Призраки прошли бесшумной чередой и сгинули в предрассветном туман
Харальд оцепенело смотрел им вслед. Долго и чутко вслушивался в сизую мглу, поглотившую безмолвные тени. Наконец он перевел дух, перекрестился непослушными пальцами и вытер со лба холодную испарину. Немцы или русские?
Осторожно, стараясь не хрустеть песком, зачем-то обошел вокруг дома. Обостренно прислушался к вязкой тишине.
Ни звука.
Будто наваждение было, пригрезилось.
Но еще улавливался запах оружейного масла, крепкого табака и мужского пота, что оставили после себя привидения. Немецкий дозор или русские разведчики?
Постояв в нерешительности, Харальд все же отважился сходить на берег бухточки, где была укрыта моторная лодка. Вчера они с Альмой надежно закрепили ее, но к ночи собирался шторм и мог наделать беды. Харальд и вышел-то из дому на рассвете — проверить, что с лодкой. И тут эти духи.
Охватил озноб при воспоминании, как расплывчато возникали из белесой мглы жуткие тени и без единого звука — след в след — растворялись вновь. Харальд не может даже вспомнить сейчас: сколько их? Шестеро, пятеро?
Не дай бог, русские! Они уничтожат любого свидетеля. Никто не должен видеть их. На то и разведка.
Харальд спускался к бухточке. В тумане он не различал тропинки, но шел уверенно, ибо знал здесь каждый поворот, каждый камень. Тропинку эту сам пробил за долгие годы рыбацкой жизни. По ней когда-то пробегала легкая на ногу Ингер, молодая и красивая. Ходила здесь и беременной, осторожно выбирая место, где ступить. Смешно ковылял на толстеньких ножках сын, позднее носился тут, сломя голову, мальчишкой, а потом легко и стремительно шагал стройным юношей. Теперь по этой тропинке ходят лишь Харальд и Альма. Да вот призраки прошли.
Харальд спустился к бухточке, подошел к лодке, смутно чернеющей в тумане. Лодка поскрипывала цепью, угадывалось, что цепь то натягивается, то опадает. Даже сюда, в эту защищенную со всех сторон высокими скалами бухточку, доходила волна. Море разыгралось не на шутку.
Харальд проверил замок на цепи, постоял, слушая отраженный скалами шум прибоя. Снова подумал о призраках. Как они попали сюда? С моря, берегом?
Вдруг он уловил посторонний звук. Прислушался. Нет, показалось. Только глухой гул моря. Но вот снова донесло тот же стук. Теперь Харальд понял — работал мотор. Мотор мощный, незнакомый. Таких нет у рыбаков на побережье. Харальд знал работу всех здешних моторов.
Немецкий дозорный катер или русский?
Харальд постоял, пока звук мотора совсем не растворился в шуме ветра и волн. Заторопился домой. Скоро утро, надо будить Альму, подогреть ей завтрак.
Проводив дочь на работу, Харальд вышел во двор наколоть чурок для камина.
Было еще рано. Ветер с моря разогнал туман. На сопке, где стоял дом Харальда, очистилось, и стало видно далеко вокруг.
Харальд посмотрел на фиорд, на редкие лодки рыбаков, на низкие слоистые облака и пошел к сараю, где хранился запас дров и лежали старые рыболовные снасти. Он обходил наершенные порывами ветра лужи и потемневшие от влаги, в серебристых наплывах лишайника, валуны, во множестве разбросанные по двору и по всей сопке. Харальд задел разлапистую ель, и она обрушила на него тяжелые росистые капли. Они попали за шиворот, знобко пробежали по спине мурашки, и от этого Харальд встряхнулся, почувствовал прилив бодрости, давно не посещавшей его. На душе стало легко, он глубоко вздохнул и посмотрел на мир совсем другими глазами и усмехнулся своим ночным страхам с этими привидениями.
Харальд подтащил коротко отпиленный сосновый чурбак к валуну с плоской вершиной, на котором он всегда колол дрова, и только собрался рубить, как увидел поднимающегося по тропинке Людвигсена.
Каждый раз при виде этой нескладной голенастой фигуры у Харальда теплело и сжималось сердце. Людвигсен, такой же белоголовый, длинный, по-мальчишески худой, как и Эдвард, приносил Харальду радость и печаль одновременно. После того, как на русском фронте погиб Эдвард, старый рыбак с некоторой неприязнью смотрел на всех живых парней, но Людвигсен был закадычным другом сына и Харальд всегда был рад его видеть.
—Здравствуйте, дядя Харальд! — Людвигсен вскинул руку и прищелкнул каблуками, как это делают немцы. Он по-утреннему свежо улыбался и наивно хлопал пепельными ресницами.
— Здравствуй, здравствуй, — улыбнулся и Харальд, хотя ему не очень-то пришлось по душе фашистское приветствие.
— Давайте, я помогу, — предложил Людвигсен.
— Помоги,— согласился Харальд и отдал юноше топор.
