Мы, мальчишки, обычно с утра забирались в серые, опутанные тенетами лопухи у забора и часами могли слушать и наблюдать жизнь кузни. Сквозь щели в стенах, где мох выкрошился, через дверной проем, распахнутый в мир зимой и летом, проглядывали кроваво-красные сполохи пламени, а вокруг них неслышно метались тревожные тени. При каждом глухом и мощном ударе, долетавшем изнутри, с крыши струилась земляная крошка. В этот миг хотелось зажмуриться—настолько угрожающе сильным казался даже сам звук. Но тотчас же возникал новый: ласковый, звенящий. «Тень-тлень» — выбивал молоточек. «Бух-х!» — «тень-тлень», «бух-х» — «тень-тлень»…
Насмелившись, мы подходили к двери кузни, и нам разрешали иногда даже покачать меха. В кузнице хозяйничал огромный волосатый детина — Гришка-цыган, удивительно похожий на шадровского рабочего, что изображен был на ассигнациях тех лет, только с кольцом в правом ухе. Озорной белозубый гигант в клеенчатом фартуке, надетом прямо на голое тело, играючи бил тяжелым молотом по наковальне и не мог не казаться нам самым главным здесь. Мы мало обращали внимания на невзрачного старичка, который— подумаешь!— ворочал щипцами раскаленный кусок железа и, постукивая по нему своим молоточком, словно нарочно мешал нашему Гришке наносить сокрушительные удары.
