Утром Семен вышел во дворик и некоторое время ходил кругами. В голове и во всем теле чувствовал он не то чтобы легкость, а нечто такое, летящее, потребность то ли делать немедленно какую-то работу, то ли бежать немедленно куда-то и зачем-то. Но бежать было некуда по случаю воскресенья, делать нечего потому же, а заниматься зарядкой, хоть и очень хотелось, Семен считал неприличным— вырос. «Дров бы нарубить»,— подумал он и расстроился: какие тут дрова, тут газ.
В задумчивости Семен обошел дом вокруг. Тихо было по-воскресному, и только в садике, за домом, стояли и оживленно о чем-то разговаривали какие-то люди интеллигентного обличья, Стояли они на земле, стараясь не мять, не топтать ни траву, ни цветы, ни, упаси, боже, сирень. Из земли, из-под самых ног их, выходили и уходили вверх, в небо, и терялись в этом небе—только не вертикально, а наискось под углом — две линии серого цвета, чуть блестящие. Было между этими проводами расстояние примерно в полметра, а там, в вышине, они вроде бы сходились. Люди вдумчиво, негромко, по очереди спорили. Семен послушал немного их спор, но по утреннему своему состоянию ничего не понял.
— Это что же? — спросил он.— Это что же вы тут, извините, делаете и чем занимаетесь? — Без угрозы спросил, просто и в самом деле стало ему интересно, что же это делают люди в воскресенье с утра в куцем садике за домом.
Те остановили спор и молча посмотрели на Семена. Был Семен по случаю выходного дня одет в чистую майку и тренировочные штаны — удобную городскую одежду. Армейский полубокс отрос на его голове до общих размеров, и надпись на груди, утверждающая категорично: «Сам дурак!», уравновешивалась строгой артиллерийской эмблемой: две синих скрещенных пушечки на плече.
Оглядев Семена, люди в пиджаках собрались было спорить дальше. Но один из них, седой, однако, вопреки очевидному возрасту смотревшийся на удивление молодо и бодро, глянул на Семена еще раз и заговорил с ним, как бы наскучив разговором с остальными.
— Вот эти линии — параллельные,— сказал он Семену.
И на лицах остальных отразились понимание и тоска, и некоторая обида, как будто объяснял он не Семену непонятное, а им — давно и хорошо известное, быть может, известное им даже гораздо лучше, чем этому, седому, который и объяснял-то как-то по-своему, не так, как надо.
— Вот эти линии— параллельные,— очень дружески, как старому приятелю, повторил Семену седой,
— А откуда они взялись?— спросил от нечего больше спросить Семен,
— Вот очевидный вопрос! — обрадовался седой,— Эти товарищи,—-он широко показал на понурившихся остальных,— утверждают, что линии ниоткуда не взялись, а так и идут, так и тянутся из бесконечности в бесконечность и нигде не сходятся и не расходятся.
— Почему?—вежливо спросил Семен.
— Вот именно — почему! — еще больше обрадовался седой.— Должны они сойтись или разойтись, как вы думаете?
— А-а,—понял Семен,— это вроде рельсов на железной дороге: не сходятся и не расходятся.
— Нет, вы не так поняли,—чуть заторопился седой, а другие, в пиджаках, заулыбались, будто Семен понял именно так, как оно и было на самом деле.
— А занимаетесь-то вы чем? — поставил вопрос ребром Семен.
— Изучаем,— вздохнул седой.
— Что изучаете?
— Да вот, линии эти — сходятся они или расходятся.
— Что же вы тут, в садике, изучаете? Слазили бы и посмотрели,— усмехнулся Семен.
Остальные засмеялись, а один сказал: «А что? Это, пожалуй, мысль!» И они снова заспорили.
— Послушайте, а не могли бы вы сами слазить и посмотреть? — вдруг обратился к Семену седой.
— Хм,— усмехнулся Семен,— а зачем мне это?
— Но тут проблема особой важности, мировой значимости,— терпеливо, как непонятливому ученику, объяснил седой, а вся его компания, снова тихо, смутно заулыбавшись, стала отворачиваться, будто присутствуя при чем-то неприличном.
— Да нужна мне ваша проблема! — обиделся Семен,— Дела больше нет, что ли?
— Нет, в самом деле,— загорелся уже седой.— Если б вы сделали это, то оказали бы науке неоценимую услугу. И наука,— он посмотрел на Семена оценивающе,— вас бы не забыла и в ответной услуге не задержалась бы.
— Нужна мне ваша наука,— отрезал Семен. — И услуг мне никаких не надо.
— А про Нобелевскую премию вы слышали?— пошел с козырей седой.
Что такое премия, Семен знал, а про эту самую — не очень, но что премии бывают разные и что от премии, какой бы она ни была, ничего, кроме хорошего, человеку не бывает,— это он улавливал.
— Так что, за это — премия?
— Совершенно верно,— кивнула седая голова.