Людвигсен рубил ловко и сильно, чурки разлетались по сторонам. Харальд любовался юношей. Он знал его с детства. Эдвард и Людвигсен вместе росли, вместе бегали встречать рыбаков, вместе учились в школе, вместе дрались, вместе и в армию призывались…
— Есть еще?
— Что? — не понял сразу Харальд.
— Есть еще чурбаки? — повторил Людвигсен, вытирая со лба пот здорового, хорошо поработавшего человека.
— Хватит, — остановил его Харальд.
— Я еще могу,— с хвастливой и озорной ноткой сказал Людвигсен, победно поглядывая вокруг. Он явно кого-то искал.
Возбужденное настроение юноши передалось старому рыбаку, и он снова улыбнулся Людвигсену, благодарный ему за его силу, ловкость и молодость.А Людвигсен все поглядывал по сторонам и, наконец, спросил:
— Альма дома?
Спросил и покраснел, отчего веснушки исчезли под румянцем, а тонкий прямой нос еще больше побелел. Нос у Людвигсена всегда резко выделялся на лице какой-то неживой бледностью.
— На работу ушла,— сказал Харальд и внутренне улыбнулся смущению юноши.
Людвигсен стал молча набирать в охапку дрова.
— Еще что-нибудь сделать? — спросил Людвигсен, когда они стаскали чурки к камину.
— Нет, все. Спасибо.
— Тогда я пошел, мне на дежурство надо.
Услыхав о дежурстве, Харальд недовольно свел брови, на душе стало нехорошо и тягостно. Но он кивнул:
— Иди.
Долго смотрел в спину долговязому юноше, смотрел хмуро и задумчиво.
По ночам Харальд не спал. Длинные старческие ночи он коротал перед камином, вытянув к огню опухшие ноги в толстых вязаных носках. Ноги лежали на старой волчьей шкуре — когда-то в молодости он убил волка — и ныли тупой, не проходящей болью. Ноги — беда Харальда. Сам еще крепок и силен, несмотря на свои шесть десятков, а ноги отказывают. Рыбацкая жизнь: вечное море, вечная сырость.
Выходить на лов в море теперь он не может, а в фиорде много ли добудешь. Был бы сын, помощник. Бедный Эдвард, бедный мальчик! Ему исполнилось бы теперь двадцать один. Проклятые русские, жестокие дикие волки! Убили мальчика! Такого красивого, такого молодого!..
Дрова в камине громко треснули, Харальд вздрогнул. На волчью шкуру выпали искры. Харальд, кряхтя от боли в пояснице, подобрал угольки, взглянул на дочь. Блики огня играли на ее лице. Спит крепким сном. Умаялась. Приходит домой с красными от кипятка руками, с натруженными ногами: до городка, где работает она в немецком госпитале судомойкой, не близкий путь — четыре мили.
Бедная девочка, она с первого дня на земле — сирота. Ингер умерла от родов. Вспомнил Альму маленькой, как стояла она с Эдвардом на берегу и ждала его возвращения с рыбной ловли. Ей было четыре года, Эдварду — восемь. Когда Харальд уходил на путину, они хозяйничали дома одни. После смерти Ингер он больше не женился и детей никуда не отдавал. Сам вырастил…
Вдруг до сознания Харальда дошли какие-то посторонние звуки. Он насторожился: вроде, стреляют? Напряг слух. Да, стреляют. Опять расстрел? Немцы облюбовали неподалеку от дома Харальда поляну, где расправлялись с узниками концлагеря. В последнее время расстрелы участились. Альма говорит, что в городе идут облавы и аресты. Немцы что-то нервничают. Или партизан боятся, или русские собираются ударить на фронте,— ходят такие слухи.
Выстрелы то четко доносились, то звук их размазывался, глох. Нет, не похоже на расстрел с его размеренным, чисто немецким распорядком, когда очереди пулеметов слышны ровно через определенные промежутки. Да и расстреливают немцы днем, а не ночью. Это что-то другое. Это похоже на бой. Он то затухал, то разгорался. С кем? Может, опять партизаны напали на гарнизон, как два месяца назад, когда хотели освободить своих из тюрьмы? Может, с русскими? Вспомнились призраки, что прошли здесь неделю назад. Всю эту неделю Харальд чувствовал смутное беспокойство, он теперь уверен, что это были русские разведчики. И каждый раз, вспоминая, как безмолвно возникали тени из сырой мглы, чувствовал озноб. Спасибо тебе, господи, что не заметили его!..
Их было пятеро.
Они возвращались, выполнив задание, когда напоролись на засаду. Тишину ущелья внезапно разорвали гулкие автоматные очереди, и они упали за гранитныеглыбы.
Осмотрелись.
Здорово влипли!
По бокам — гладкие скалы, впереди— выход к фиорду, где должен ждать катер. Но на выходе — немцы. Позади, где ущелье начиналось и откуда они спустились вниз,— тоже немцы. Ловушка захлопнулась.
