Школу заняли под госпиталь на второй месяц войны. Парты и прочее хозяйство свезли во двор бывшего интерната глухонемых. Двухэтажный деревянный барак интерната стоял над прудом и был похож на перевернутый днищем кверху пароход. Первого сентября после недолгой грозы школяры вселялись в новое здание, размазывая грязь по узким лестницам, втискивая парты в тесные квадратные классы. Остатками школьной мебели и узлами с наглядными пособиями были забиты доверху два дощатых сарая.
Бика отвоевал себе последнюю парту у печки. Печку давно не белили, из черных трещин пахло застарелым угаром. Между ней и стеной был тесный закуток, сюда можно было прятаться во время урока и читать. И еще они с Лонжероном обнаружили тут электрическую розетку. Долго ломали голову, зачем она здесь нужна.
Учились они теперь в третью смену, и на последних уроках с непривычки начинал морить сон. Однажды Толька Лонжерон примотал к перу проволочку и притронулся ручкой к розетке. На щите в коридоре затрещали пробки, школа погрузилась во тьму. Пока искали свечку и однорукого завхоза, пока он наматывал жучка на пробку, барак сотрясался от криков и топота. Наконец лампочки вспыхнули. И зазвенел звонок на перемену.
Бика и Лонжерон торжествующе перемигивались. Пользоваться своим открытием они решили только в крайних случаях.
Учителя часто менялись. Особенно не везло с математиком. В начале зимы появился в школе Моркович — тихий белобрысый человек с утиным носом. Он обматывал себя под пиджаком дырявой шалью, и узел на спине делал его горбатым. Отметки он ставил только за контрольные, а их решали за весь класс Витька Мизгирь и Майка.
Когда надоедало бездельничать на уроках Морковича, мальчишки просили его почитать стихи. Он стеснялся, вздыхал, но послушно с подвыванием начинал декламировать:
У сердца есть свои глубины,
Где чувства сжаты добела,
Где бродят вихри голубые
Особо чистого тепла…
Однажды Бика принес за пазухой воробья. Тот отогрелся под рубашкой, стал клевать и царапаться. Бика взвизгнул и захохотал от щекотки. Он никак не мог расстегнуть рубашку. Перепуганный Моркович, подбегая к нему, всплескивал руками:
— Что с тобой? Что с тобой?
Воробей вырвался и стал биться о потолок.
Моркович забрался на стол, чтобы его поймать. Кто-то хихикнул, и тут же захохотал весь класс.
Моркович непонимающе огляделся, слез и стыдливо вышел. На другой день он не пришел на уроки. Через неделю ребята узнали, что он записался добровольцем и уехал на фронт. И пусто стало в школе. Мальчишки поняли, что успели полюбить Морковича. Бика храбрился, но не мог избавиться от чувства вины.
В Бике жило два человека: мальчишки считали его отчаянным и сорвиголовой, а он был робок и застенчив. В первом классе он сломал ногу, она срослась неровно. За хромоту его прозвали Бичелягой. Потом это прозвище сократилось до Бики. Он привык к нему как к имени. Но стыдился хромоты и из-за нее был первым участником драк, лучше всех играл в футбол и бегал на лыжах.
Глубокой зимой пришел в школу новый математик. Это был богатырского роста дядя, в синем свитере, небритый, черный, в очках с толстыми стеклами. Звали его по-иностранному: Вульфос Обельевич Клебай.
Он шагнул в класс, посмотрел поверх ребячьих голов на замерзшие окна, сделал еще два гигантских шага и оказался у доски. Ткнулся в нее и почти провел по ней носом до самого низу, нашел мел в корытце и стал чертить треугольник.
Мальчишки похихикивали и гадали, что будет дальше.
Бика вылез из-за парты и захромал к двери.
— Вы… вы куда? — обернулся к нему Клебан.
Говорил он с акцентом, резко обрубая слова.
— В туалет,— удивленно ответил Бика.
— Вернитесь! Сейчас же!
Бика пожал плечами и сел за парту.
— Фамилия? — крикнул Клебан, разглядывая не то стену, не то потолок.
Кто-то пискнул:
— Иванов.
Клебан распахнул журнал, стал чертить по нему носом. Ивановых в классе не было.
