И это было высшим откровением...

Евгений БАТРАЧЕНКО
Судьба
Меня, давно глядящего с горы,
Судьба по самоличному почину,
Как снайпер, затаившись до поры.
Щадит по непонятным мне причинам.
Властительница дел и дум моих
Спешить меня к пределу не неволит.
И то позволит написать мне стих,
То лишний раз тебя обнять позволит.
Разумница ведет себя хитро,
Меня предупреждая хамовато,
Что если сердце выломит ребро —
Она ни в чем не будет виновата.
Я принимаю правила игры.
Терплю ее намеки шутовские:
Дошедшие однажды до горы
Должны предвидеть фортели такие…
Сна — беда моя и благодать.
Я то бешусь, то, как мальчишка, каюсь.
Но обвинить ее иль оправдать? —
До пошлости такой не опускаюсь.

Начало
Едва ли сознавая конъюнктуру.
Без всякого влияния извне,
Послереволюционную фактуру
Безгрешно малевали по стене.
Лихой рысак и командир в кубанке,
И, как непостижимое уму,—
В кудряшках, словно в стружках от рубанка,
Красавица, спешащая к нему…
Усердствуя с завидным неуменьем,
Эстетов не пытались ублажить.
И это было высшим откровеньем
Народа, начинающего жить.

Евгений КАРАСЕВ
Я думал об отце…
Я думал об отце — к нему подкралась старость
И на его лице морщины и усталость.
Я думал об отце — он молод на портрете,
И мы еще с сестрой не взрослые, а дети.
Я думал об отце — о бравом лейтенанте,
Сказать хотелось мне: «Года былые, встаньте!»
Я думал об отце: строителе, солдате.
Я сам теперь отец и думы эти кстати.
Я думал: две войны — тяжелые дороги…
Входили в душу мне отцовские тревоги.

Юрий КОТОВ
В деревне
Уходят из дому подруги —
Старушка шаньги убирает,
Тряпицей вытирает руки,
Хлеб
полотенцем
пеленает.
(Мешки из пленок
Здесь не в моде:
Хлеб в них цветет
И дух
Уходит.)
…В годину карточек и бед
Не по учебнику прошли мы —
Нам истины дороже нет —
Хлеб с Чистотой
— неразделимы.
Как вспомню,
Так теплеет в сердце:
Хлеб черный
В белом
Полотенце.»

Евгений РАЗУМОВ
На этом месте будет дом
в двенадцать этажей, на том —
кинотеатр, а дальше— сквер,
где будешь ты, пенсионер,
сидеть на лавочке, хотя
сегодня ты — еще дитя,
дитя булыжной мостовой,
двора и матери живой,
еще не время похорон
отца, соседский патефон
еще поет, поет в саду
«Джамайку», модную в году
шестидесятом, башмаки
еще упруги и легки,
и по булыжной мостовой
они бегут на водопой
к колонке, но асфальт горяч,
и вязнет в нем футбольный мяч,
и вязнет в битуме башмак,
и ты не выдернешь никак
ноги из прошлого следа,
и будет жать башмак всегда.

Карьер
Машины, вычерпав песок,
ушли из этого карьера.
И стало тихо. Лишь фанера
предупреждает: «СТОП».
Глубок под нею сон. Земного сна
не избежал никто покуда.
Вот кости древнего верблюда,
вот бивень древнего слона,
а это— ящера хребет…
Ему, придавленному глиной,
неведом караван звериный,
что шел за ним мильоны лет.
Ему неведомо лицо
того, кто стал царем природы,
кто зверя свергнул, небосводы
пронзил, Луну замкнул в кольцо.
Но обнаженные пласты,
осыпавшись на дно карьера,
нет-нет да воскресят химеру,
и та глядит из темноты .
глазами вымершего дня,
чей панцирь поднят на копыта,
чья бычья голова покрыта
косматой гривою коня.
О Время, что земля в пути,
не ты ли предо мною встало?!
Страшусь. Но не тебя — финала,
конца. Химеры во плоти.

Леонид ШИМКО
Уличная собака
Бегает она, безвредная,
Вислоухая, худая…
Бросишь корку — смотрит преданно,
Радостно хвостом виляя.
Крикнешь «пшла!», ползет незваная,
Взвизги жалкие — из горла.
В бесконечных подползаниях
Шерсть давно на брюхе стерла.
Кто-то пнул ногой. Ушла она,
Огрызнуться не рискуя…
Лучше б я ушел облаянным,
Чем узнал ее такую!

Борис КАРПЕНКО
В тихом городе
Так же вязы и клены в золоте,
и от листьев струится свет…
Я брожу, я ищу в этом городе
мальчугана двенадцати лет.
Был да выбыл, гремя сапогами.
Мостовые не помнят — куда.
На булыжнике, стертом годами,
не оставило детство следа.
Где он — стриженный под машинку
и в штанишках на помочах?
Может, грушу трясёт «ильинку»
на свой собственный риск и страх.
Или пялит глаза на буденовца,
что на рыжем коне летит…
Гулкий колокол с белой звонницы
сотрясает над ним зенит.
Городок мой зеленый, вязевый,
где теперь твои огольцы?
Стали улицей Тимирязева
наши «ратовские концы».
Мы, как с дуба осеннего желуди,
раскатились на весь белый свет…
Не себя я ищу в этом городе,
а мальчишку, которого нет.

Ростислав ЮРГАЛЕВИЧ
Он писал такие письма,
что с ума сходили птицы,
что сходились тихо звери
подсмотреть из-за плеча…
Даже солнце, даже солнце,
утомленное и сонное,
ближе к вечеру
спустилось
на слова его взглянуть.
А деревья — те шептались —
спорили и соглашались.
Все решали, все решали,
кто же все-таки она?..
Он писал такие письма —
вызывал слова такие,
что по лесу, что по лесу
тихо шел хрустальный звон.
И от этих слов — то нежных,
то чарующе стыдливых —
даже птицы загрустили…
Так писал
в ту осень
он.
А она— не приезжала.
Не хотела.
Иль не знала.