При первых же выстрелах Ваня, пригнувшись, как бегал в детстве с чужих огородов, кинулся, сам не зная куда, споткнулся, больно упал, как ящерица, юрко подполз к валуну. Мимо уха просвистела пуля, щеку опалил ветерок, спину продрало морозом. Рядом гулко и тяжко ударил автомат. Ваня торопливо высунул из-за валуна свой автомат и нажал на спусковой крючок. Длинная слепая очередь ушла куда-то вперед. Ваня водил стволом справа налево. Сколько так бил, он не знал. Кончил только тогда, когда автомат захлебнулся и смолк. В наступившей тишине справа раздался неистовый шепот:
— Эй, Седельцев! Ты чего, спятил?
Ваня опомнился, едва разжал занемевший палец на спусковом крючке.
— Бьешь в белый свет, как в копеечку! — шептал старшина, которого за усы все звали ≪батей≫. Он лежал за гранитным камнем неподалеку от Вани.—Побереги патроны!
Только теперь Ваня понял, что первую и самую неожиданную атаку они отбили. Стояла та оглушающая своей внезапностью тишина, которая наступает сразу же после боя и когда ждешь, что вот-вот распорют воздух очереди вражеских автоматов.
Ваня впервые в жизни попал под огонь, и теперь, когда стрельба прекратилась, когда схлынул первый приступ острого страха, он будто вынырнул из ледяной воды и, взахлеб глотнув воздуха, с обалделой радостью завертел головой. Мысль о том, что он жив, не убит, обожгла сердце, и он задохнулся от прихлынувшего счастья.
—Не верти кумполом, дурак! —сердито шипел батя.—Дырку просверлят!
Слова старшины отрезвили.
Ваня Лежал за валуном, который хорошо защищал от пуль. Чиркнув длинным голубым огнем, пули с напряженным звоном уходили в бесцветную высь. Но это Ваня осознал только теперь, после боя. Он осторожно огляделся: все лежали за камнями, заняв круговую оборону, и настороженно всматривались в надвигающиеся сумерки. Повернув голову назад, Ваня увидел, как Олег, переговорив о чем-то с командиром, пополз вбок, где в скале темнела впадина, заросшая мелким кустарником, и скрылся в этом углублении.
На дне ущелья густели сумерки, с фиорда надвигался туман. Ваня напряженно, до боли в глазах, всматривался в наползающую сизую мглу.
—Тебе сколь годков-то? —вдруг спросил батя.
Ваня не сразу сообразил, о чем спрашивает старшина, а когда понял, удивился вопросу.
—Девятнадцать.
Он соврал, девятнадцати ему не было.
Ему было неполных восемнадцать. Не по летам рослый и сильный, он всегда прибавлял себе года, боясь,—не дай бог! — примут его за мальчишку. И на войну попал раньше срока только потому, что прибавил себе года.
—Девятнадцать…—повторил батя с такой тоской, что Ваня удивленно взглянул на него.—Сынишка у меня есть. Трех лет. Вместо ≪спасибо≫ говорит ≪спасите≫, а вместо ≪здравствуйте≫ —≪здластити≫. Жена пишет. Я-то его и не видел, без меня родился…
Батя не был стар, ему было тридцать, но Ване он казался стариком, да еще усы буденновские совсем не молодили. Не спуская глаз с ущелья, батя горьковато и сожалеюще улыбнулся чему-то далекому, ему только известному.
С этой улыбкой он и умер.
Ваня сначала не понял, почему батя ткнулся щекой в мох и засмеялся беззвучно, немо.
А когда пришла догадка, Ваню прошиб озноб.
Первого выстрела, убившего батю, Ваня не слышал, но когда обрушился шквал огня спереди и сзади, Ваня, припав к автомату, повел испуганно-лихорадочную стрельбу по выныривающим из тумана фигурам. Туман стлался по земле, и от этого немцы казались без ног и так, безного, бежали на Ваню, расплескивая светящиеся автоматные струи поверх белесого наползающего озера.
Батя был первым.
Вторым стал лейтенант.
Сосед слева —узбек Мирза —крикнул тонким, накаленным голосом:
—Камандыр убила! Сапсем убила!