Семен очень внимательно уже вот минуту смотрел на собеседника и, кроме головы, ничего уже не видел.
— Это очень большая премия,— раздельно подтвердил седой.
— Ну так давайте,— сдался Семен,— давайте чем мерить, пока я не передумал.
Ему дали блестящий большой штангель.
— Вот видите,— показал седой.— Сейчас штангенциркуль,— он примерил к линиям:— разведен точно на эту ширину. Ваша задача определить там, вверху, очень далеко,— он махнул рукой туда, где терялись в небе линии,— определить, сходятся они или расходятся? Или остаются- на той же ширине?
— А что ж вы сами,— засомневался опять Семен,— что ж не слазите и премию не получите?
— Да где нам,— устало махнул рукой седой,— просто сил не хватит, наша сила в другом: объяснить, обосновать. А потом, все мы утверждаем истину, каждый свою, и где гарантия, что, получив результат, тот из нас, кто его получит, не изменит самую малость, чтобы больше соответствовал именно его теории? А вы — лицо незаинтересованное, человек со стороны, свежий глаз. Свежий взгляд на проблему…
— Давайте,— окончательно решил Семен.— Ремень у вас есть?
— Какой ремень?
— Какие ремни бывают? Брючный.
— Нет, у меня, видите ли, подтяжки,— растерялся собеседник.— А зачем вам?
— А как же я штангель держать буду? В зубах, что ли?
Ремень сняли с самого молодого в компании: тоже в очках, но лет всего на тридцать смотрелся мужичок. Семен затянул ремень на впалом, мускулистом своем животе, засунул за него штангель, поплевал на ладони, сбросил сандалии и полез по линиям, благо поднимались они в небо не отвесно, а, как уже было сказано, под углом. Лезть было легко, больше того, хотелось лезть все дальше и дальше, быстрее и быстрее, наверное, потому как раз, что в воскресенье не нужно было работать, а Семен привык работать не глядя на календарь в любой день недели. Зимой, конечно, меньше, но сейчас ведь не зима,—думал Семен. Обычно по воскресеньям неясная тоска и желание делать хоть что-то приводили его в тот магазин, что с одиннадцати, и до хорошего это, наверное, не довело бы.
Вокруг было интересно. Семен, пожалуй, никогда еще так высоко не забирался. Сейчас он смотрел по сторонам, а больше — на землю, и открывающийся вид ему нравился. Земля была похожа на яркую игрушку, а небо вверху и впереди загибалось наоборот, выпуклостью вниз, и становилось мало-помалу фиолетовым, а совсем вверху даже черным. Это днем-то!
Семен осторожно, чтоб не упасть, сел на линии, они чуть пружинили, но вообще держали крепко, Вытащил из-за ремня штангель и смерил расстояние. Расстояние вроде бы не изменилось, только, если раньше штангель с трудом надевался на обе линии, чуть царапал, то сейчас, кажется, легче. Но в последнем Семен не был уверен. И потому решил пройти дальше, померить еще. Может, дальше совсем уж сходятся? Тем более усталости не было, вспотел только от быстрой ходьбы в неудобном положении, на четвереньках. Да ноги начала резать проволока линий.
И пошел Семен дальше.
И дошел он туда, где нечем стало дышать. Земля где-то вдали превратилась в голубой шарик, а солнце — в красный косматый шар, и какие-то еще шарики висели неподвижно или мельтешили, и все далеко. А линии тут кончились. Как обрезало те линии.
Семен потрогал рукой их твердые концы, но думать времени не было — дышать было нечем. Ну совершенно нечем! Он смерил еще раз расстояние. Так и не понять толком, сошлись линии или разошлись, если и была разница, то самую малость. Очень хотелось запустить штангелем обратно, в сторону земли, чтобы трахнуть по ученой лысине кого-нибудь из этих, втянувших Семена в глупость и чепуху, но Семен преодолел это желание, сунул инструмент обратно за пояс и, повернувшись, быстро полез назад, головой к земле,— ни верха, ни низа давно уже не ощущалось. И земля стала увеличиваться в размерах, и дышать стало легче, и небо из черного становилось синим, и внизу уже раскинулся город. Когда возможным стало угадать садик, где стояли, задрав головы, эти, больно умные за чужой счет; Семен остановился. Перевернулся нормально, головой вверх, и сел на линии. Отдохнуть, а заодно и подумать.
Обещая седой премию — это ясно. Говорил он, что линии сходятся или расходятся.
А другие как раз спорили, что расстояние остается такое же, где ни мерь. Ясно, тому надо, чтоб сходились-расходились, а этим наоборот. И никому не понравится услышать, что обрезаны линии, как веник. И никто не прав.
Но сходятся они или расходятся? Точнее, сходиться они должны или расходиться? Точнее, черт бы с ними, с линиями, сказать-то что нужно? Чтоб премию получить? Вот это Семену очень хотелось бы узнать, А подсказать некому. Сразу придется отвечать. Вон— головы задрали, как волки под елкой…
Так все-таки?