— Последний раз! — Он потряс перед глазами пальцем, бросил журнал и ткнул в сторону Тольки Лонжерона.— Вы! К доске!
Лонжерон вытянул из-за парты длинные ноги в широких солдатских валенках и, подражая походке Клевана, шагнул к учительскому столу.
В классе почти не было мальчишек без прозвища. Был даже Дитё Капитана Гранта — веснушчатый остроносый парнишка, самый маленький и самый начитанный. А Тольку прозвали Лонжероном за то, что он мечтал об аэроклубе и щеголял красивыми словами: «шасси», «фюзеляж», «лонжерон».
— Решать,— показал Клебан на исписанную доску.
У Лонжерона покраснели уши.
— Мы это не проходили.
Клебан ткнул пальцем в Вику. Тот встал рядом с Лонжероном и тоже сказал: — Не проходили.
— Это шестой класс! Стыдно! — выкрикнул Клебан.
Вот уже десять человек стояли у доски. Клебан вышагивал по классу и махал руками:
—Вы ничего не знаете! Всем — «плохо»! Чем вы занимались полгода?
— Стихами,— пробурчал Витька Мизгирь.
— Ага, стихами.— Бика смотрел на него невинными и чистыми глазами.— Вот послушайте.—
И продекламировал нараспев:
У сердца есть свои глубины,
Где чувства сжаты добела,
Где бродят вихри голубые
Особо чистого тепла…
Клебан осмотрел всех десятерых и растерянно заморгал. А Бика заливался соловьем:
В кипенье нежности несказной,
В огне расплавленных лавин
Кристаллизуются в алмазы
Потоки горя и любви…
Клебан схватил журнал и ушагал из класса.
Пришла директриса. У нее были седые усики над губой и сухие желтые руки. Она родилась в девятнадцатом веке, носила кружевные манжеты и любила говорить о благородстве.
— Вы очень обидели Вульфоса Обельевича,-— сказала она.
— Война все спишет,— отмахнулся Бика.
Она покачала головой.
— Ничего из жизни нельзя ни списать, ни вычеркнуть…
2
В одиннадцать Бика дежурил у трамвайной остановки. В это время Майка должна идти из музыкальной школы. Прячась за спины, он вытягивал шею: не мелькнет ли за углом ее зеленое пальтишко. Он изобразит случайную встречу и, может быть, пригласит ее в кино. Конечно, он опять не посмеет это сделать, просто вываляет ее в снегу.
В прошлый раз он толкнул Майку, она ткнулась головой в сугроб, снег залепил ей глаза и нос. Она чуть не заревела, но Бика стал гримасничать и подпрыгивать козленком, и она рассмеялась.
Сейчас у Майки глаза очень темные и загар уже сошел. А летом она загорает как головешка, у нее выцветают волосы, а глаза становятся зелеными, цвета воды на дне пруда.
Бика начал мерзнуть и стал притоптывать валенками.
В городе теперь много чужого народу, эвакуированных. Вчера Бика также дежурил у остановки. Заревел заводской гудок. Толстая женщина в полушубке подхватила на руки двух малышей и громадный узел и закричала:
— Степа-а-а! Тревога! Бомбят!
А их город ни разу не бомбили, до него ни один «юнкере» не долетит.
Бика опять стал думать про Майку. Однажды он ей сказал, что она, наверное, здорово научилась играть.
— Нет,— застеснялась она.— Я просто люблю слушать, когда играют. Музыка кажется мне цветной. Есть звуки малиновые, фиолетовые. Вот закроешь глаза, и они начинают двигаться, как облака.
Бика закрыл глаза, чтоб представить движение цветов, но испугался — вдруг он пропустит Майку.
Шли рабочие. Он увидел у кинотеатра девочку в зеленом пальто, и у него екнуло сердце. Кто-то ударил его по плечу. Перед ним стоял Ленчик, закадычный его дружок. Он поступил на завод, получал рабочую карточку на восемьсот граммов хлеба и ходил гордый, с измазанными щеками.
— Победу куем, малыш,— сказал он Бике, хвастаясь хромированной зажигалкой-пистолетом.
Бика давно не видел Ленчика, и ему ужасно хотелось рассказать про Клебана. Но Ленчик только усмехнулся:
— Некогда мне, малыш. Дела.