Он был молод, командир, и суров. Ваня не знал, что лейтенант всегда сохранял неулыбчивое выражение лица, желая скрыть под строгостью свои юные годы, чтобы У людей, которыми он командовал, не родилось бы крамольной мысли о его молодости. И люди принимали его строгость, подчинялись. Этот неулыбчивый лейтенант однажды увидел на базе, где отдыхали разведчики и прибывшее пополнение, как Ваня выжимает одной рукой скат от вагонетки весом в семьдесят килограммов. Увидел и попросил еще раз выжать. Ваня выжал: жалко, что ли! Лейтенант сказал: ≪Вот такой мне нужен≫. А матрос с наглыми глазами, сопровождавший лейтенанта, хохотнул: ≪Об такой лоб поросенка убить можно!≫ Лейтенант сурово взглянул на матроса и тот проглотил язык. Ваня позднее узнал, что зовут этого парня Олегом и он из тех, кто с малых лет колесит по стране, хлебает горького и горячего по ноздри и знает изнанку жизни. Лейтенант спросил: ≪Хочешь в разведку?≫ У Вани сердце оборвалось. Он мечтал стать разведчиком еще в школе, и тут, на севере, увидев вблизи лихих и напористых матросов из разведвзвода, восторженно и влюблено ловил каждое их слово, каждое движение, и конечно, когда лейтенант спросил, хочет ли он в разведку, Ваня, не смея поверить, севшим от радости голосом прошептал: ≪Хочу≫. Так и попал. Свершилась и еще одна мечта, в которой Ваня никому не признавался. Всех стригли наголо, только разведчики носили чубы. И Ваня тоже будет носить чуб такой же, как у Олега, набок, чтобы выбивался лихо из-под бескозырки…
Немцы, напоровшись на яростный огонь разведчиков, залегли. Теперь они били с земли, Короткие очереди прорезали туман и, фосфорически светясь, обгоняя друг друга, летели к разведчикам. Будто бросал кто из сизой мглы горящие спички. Зажигал и бросал, зажигал и бросал. Было даже красиво.
Потом погиб Мирза.
Бил автомат за спиной Вани, сдерживая врага с тыла, а Ваня простреливал узкий выход из ущелья.
Немцы замолчали. Ваня понял: и эта атака захлебнулась. В наступившей тишине стало жутко. Он напрягал слух и не отрывал взгляда от скал, где бесшумно, вроде бы из земли, могли возникнуть фрицы.
Ваня вздрогнул, когда в напряженном безмолвии раздался приглушенный голос:
—Эй, славяне! Есть кто живой?
—Есть, —тихо откликнулся Ваня, узнав голос Олега.
Олег помолчал, ожидая, отзовется кто еще или нет, и неуверенно спросил:
—Это все? Больше никого?
—Не знаю,—сказал Ваня хотя знал, что оба соседа его справа и слева убиты.
—Та-ак, —глухо протянул Олег. — Они стояли насмерть, как пишут в газетах.
Злой на язык Олег. Не поймешь, не то всерьез говорит, не то блажь напускает. За ордена, говорит, воюет. Поэтому и в разведку подался. Разведчикам на ордена не скупятся. А награды ему нужны, чтобы прийти к ≪мамзель на Арбате≫. Чтоб знала она, кого потеряла, кому не поверила, чтоб раскаялась. А он покажет ордена и уйдет гордо. Посмотрит ей в глаза и ≪сделает ручкой≫…
—Ева-ан!.. —вдруг раздалось со стороны немцев.
Ваня вздрогнул, услыхав свое имя.
—Ева-ан, капут! —кричал фриц, странно растягивая слова.
Олег напряженно хмыкнул за спиной:
—Знакомый объявился. Тебя зовет. Может, тесть. Ты женат, нет?
Ваня не ответил. Не до шуток. Туман подползал все ближе. Может, движутся, пригибаясь, под его защитой фрицы.
—Притихли, гады,—тревожно вслушивался и Олег.—Готовятся. Надо устроить им трогательную встречу.
Олег ополз всех убитых, собрал автоматные диски, гранаты-лимонки, пистолеты. У лейтенанта взял непромокаемый пакет с картой и блокнот. Разложил перед собой оружие, окинул довольным взглядом все хозяйство.
—Салют наций в двадцать один залп давать можно. Фейерверк! Северное сияние!
Олег скрутил твердыми пальцами цигарку из махры, прикурил от ≪катюши≫, внимательно и остро посмотрел на Ваню. Напивался махорочным дымом, глубоко западая щеками, а сам все не спускал оценивающего взгляда.
—Дай твой автомат,—вдруг протянул Олег руку.
—Зачем? —удивился Ваня.
—Поползешь вон в ту щель. По ней можно вылезти наверх.
—А ты?
—Закрой рот —глупый вид. Давай автомат и бери вот…
Олег протянул отливающий вороненой сталью лейтенантов пистолет и небольшой плоский пакет.
—Не-е! —заартачился Ваня, поняв все.
—Золотая голова —котелок,—досадливо поморщился Олег.—Мы не можем уйти вместе, они засекут нас, а так я прикрою.
—Не-е! —упрямо тряс головой Ваня.
—Отставить разговорчики!
—Ты не приказывай, мы оба рядовые!— огрызнулся Ваня.
Он был упрям и если уж что-то решил, то ему хоть кол на голове теши, все равно на своем стоять будет.
—Давай ты, а я останусь,—сказал Ваня и почувствовал, как от такой решимостиморозом взялась кожа на голове.
—Та-ак,—протянул Олег и смерил Ваню взглядом.—В благородство играем. Со стороны посмотреть —благородство из нас так и прет во все дырки.
Он помолчал, что-то прикидывая в уме.
