отпущу. Но не тут-то было. Алина Михаевна проявила излишнюю инициативу. Куда-то кинулась, тут же явилась с морским патрулем, а те милиционера кликнули… Ну и пришлось «Лимонадного Джо» поменять на визит в отделение… Интересно, что сперва чуть-чуть сам не оказался виноватым: побил, мол, мирных прохожих. Хорошо, умный капитан подошел, разобрался… У одного свинчатку из кармана выудили…
— Даже не верится,— вздохнул Гай.
— Что? То, что свинчатку нашли?
— Вообще,.. Что в таком городе такие гады…
— Всякое бывает… Хотя они, кажется, ялтинские… А этот «Лимонадный Джо» для меня какой-то заколдованный. В Москве, помню, купил билеты — и срочно в институт вызвали. Был в Ленинграде, увидел афишу, побежал в кассу — ногу подвернул, вместо кино в травмпункт попал… Тьфу… А так хотелось посмотреть, говорят, веселая штука.
— Мура,— сказал Гай.— Все думают, что это про правдашних ковбоев, а это чушь. Одно издевательство…
— Это же комедия!
— Не комедия, а чепуха. Я смотрел и плевался…
— А где ты сумел? Дети до шестнадцати не допускаются!
— Ох уж! Где не допускаются, а у нас в ДК судостроителей — пожалуйста… Толик… —
— Что?
— А они тебя… ничего?
— Да ну… хлипкие личности,— бодро сказал Толик.
— Все-таки двое…
— Я так перепугалась,— ск а зал а Алина.
— Ну и я тоже,— засмеялся Толик.— В том-то и дело. Мне с перепугу как раз все и удается в самом лучшем виде… Я и диссертацию раньше срока защитил тоже с перепугу. Потому что прихожу однажды к шефу, а он говорит…
— Да знаю, знаю,— сказал Гай.— Я эту историю четыре раза слышал.
— Ох уж, четыре…
— Да. Один раз ты папе рассказывал, два раза мне и маме и один раз кому-то по телефону…
— Вот такой у меня братец-племянничек,— сказал Толик.
— Хороший,— отозвалась Алина и наклонилась к Гаю (он учуял запах «Красной Москвы»).— А Толик в самом деле все делает с перепугу. Он и в любви мне так признался. Со страху…
— Да, — вздохнул Толик.— Было…
— Как это? — недовольно спросил Гай.
Алина бархатисто смеялась в темноте, платье ее шуршало.
— А вот так… Идем мы по Синопскому спуску, он молчит, я спрашиваю: «Толик, о чем ты думаешь?» А он… я в точности запомнила: «О принципе прямого преобразования направленного электромагнитного излучения в акустическую волну». Я чуть на ступени не села.
— Это единственно реальная возможность прямой связи космоса с глубиной,— доверительно объяснил Толик Гаю.— Женщинам этого не понять… хотя Алина и работает в пресс-бюро при лаборатории.
— Не перебивай,— сказала Алина.— Я ему и говорю: «Ты не мог найти для девушки более подходящих слов?» А он: «Я это… мог бы… Будь моей женой»…
— А вы? — холодновато спросил Гай.
— А что я? — засмеялась Алина.— Сразу и согласилась. Потому что я эгоистка. Люблю счастливых, людей, у их счастья можно греться, как у печки.
— Разве Толик такой уж счастливый?
— Конечно,— серьезно ответила Алина.— Он счастливый в самом главном, он свое дело нашел. И удач у него в этом деле — выше головы.
— Тьфу-тьфу-тьфу…— суеверно плюнул Толик.
— Ничего не «тьфу»… Про него за границей пишут. В сорок лет он станет академиком, а я толстой и важной супругой академика… Разве плохо?
— Не знаю…— сказал Гай и повернулся к Толику.— Лишь бы ты сам не сделался толстым и важным.
— Ни за что на свете… Гай, давай проводим Алину, а потом уж домой…
— А где живет… Алина Михайловна?
— Недалеко, за площадью Коммунаров… Только не Михайловна, а Михаевна.
— У меня папа был молдаванин,— ска зал а она.
— Михай… так румынского короля звали,— брякнул Гай.
Алина засмеялась:
— Так в отцовском селе чуть не каждого второго
мужчину зовут. Это все равно, что русское имя Михаил.
Как у тебя,
Гай поморщился. Толик быстро объяснил:
— Князь Гаймуратов свое имя терпеть не могут-с.
— Хватит обзываться-то,— сказал Гай.
— Виноват-с… Кстати, сегодня получил от твоей мамы письмо. Одно на двоих. Пишет, что съездила прекрасно, соскучилась по ненаглядному Гаю и ждет не дождется, когда он явится домой… Еще пишет, что Галина уже отстроила пол-Ташкента и приедет в сентябре…
— Получил и молчит! — возмутился Гай.— Что еще пишет? ,
— Сообщает, что некий Юра Веденеев извелся по Гаю, все спрашивает, когда приедет.
Гай вздохнул радостно и виновато.
— Соскучился? — ласково спросила Алина.— Хочется домой-то?
— Хочется… и уезжать не хочется.
— Душа пополам. Диалектика жизни,— заметил Толик.— Ничего, тебе осталось еще неделя. Догуляешь
— и к родным пенатам…
— Толик, а от Ревского ничего не слышно? Вдруг не успею отсняться?
— Он обещал завтра со мной связаться. Успеешь, выход назначен, кажется, через два дня.
— Ура…
— А завтра у меня свободный день и у Длины отгул. Может, втроем закатимся куда-нибудь, а?
— А вот и нет,— сказал Г ай.
— Что так?
— У тебя своя личная жизнь, у меня своя. Завтра мы с Асей пойдем по городу. По всей линии Обороны…
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