Уходил Ленчик, по-рабочему заложив руки за спину и сдвинув на затылок шапку. Бика злился на него и завидовал. Изменился Ленчик. Впрочем, все кругом изменилось.
Бика выбежал на дорогу, высматривая Майку. Она, наверное, уже прошла. И он помчался по улице в гору в надежде ее догнать.
3
Клебан устроил контрольную по алгебре. Сам ходил вдоль парт и тыкался носом в тетради. В классе горела одна тусклая лампочка, и Клебанова тень вскидывалась к потолку.
Задача с квадратными корнями и скобками была явно сложна для Викиных познаний.
Он послал Майке записку, чтоб она передала шпаргалку. Она прислала нарисованный во весь тетрадный листок кукиш. Бика притворно-небрежно сунул его в карман с тайной надеждой сохранить этот милый рисунок.
Витька Мизгирь склонился над партой и, как ни подталкивали его сзади, не оборачивался. Видимо, сам не мог решить задачи. Бика и Лонжерон смотрели на его рыжий затылок и нервничали.
Клебан взял Бикину тетрадь и поднес к глазам.
—Осталось десять минут. Когда решать?
— Один момент,— спокойно сказал Лонжерон.
Подошел к парте Мизгиря и, облокотившись на нее, стал списывать.
Клебан стоял бледный и растерянный. У него трепетали ноздри. Он налетел на Лонжерона:
— Из класса! Быстро!
Сгреб его за ворот, поднял, как котенка, и швырнул в сторону двери. Дернулись в воздухе серые валенки, и Лонжерон, распахнув лбом дверь, исчез в коридоре.
Класс ухнул и замер.
И только тут Бика заметил, что стоит возле парты, и поспешно сел.
До перемены никто не перешепнулся и не двинулся с места. Головы невольно вжимались в плечи, когда Клебан шагал меж рядами.
Он собрал тетради и ушел.
— Девочки, утрите слезы, я живой,— вразвалочку, сунув руки в карманы, в класс вошел Лонжерон.— Летел, как планер, ни одного синяка и ушиба.
— Герой! — презрительно усмехнулась Майка.
— Из-за тебя списать не успели,— проворчал Дитё Капитана Гранта.
Все были злые и растерянные.
— Кончайте бузить, вот что,— сказал Витька Мизгирь.— Надоело.
Когда знаешь, что провалишься на экзамене, хочется, чтоб случилось землетрясение. Мальчишки если не понимали, то чувствовали, что нельзя уступать Клебану, иначе у половины класса будут сплошные «плохо» —слишком запустили учебу, да и просто отвыкли думать и заниматься. А либеральничать он не будет.
— Мне его буржуазные методы воспитания ни к чему,— самоуверенно заявил Бика.— В конце концов, у нас буржуазная гимназия или самая прогрессивная в мире школа?
— Точно,— поддержал его Лонжерон. — Я больше не желаю летать вниз головой без парашюта.
— А учиться ты желаешь? — налетела на него Майка.— А человеком стать желаешь?
Бика крикнул, что в классе появилась правая оппозиция. Майка обозвала его клоуном. Он больно дернул ее за косу. Она ойкнула, и Бике словно обожгло пальцы. На ее ресницы выпрыгнули слезинки. Она закрыла лицо ладошками и отошла к окну. Так и простояла всю перемену не оборачиваясь.
После уроков Бика ждал ее у школы и мучительно придумывал, что ей сказать, чтоб она не сердилась.
Было тепло, и звезды казались очень низкими и лохматыми. Вокруг огромной заспанной луны было желтое сияние. Бика повторял про себя недавно вычитанную фразу: «Страшно, когда люди умирают, но еще страшней, когда они перестают любить». Фраза казалась ему ужасно умной и непонятной. Он собирался козырнуть перед Майкой чуткой мудростью, словно сам ее придумал.
Майка, увидев его, пробежала мимо, и он не посмел ее догнать.
Домой он шел вместе с Лонжероном. Тот вышагивал в гору, как Клебан. Бика, прихрамывая, семенил рядом.
— Вчера тарелку горошницы на брюки опрокинул,— хвастливо сказал Лонжерон.— Теперь пятна на коленках.