—Ладно, потянем жребий. Кто вытянет короткий —тот останется, кто длинный— тот идет. Понял? И без разговорчиков! Двоим отсюда не уйти, застукают нас в погоне, а карту надо доставить на катер, они еще ждут. Хотя, конечно, по нашей пальбе уже, наверное, догадываются…
Олег выломал две палочки из ветки, показал Ване.
—Тяни, да не медли! Уходить надо! Английский парламент тебе тут!—Глаза Олега ожесточились.
Ваня вытянул длинную.
—Есть на свете справедливость! — Олег бедово подмигнул и уронил свою палочку. Поднял ее с травы, показал Ване: у него была короткая.
Ваня не заметил, что Олег зажал в руке две длинных, одинаковых, и дал ему тянуть первому. А потом уронил длинную и поднял короткую.
—Заметано! Время только тратим. На!
Олег подал нагретый рукою пистолет и плотный резиновый пакет. Ваня знал: в пакете карта с нанесенными оборонительными укреплениями немцев.
—Дай флягу. Есть там еще?
Ваня отстегнул от пояса фляжку и подал. Олег поболтал, во фляжке булькнуло.
— Эх, был он вушлый, как вутка, и плавал, как вутюг! —с отчаянным весельем хохотнул он и, запрокинув голову, влил остаток спирта в горло.
От крепости на глазах выступили слезы, не смахивая их, он сурово и отрешенно посмотрел в сторону немцев и далеко отшвырнул фляжку.
—Прощай, —тихо сказал Ваня, чувствуя, что вот-вот разревется.
—Не знаю такого слова: прощай! — зло выкрикнул Олег. —Знаю: здравствуй! Так что будь здоров, парень! Держи хвост пистолетом. Адье!
Олег больно стиснул Ванину руку и вдруг торопливо и просяще заговорил:
—Останешься жив, передай привет на Арбат. Адрес в документах на базе. —Голос его придушенно осел, но Олег быстро справился с собой и на высокой, срывающейся ноте закончил: —Напиши, что зря она на письма не отвечала… Ну, делаю тебе ручкой, Ваня!
Голос его опять сдавило, и слово ≪Ваня≫ он произнес с придыханием, и Ваня задохнулся от бессилия что-либо изменить и замешкался было. Олег, лихорадочно блестя глазами, покрыл его отборным матом:
—Да иди ты!..
Ваня пополз в расщелину. И уже в ней услыхал, как гулко заработал автомат, как высоко, отчаянно-бедово закричал и заматерился Олег.
Ваня оглянулся и сквозь рыхлую стену тумана увидел, как забились вспышки, как вперехлест полетели светящиеся трассы, и все туда, туда, где лежал Олег…
До крови закусив губу, глотая слезный комок, Ваня приказал себе лезть по расщелине вверх. Он уже не видел, как размытые туманом фигуры немцев, разбрызгивая хлещущие трассы, двинулись на то место, откуда яростно вел ответный огонь Олег…
Ваня остервенело лез все выше и выше. Дрожащими от напряжения пальцами судорожно цеплялся за каждый выступ, за каждый кустик и боялся смотреть вниз. Сапоги оскользались, он чуть не сорвался в пропасть, ибо залез уже высоко и видел над головой слабо светящееся холодное небо и такие же слабые мелкие звезды. До звезд казалось близко, и Ваня, срывая ногти, из последних сил подтягивал свое тело все вверх и вверх.
А внизу обвальным ухающим грохотом гремели разрывы гранат…
Под утро Харальд вышел из дому. Слоистая молочно-сизая пелена застелила фиорд, заполнила провал между берегами до самого верха, и от этого дом Харальда, выстроенный на вершине сопки, казалось, стоит на берегу туманного моря, подступившего к самому крыльцу.
Харальд чуть не наступил на человека, лежащего посреди его двора. Когда схлынул первый приступ испуга, Харальд нагнулся.
Человек лежал ничком, неловко заломив руку. Харальд осторожно перевернул его на спину. В утренних сумерках забелело лицо. Вгляделся. Лицо наполовину залито чем-то темным. Харальд просунул пальцы за воротник, ощущая неприятно стылое тело, и уловил слабое биение шейной артерии.
Харальд опасливо оглянулся. Туманная мгла была безмятежна и хранила молчание.
Прислушался.
Ни звука.
Харальд снова нагнулся над человеком, стараясь разгадать: кто он? Расстегнул изодранную и залитую чем-то липким гимнастерку и обнаружил под ней тельняшку. Отшатнулся. Русский! Откуда? И тут же вспомнил выстрелы с вечера. Значит, был бой. Да, да, бой! Мгновенно вспыхнула ненависть. Здорово его отделали немцы! Так и надо! Всех их надо за сына! Всех!
Харальд поспешно отошел от лежащего. Он ничего не знает, никого не видел. Мало ли кто может лежать на его дворе. Тут и разведчики ходят, и концлагерные бегут.
Харальд вошел в дом, надежно запер дверь. Перед камином рассмотрел руки, они были в крови. Тщательно вымыл их. Вот, теперь все в порядке, он никого не видел, ничего не знает. Но что-то мешало ему, где-то в сознании пробудилась неприятная мысль и все настойчивее точила, что поступает он не так, как нужно, не по-христиански. Харальд, не находя ответа на свою мысль и желая упрятать ее в сознании подальше, пытался отвлечь себя другими мыслями. Он нервно ходил по комнате. Позади послышался шорох, Харальд испуганно оглянулся.
На постели приподняла голову Альма.
—Ты что, папа?—спросила она сонным голосом.
—Там человек,—сорвалось у него с языка, хотя он совсем не собирался посвящать дочь в это событие.
Альма испуганно округлила глаза, шепотом выдохнула:
—Немцы?
—Нет, нет, не бойся. Русский,
—Русский?
Ярко-синие при свете камина глаза Альмы еще больше округлились. Харальд понял, что совсем не успокоил дочь, а наоборот.
—Русский. В крови весь.
Альма села на постели.
—Убитый?
—Вроде живой,—пожал плечами Харальд.— Без памяти.
—Его надо в дом,—как о само собою разумеющемся сказала Альма.—Он простынет на земле.
Харальд будто на столб налетел, остановился, странно поглядел на дочь.
—Надо помочь,—сказала она и стала одеваться.
Харальд отрезвел. Да, надо помочь. Не бросать же живого человека. И бог не простит. ≪Помоги страждущему≫. Сейчас все равно, кто перед ним: русский, немец, француз.
Они с трудом внесли мертвогрузное тело и осторожно опустили на широкую лавку. Начинающийся день еще не пробил туманной мглы, и Альма зажгла свечу, чтобы рассмотреть человека. В трепетном свете они увидели юношу с залитой кровью головой.
—Ой!—жалостливо прошептала Альма и взглянула на отца.
Харальд попытался снять с русского гимнастерку и не смог. Тогда он разрезал ее острым рыбацким ножом, разрезал и окровавленную тельняшку. На плече темнела рана, но не глубокая, со скользом, От нее он не потерял бы сознания. Харальд ощупал русского и обнаружил, что одна штанина мокрая. Поднес пальцы к свече —кровь.
Харальд разрезал штанину, и на белой, будто гипсовой, ноге обнаружил выше колена черную ранку. Она еще сочилась. Много крови потерял русский. У Харальда на мгновение шевельнулась непрошеная жалость к этому беспомощно распластанному в целомудренной наготе юноше. Но Харальд тут же с недовольством подавил в сeбe жалость и хмуро покосился на Альму. Она с состраданием и болью смотрела на русского.
—Воды морской принеси,—сердито приказал Харальд.
Альма поспешно схватила ведро и выскочила из дому. И это тоже задело Харальда —слишком быстро выскочила. Могла бы и не сломя голову нестись.
Харальд еще раз внимательно осмотрел и ощупал юношу и обнаружил на голове, за ухом, глубокую рану. Он понял, что эта рана и есть главная.
Альма принесла морской воды, запыхалась. Харальд, неодобрительно поглядывая на дочь и смачивая полотенце в воде, обтер кровь с русского. Юноша не подавал признаков жизни. Харальд пощупал пальцами шейную артерию. Бьется. Слабо, еле-еле, но бьется.
Отец и дочь посмотрели друг на друга.
—Йоду надо,— сказала Альма.— Или спирт.
Йоду у них не водилось, спирт же у Харальда был. Но он ничего не ответил. Харальд вообще считал, что лучшее средство для раны — морская вода, а спирт только во внутрь. Но все же полез в шкафчик, достал. Спирту было полфляги, и Харальд вдруг не захотел тратить драгоценную жидкость на этого непрошеного гостя, на этого, может, убийцу Эдварда! Старый рыбак все больше распалялся, гнев снова охватил его.
Нет, к черту! Пусть хоть подохнет этот русский, Харальд не истратит на него ни капли! Спирт самому нужен.
—Давай, чего же ты! —дочь тянула из его рук фляжку. Отец неохотно отпустил посудину.
Альма смочила спиртом чистую тряпочку и обтерла края ран. Разрезав простыню на длинные полосы, она ловко, будто всю жизнь этим только и занималась, перебинтовала юношу. Унесла окровавленную одежду, порылась в комоде и достала рубашку и кальсоны Эдварда.
У Харальда вновь ожесточилось сердце: белье сына на этого русского! Но он ничего не сказал, только неприязненно покосился на хозяйничавшую дочь и даже помог ей одеть юношу в чистое. Более того, разжал ему зубы рыбацким ножом и влил в рот несколько капель спирта. Юноша поперхнулся, застонал, но проглотил. И это было хорошо. Харальд неожиданно для себя удовлетворенно крякнул. Спирт —великая вещь! С наслаждением нюхнул горлышко фляжки, нестерпимо захотелось отглотнуть, но пересилил, воздержался.