Наверное, он врал: откуда в его семье горошница в такую голодуху?
Бика очень ясно увидел ее тарелку густой горошницы с лужицей постного масла посередине. Уже месяц мать варит только картофельные очистки со свеклой. Варево получается вязкое, с горечью, пахнет землей и мякиной. А Лонжерона кормят горошницами! Бика ощутил во рту ее забытый вкус, даже в глазах потеплело, а в горле стало сухо и горько.
— Майку отлупить надо, чтоб не заедалась,— сказал Лонжерон.
Бика вдруг огрел его портфелем по затылку. И сам растерялся. Лонжерон сидел в сугробе. Вскочил, сжал кулаки, дыша Бике в лицо.
— Ты чего?
— А ничего.
— Я те дам!
— Я те тоже.
Они петухами наскакивали друг на друга. Но не подрались. Пошли по разным сторонам улицы. Рыхлый снег сверкал, словно усыпанный елочными блестками.
На душе было противно и мутно.
4
Клебан объявил отметки за контрольные: две «отлично», одна «посредственно», остальные «плохо». Потом раздал на каждую парту длинные исписанные листы. Буквы и цифры на них были написаны крупно и неровно — у него всегда дрожали руки.
— Тут сорок задач на все пройденные правила и теоремы. Решать дома. Каждому. В конце четверти буду спрашивать. Каждого. После уроков. Как экзамен. Списывать бесполезно. Все.
— Во дает! — вырвалось у Бики.
Класс возмущенно гудел.
— Я сказал — все! — выкрикнул Клебан и уткнулся в журнал горбатым носом.
— Еще и после уроков! — ворчал Бика.
Он весь кипел благородным негодованием (задачи ему не решить, если даже захочет, а с Клебаном шутки плохи). Он сложил лист с задачами, сделал из него голубя и пустил над головами. Голубь спланировал точно на журнал перед носом Клебана. Бика увидел над собой огромные черные зрачки за толстыми стеклами и с перепугу вцепился в парту. Клебан схватил мальчишку за воротник, дернул — куртка треснула, и воротник остался у него в кулаке.
— Что ты делаешь!— завизжал Бика.
Эту клетчатую куртку мама сшила ему из отцовского пиджака, и она была как новая.
У Клебана посинели губы. Он положил воротник на парту и зашагал к столу.
В щеку ему щелкнула бумажная пуля, пущенная из рогатки. Он резко обернулся — другая пулька отскочила от его очков. Ребята и девчонки повскакивали с мест и в каком-то исступлении кричали, топали и свистели. Через класс летели бумажные вороны и тетради. Бика тоже кричал, встав на парту на одно колено и размахивая воротником, как флагом:
— К оружию! На баррикады!
Клебан выбежал из класса. Напротив через узкий коридорчик была директорская. Он рванул на себя запертую дверь и сорвал ее с петель. Приставил обратно и, шагая по лестнице через пять ступенек, исчез внизу. А ребята свистели и топали ему вслед.
Долго не могли успокоиться.
Люська-толстушка пришивала Бике воротник, а девчонки мешали ей советами. Бика утирал пот с горячего лба и блаженно улыбался — он был героем дня. Краем глаза следил за Майкой — она спорила с мальчишками.
Мальчишки поклялись проучись Клебана. Сегодня же.
До конца уроков оставалось еще полчаса. Они отирались у школы, устраивали кучу малу и начинали жалеть, что дали такую клятву. Они успели поостыть на морозе, и храбрость потихоньку испарялась. У одного появились неотложные дела, другой спешил к матери на работу, третий еще о чем-то вспомнил. Когда прозвенел звонок, у школы осталось человек десять.
Небо было низким и темным. Ветер дул с завода и нес душный запах дыма и несгоревшего каменного’ угля.
Вот уже не толпами, а поодиночке выходят из школы последние ученики. Вот уже огни в классах стали гаснуть. А Клебана не было. Мальчишки сгрудились у подъезда, пели, чтоб подбодрить себя:
Жил один страусенок стеснительный С бородавкой на левой ноге…
Подошел какой-то парень и сказал:
— Привет, иждивенцы!
— Ленчик! Ленчик!