Альма принесла свежие простыни, постелила на топчан, пододвинула его к камину. Они осторожно переложили юношу на топчан.
Освещенное огнем камина, отмытое от крови и грязи, лицо русского было хорошо видно. Совсем мальчишка. На нежном подбородке пух. Не бреется еще, или раз в месяц поскоблит —и довольно. Широкий нос, темные густые брови, синие глазницы провалились, разбитые губы запеклись чернотою.
Харальд приложил руку к щеке юноши и с безотчетным удовлетворением ощутил тепло, идущее откуда-то изнутри.
Значит, жизнь теплится. Вот что значит — спирт во внутрь.
—Бульону бы, —сказал Харальд, взглянув на дочь.
—Идти надо,—ответила Альма и указала глазами на часы.
Тут только Харальд опомнился. За окном совсем заголубело, сквозь рассветный туман пробивалось солнце.
Альме надо на работу. Пока доберется до городка, как раз к началу поспеет. Опозданий немцы не любят, увольняют.
—Иди,—кивнул Харальд.
Альма ушла.
Харальд постоял в дверях, выкурил трубку, успокаивая нервы; оглядел совсем уже очистившийся от тумана фиорд, пустой причал рыбацкого поселка, хорошо видимый отсюда; подумал, что раным-рано рыбаки вышли в море, а оставшиеся в поселке люди заняты своими повседневными заботами и никому нет дела до Харальда, а поэтому никто не заподозрит, что у него лежит русский.
Харальд решил отварить лососевую спинку и жирным бульоном накормить раненого, как только тот придет в себя. Он сходил в чулан, дощатую пристройку к дому, где пахло сложным, чуть затхлым и милым сердцу запахом муки, копченого окорока, рыбы. Харальд совсем успокоился. Даст бог, все пронесет мимо! Все будет по-прежнему. От русского он как-нибудь избавится. Как —он еще, правда, не знал, но как-нибудь.
Харальд выбрал рыбину получше, закрыл чулан и вернулся в дом, уже не испытывая неприятного осадка от ночных событий. Поставил на огонь кастрюлю с водой и, не спеша нарезая спинку лосося длинными ровными ломтиками, случайно взглянул в окно и помертвел: к дому шли два немца! За ними голенасто вышагивал Людвигсен. Немецкий ефрейтор, стройный и красивый, перетянутый в талии, как девочка, повернул голову назад и что-то сказал, кивая на дом Харальда. Людвигсен услужливо догнал его и, размахивая длинными нескладными руками, показывал то на дом Харальда, то на восток и что-то говорил. Ефрейтор в нерешительности сбавил шаг, посмотрел на дом и круто повернул в сторону.
Когда немцы скрылись за поворотом в лес, у Харальда подкосились ноги. Он обессиленно опустился на стул. Почувствовал, как по мокрой спине побежал холодный ручеек. Руки, безвольно упавшие на колени, мелко тряслись. Оглушенный пережитым страхом, долго сидел неподвижно, не замечая, что вода в кастрюле выкипает.
Если бы немцы вошли в дом, то Харальд ничем не доказал бы свою невиновность, непричастность к русскому.
Русский налицо —значит, расстрел. За укрывательство.
Теперь только Харальд до конца осознал, какой опасности подвергает и себя и дочь. Немцы уже ищут! А он, старый дурак, и не подумал об этом! Он, видите ли, спасал жизнь умирающему, поступал по-христиански. Идиот!
И, ожесточаясь на этого черт знает откуда появившегося русского и подсознательно оправдываясь перед собой, думал: ну вот, русский жив, перед богом Харальд чист —не бросил человека, как собаку,—и хватит! Из-за этого полумертвого он не собирается рисковать головой. Нет, не желает! И пока еще не стряслась беда, он пойдет и заявит немецким властям. Власть есть власть, какая бы она ни была. Ей надо подчиняться. Пусть она сама решает, как быть с русским.
Все больше и больше утверждаясь в своей мысли, Харальд тихонько, будто чужой, выскользнул из дому. Он почему- то так и не решился взглянуть на раненого, беззащитно и доверчиво лежавшего у камина.
Харальд шел торопливо, и эта поспешность походила на бегство. Он старался не думать, куда и зачем идет, не думать о русском, не думать о том, что будет с юношей, когда он, Харальд, сообщит немцам. И пока немцев не было перед глазами, Харальд наивно, по-детски полагал, что, даст бог, все обойдется, все уладится и он, Харальд, опять будет ни при чем. Но немцы быстро оказались перед ним, вернее он перед ними.
Едва Харальд завернул за лесок, как увидел группу солдат, стоявших над чем- то. Харальд невольно замедлил шаг и уже готов был повернуть назад, ибо испугался и только в это мгновение ясно понял, что он хочет совершить. Но немцы тоже увидели Харальда, и один из них поманил его пальцем, как в барах подзывают слуг.