Он поднял над головой толсто забинтованную руку, уклоняясь от проявлений дружеского восторга:
— Осторожно, я ранетый!
Достал спичечный коробок с самосадом и попросил свернуть самокрутку. Коробок услужливо подхватил Дитё Капитана Гранта.
— В станок затянуло, да? — Бика с уважением глядел на забинтованную руку.
— Факт. Не то что ваша арифметика. Теперь на целый месяц — бюллетень.
— Больно было, да?
— А ты как думаешь? Сознание терял.
Он держался и говорил покровительственно, словно знал что-то важное, чего не знали мальчишки, Он делал настоящие пушки и имел право говорить: «Наш трудовой фронт не подкачает»,..
Из подъезда появился Клебан и прошагал мимо.
Мальчишки бросились за ним, швыряя в него ледяшки. Всех громче орал Ленчик и тоже швырял ледяшки одной рукой.
Клебан обернулся и, взмахнув портфелем, побежал на них. Ребята бросились врассыпную под гору. Клебан поскользнулся и тяжело грохнулся на спину. Встал на четвереньки, стал искать очки. Мальчишки улюлюкали, лаяли и пищали из дворов, из-за поленниц и заборов.
Бика с Ленчиком прятались за поленницей.
— Кто это? — спросил Ленчик.
— Учитель новый, математик.
Клебан разыскал свои очки, надел их и ушагал под гору.
— Набил бы я вам морды, телята,— сказал Ленчик.
— За что это?
— За то, что в куклы играете.
Он сплюнул и ушел.
Мальчишки еще храбрились, обсуждали, как здорово у них все получилось, стараясь заглушить неуверенность и беспокойство.
На другой день Клебан шагнул в класс так же уверенно, глядя поверх ребячьих голов, словно ничего не случилось. Он только прихрамывал чуточку.
Бика сидел, затаив дыхание, ощущая холодок под желудком. Хотя и договорились никому ничего не говорить, даже девчонки знали о вчерашнем. Было ясно, что теперь дело не кончится нотацией директрисы, и мальчишки были готовы отпираться и стоять друг за друга.
Клебан вызвал к доске Лонжерона, и тот, всем на удивление, получил «отлично». Витька Мизгирь сказал, что начал решать задачи и что они очень интересные.
— Конечно, конечно,— ответил Клебан.— Я сидел в тюрьме, дома, в буржуазной Литве, как коммунист. Там нечего было делать. Я составил эти задачи.
В классе задвигались. Бика ткнул Лонжерона под ребро.
— Вы можете разговаривать,— сказал Клебан.— Это меня не касается.
И стал объяснять новую теорему. До конца урока Бика просидел тихо. Он был подавлен. Вчерашняя победа обернулась поражением. Клебан им не уступит. Ни в чем.
Мальчишки старались не смотреть друг на друга. Больше всего их поразило то, что Клебан ни слова не сказал о вчерашнем. Словно ничего, не случилось.
Когда Бика пришел домой, мать сказала, что к ней на работу заходил очкастый учитель. Извинялся за какой-то воротник и хотел заплатить. Он говорил, что класс у них очень дружный и он прекрасно понимает, как тяжело ребятам, у которых отцы на фронте и нечего кушать.
— Что у вас произошло? — спросила мать.— Наверное, шумели на уроке?
— Угу, — пробурчал Бика.
Мамка дежурила в больнице сутками. Черное платье, которое раньше ей было тесно, теперь висело мешком. От отца уже два месяца не было писем…
5
По радио говорили об исторических боях под Москвой. В школе висели плакаты: «Отличная оценка — снаряд по врагу!» Бика нахватал у Клебана восемь «плохо». Клебан морщился, когда вписывал в журнал две кривые буквы «пл». Ребята по очереди оставались после уроков сдавать ему задачи. Бика тоже попытался их решать. Надо было поминутно лезть в учебник и зубрить старые правила и теоремы. И он сдался. Делал вид, что из принципа не хочет учить математику, и старался не думать о том, чем все это кончится.
Клебан опять устроил контрольную. Бика пролез за печку и воткнул в розетку медную рогатку. И сам вздрогнул от неожиданно упавшей темноты. В замерзшие окна струился неяркий синий свет. Клебан ушел узнать, что случилось.
Ребята окружили Бику за печкой.
— Кончай бузить, понял? — предупредил его Витька Мизгирь.
Бика обозвал их трусами, в темноте собрал учебники и ушел домой. Он решил бросить школу и поступить на завод.
На рассвете сбегал в магазин и выкупил хлеб на два дня вперед. Шел и жевал довесок.
Хлеб был с овсяной шелухой. Он делался сладким, если его долго жевать.
Когда Бика пришел домой, мать мыла пол. Бика поставил сумку с хлебом на стол и, не раздеваясь, сказал, что поступает на завод. Будет победу ковать. Как Ленчик.
— Дурак,— засмеялась мать.
— Ну и пусть. И отвяжитесь вы все от меня!
Она перестала отжимать тряпку над тазом.
— Ты это серьезно? Нахулиганил опять. Отец там в окопах мерзнет, думает, что сынок его старается… Смотри, я ему все напишу!
— Пиши! Пиши! Некуда писать! Может, он погиб!
Мамка вдруг затряслась и стала хлестать его по щекам грязной тряпкой.
— Не смей так говорить! Не смей!..
Бика выскочил в сени. Глотал слезы, а они текли и текли по щекам. Взялся за крюк, запиравший дверь,— мокрую ладонь мгновенно приморозило к железу. Бика оторвал ее, оставив лоскуток кожи на крюке.
Над домами висело красное солнце, Бике было до отчаяния жалко себя.
Он утер слезы и побрел к Ленчику.
Тот мастерил садок для птиц. Теперь у него был перевязан только большой палец, остальные четыре свободны.
— Чего такой грязный? — весело спросил он Бику.
— Ленчик,— сказал Бика с угрозой,— мне скоро четырнадцать, и я хочу на завод. Ты скажешь обо мне в цехе?
— И не подумаю.
— Зазнался?
— Да не зазнался я. Знаешь, как мантулим? По две смены подряд и без выходных. Военное положение.
— Скажешь или нет?
— Нет!
Бика выскочил от него взбешенный и долго бродил по улицам, представляя, как все будут его жалеть, когда он повесится. Замерз и пошел в кино — пятый раз смотреть «Мы из Кронштадта».
В школу он пришел без ручки и тетрадей, решил попрощаться. В классе стояла директриса и объясняла ребятам, что нечем топить школу. Завтра занятий не будет. У кого есть теплая одежда, те поедут заготовлять дрова на Каму.
Бика вспомнил, что дома в сундуке лежит отцовская папаха. Настоящая кавказская. Он мог бы надеть ее по такому случаю. Надо уговорить мамку.
Мать топила печку.
Прошлой зимой отец сам переложил печку, потому что она дымила. Печка получилась кособокой, во все стороны торчали кирпичи. Отец назвал ее царевной-лебедь.
— Почему рано? — спросила мать.
Бика сбросил валенки.
— Посуши. Завтра за дровами едем. Для школы.
Он забрался с книжкой на сундук, пригрелся у горячего печного бока и задремал.
Проснулся от едкого запаха. Были сумерки. Мать сидела перед открытой дверцей и задумчиво помешивала угли. Лицо ее в отсветах огня казалось очень старым.
— Чем у нас пахнет? — зевая, спросил Бика, Она принюхалась, ахнула и распахнула духовку.
Оттуда рванулись клубы коричневого дыма, ударились в потолок и стали расползаться по углам.
— Валенки, твои валенки! — кричала мамка.— Сунула посушить и забыла!
Она закашлялась. Дым был ядовитый, выворачивал наизнанку легкие. Сквозь его коричневые клубы тускло светила лампа.
Бика, задыхаясь, вытащил из духовки противень с какой-то ядовитой коричневой кашицей. Валенок не было.
Мать схватилась за сердце.
Дым заполнил всю кухню. Они распахнули дверь, схватили пальто, выбежали в сени. Бика успел надеть мамкины туфли, они ему были почти впору.
Постучались к соседям.
Старик Кавардаков неумело утешил мать и удивился тому, что валенки не сгорели, а расплавились в кашу.
— На клею их нынче делают, вот и получилась сухая перегонка без доступа кислорода,— сказал он.
Бика никогда еще не видел мать такой: лицо ее стало деревянным, а глаза пустыми и жестокими.
Кавардаков достал с печи большущие подшитые валенки и сказал, что у него есть еще другие, а в этих пускай пока бегает хлопец.
Бика надел их. Голенища были выше колен. В таких только и ехать заготовлять дрова. Намотать побольше портянок — и порядок.
Мать провела по лицу ладонями, словно стирала слезы.
— Где силы взять, дед?
— А негде. Разве что друг у друга, как рублевки на хлеб, занимать. Сегодня ты у меня, завтра я у тебя.
В девять утра Бика шагал в тяжелых кавардаковских валенках и лохматой кавказской папахе. Она была велика и налезала ему на глаза. У подъезда собрались почти все одноклассники. Девчонки были закутаны платками до носа.
Бика приуныл, узнав, что с ними поедет Клебан. Учитель был в сером осеннем пальто с квадратными плечами и в ботинках с калошами. Бика злорадно подумал: «Пусть хлебнет нашего морозцу».
Ждали Лонжерона. Валяли в снегу девчонок. Закутанные и неповоротливые, они смешно выкарабкивались из сугробов. Кто-то предложил вывалять в снегу Клебана.
— Я скучный человек, не умею быть веселым,— сказал он.
— А правду говорят, что вы бежали из фашистского концлагеря? — спросила Майка.
Он посмотрел поверх голов на заиндевелые березы.
— Это вы не должны знать. Ваши папы сражаются, чтоб вы знали теоремы, а не концлагери.
Лонжерон не появлялся, и его решили не ждать. Вдруг Бика увидел, что тот стоит за углом с Витькой Мизгирем. Ребята набросились на него, повалили — он не сопротивлялся, был какой-то кислый и безучастный. Витька отбросил Бику в сторону и дал ему пинка.
— У него братишку убили, а вы…
Стало тихо. Лонжерон вскочил и отвернулся. Клебан зачем-то погладил ему плечо. Тот сморщился, отпрыгнул и побежал. Улица была прямая и длинная, и ребятам долго была видна убегающая долговязая фигурка.
Его братан был до войны капитаном футбольной команды. В команде он был самым маленьким, но очень быстрым и юрким и мастерски забивал мячи в верхний угол ворот.
Они шли по улице без обычной толкотни и веселья, жалели Лонжерона. На проводах и деревьях висела серая изморозь. Осыпая ее, прыгали в кустах неправдоподобно алые снегири.
…То, что называлось дровяным складом, совсем не было похоже на склад. Были ворота без забора и сторожка среди пустыря.
Седой старичок в тулупе потребовал от Клебана «гумажку» и показал на сугробы:
— Там ваши дрова.
Пригнанные летом плоты вмерзли в лед, их занесло снегом, и теперь надо было вырубать бревна из льда и пилить.
Снег был почти по пояс. Бика в своих скороходах протаптывал к реке тропу. Ребята с лопатами, пилами и топорами брели следом. Сзади шел Клебан, стараясь ступать в их следы. Бика нащупал под ногами бревна и воткнул, как флаг, лопату.
— Приготовиться к атаке!
Первое бревно откапывали дружно и торопливо. Наметали такие сугробы, что из-за них не стало видно голов. Бика протянул Майке пилу:
— Пойдешь ко мне в подручные?
И тут же испугался: вдруг она фыркнет и уйдет. Майка засмеялась, и Бика вспотел от радости. Они стали пилить бревно напополам. Оно вмерзло в лед, и сама древесина насквозь промерзла.
Пилу стало заедать. Майка раскраснелась, платок сбился на затылок,
— Ой, не могу больше,— сказала она и обессиленно села на снег.
Бика попробовал пилить один. Пила не поддавалась.
Подошел сторож, посмотрел.
— Кёросинчиком бы’ее смазать, пилу-то.
— А где керосин? — спросил Бика.
— А нету.
Клебан бродил от одной бригады к другой и больше мешал, чем помогал. Увидев сидящую Майку, подошел и, остранив ее, взялся за ручку. Рванул пилу на себя и вырвал ручку.
Майка захохотала. Бика сердито спросил:
— Вы пилили когда-нибудь дрова?
— Нет,— виновато улыбнулся Клебан.
Он стал высчитывать объем и вес бревна и какие нужны усилия, чтобы оторвать его ото Жда и перевернуть. Получилось, что никаких сил у них на это не хватит. Клебан взял лом и начал нервно, со злостью его обкалывать.
— Меня всегда бесило тупое безразличие бревна. Бревно может вывести из себя.
Он подсунул под комель лом и уперся плечом. У него напряглись жилы на шее и запотели очки.
Лед хрястнул. Набежавшие мальчишки помогли выкатить березку на сугроб. Пилить стало удобней.
Подул ветер, колючий, с поземкой. Клебан скис, вжимал голову в плечи, притаптывал снег. “ А ведь он в ботиночках! — вспомнила Майка и ужаснулась.
Клебан ни за что не соглашался идти в сторожку и бормотал:
— Учитель не может замерзнуть. Вы должны думать, что он сильный.
Но когда тридцать человек почти подхватили его на руки и понесли, он перестал сопротивляться.
В сторожке была железная печка, скобленый стол и нары.
Клебан сел на нары, стал развязывать ботинки. Штаны до колен заледенели.
Сторож ругался:
— Эх, люди-желуди. В санаториях в таких обутках ходят, в Африке.— Он оглядел Бикины ‘валенки и приказал: — Скидывай. Тебе я внучатковы принесу.
От печки пыхало жаром. Клебан почти приставил к ее боку длинные покрасневшие ступни. От штанин валил пар.
Бика влез в угол на нары и разулся. Сторож заставил Клебана надеть его валенки. Тот сунул в них босые ноги и выпустил штанины.
Ребята ушли работать. Сторож снял с печурки кипящий чайник и налил кипятку в алюминиевую кружку и две пол-литровые банки. Достал из кармана тряпочку, а из нее кусок сахару. Разбил ножом сахар на три кусочка, слизнул крошки и протянул по сахарку Бике и Клебану. Клебан машинально взял кусок, потом забеспокоился и начал отказываться.
Сторож доказывал Клебану, что тот не уважает его, старика, и тогда Клебан попросил у него тряпицу и пробормотал:
— Я должен сохранить этот кусочек. Он как кусочек русского сердца. Как вы тогда говорили на уроке? — повернулся он к Бике,— У сердца есть много-много тепла, но оно спрятано в глубине.
Он все помнил!
Растроганный его ученой речью, старик засуетился и стал мешать в печке дрова.
Воздух в сторожке накалился, было тепло и парно. Бику морила дремота.
Клебан и сторож говорили про войну.
— У меня была дочка, Зента. Мы сидели в бомбоубежище. Зента смеялась, когда наверху начинала свистеть бомба и взрослые втягивали головы в плечи. Ей было смешно, понимаете, что взрослые боятся, когда свистит бомба.
— Как не понять,— отозвался сторож.— Ребятишки есть ребятишки.
— Кажется, я ее ударил тогда. За то, что она смеялась. Она закричала, понимаете?
— Понимаю,— прошептал Бика и сам испугался. И Клебан тоже вздрогнул. Сейчас он был совсем не тот, каким знал его Бика. Он сидел у печки большой, сутулый и беспомощный.
— Я забыл про вас,— виновато пробормотал он.— Я сейчас думаю, о чем раньше не думал. Я считал, что вы дети. А это у вас кончается…
Уже смеркалось, когда были нагружены дровами сани и трактор дотащил их до школы. Ребят встретила директриса, и когда они скатали бревна на школьном дворе, каждому была выдана булочка и кусочек масла.
Бика в тот вечер пытался читать при свете коптилки написанные Клебаном задачи и мучительно думал, что делать. Чтобы разобраться в в них, надо заново зубрить десяток теорем и формул, а это было выше его сил.
И все же он через месяц сдал Клебану исписанную тетрадку. Клебан долго елозил носом по страницам, потом сказал:
— Вот эта, тридцать вторая, решена неверно. Но красиво.
И стал объяснять, почему красиво. У Бики горели уши, он таял от неожиданной похвалы. И, сдавая Клебану свой первый в жизни экзамен, не знал он, как дорог станет ему этот большой очкастый человек— любимый его учитель.