Непослушными ногами Харальд подошел. И увидел, над чем стоят немцы: у их ног лежали трупы.
Трупов было четыре. Они лежали, аккуратно уложенные в ряд. В маскхалатах, залитых кровью. И хотя Харальд вот так, при свете, видел их впервые, он все равно сразу же узнал: это были призраки. Здесь —четверо, пятый —у него дома.
Ефрейтор, тот самый, красивый, спросил что-то, Харальд не понял. Да он и не слушал немца, он прикованно смотрел на призраков, переводя взгляд с одного трупа на другой.
Крайним лежал юноша с тонким и строгим лицом. Он вытянулся в струнку, как на параде. Резко очерченные губы плотно сжаты, на лице суровость, которая сразу выделяла его из других и говорила о том, что это офицер. Он был очень и очень молод.
Рядом с ним —усатый мужчина. Лежал властно, тяжело вдавив тело в землю. Чувствовалось, что и живой он был спокоен и рассудителен. Скорбная складка вертикально перерезала лоб, будто задумался он над чем-то крепко и надолго.
Потом на боку лежал маленький смуглый подросток с черными, как смоль, волосами. Он скрючился, как спят дети, подтянув к подбородку колени. В узкий разрез век стыло глядели черные незрячие глаза.
Последним был светловолосый красавец с надменно приподнятой бровью. Напряженно оскаленный рот еще кричал что-то злобное и непримиримое. Даже в мертвом теле столько силы и напряжения, что было страшно представить его в бою. И, видать, был он строен и ловок, и ходил по земле легко и свободно.
У Харальда заныло сердце: гибнут самые молодые, самые красивые, самые сильные! Такие же, как сын его Эдвард. И хотя перед ним лежали русские, Харальд уже не мог найти в своем сердце недавний непримиримый гнев, ожесточенность. Он никак не мог оторвать взгляда от этого красавца, которого даже смерть не обезобразила, стоял над ним и думал и не мог понять, зачем люди убивают друг друга, почему не живут в мире, почему господь-бог допускает это!
Подошли два солдата. Один —тощий и долговязый —переломился вдвое, когда нагнулся над трупом. Другой —толстый и широкий в заду —по-бабьи присел. Они умело взяли красавца за ноги и потащила к яме, что виднелась в стороне. Руки красавца безвольно плыли за телом, заламывались, отставали. Мертвый рот хохотал безголосо и жутко, ибо только так, только этим теперь мог русский выразить свое презрение к живым врагам. Маскхалат задрался, обнажив окровавленную тельняшку. Молодое, когда-то сильное и гордое тело было теперь повержено и над ним глумились враги.
Солдаты ногами столкнули тело в яму…
—Дядя Харальд, дядя Харальд,—донеслось откуда-то издалека. Старый рыбак поднял глаза, перед ним стоял Людвигсен и с недовольным удивлением глядел на него.—Господин ефрейтор спрашивает, не видели вы тут постороннего в такой вот одежде. Один из них ушел. Это русские разведчики. Вчера был бой. Слышали?
Харальд кивнул.
—А не видели никого?
Харальд, не отвечая, смотрел, как те двое —тощий и толстый —взяли теперь за ноги строгого офицера и потащили. Вот так же они возьмут и того и будут тащить, как собаку. Надругаются над тем, молодым и беззащитным, которого он вымыл, одел в чистое и который сейчас доверчиво лежит у камина.
Потрясенный, с щемящей болью в сердце, смотрел Харальд, как немцы делают свое привычное дело…
—Видели, нет? —снова донеслось до Харальда.—Что с вами?
Харальд сурово взглянул в пестрые, как птичьи яйца, глаза Людвигсена и твердо сказал:
—Нет, не видел.
Людвигсен улыбнулся, скосил глаза на немцев и доверительно понизил голос:
—Они вас чуть не заподозрили. Ваше счастье, что я сказал, что у вас сын погиб на русском фронте. А эти,—он повел глазами на трупы,—ох, и положили немцев! Завтра похороны…
Харальд, не дослушав, повернулся и пошел домой, не заботясь, как воспримут его уход.
Он шел, будто в кошмарном сне, и все видел перед собой трупы и как их сбрасывают в яму.
Он отошел далеко, до скалы, из которой бил родник. Он поймал пересохшими губами светлую звонкую струю, подержал во рту студеную воду и проглотил, ощущая, как она резко охлаждает горячее горло. Пил долго, ненасытно, будто заливал огонь в душе. Задумчиво стоял и смотрел на нежно звенящую струю, на светлую кровь земли, которую мать-земля щедро отдавала человеку. Человек — священный сосуд, из которого господь запретил проливать кровь. Не убий! А на земле происходят деяния страшные, чуждые всему живому, противоестественные. Молодые, здоровые парни становятся трупами. Парни могли бы жить, радоваться свету, носить чистые рубашки, нянчить детей, а их самих, еще мальчишками, убивают и сбрасывают в ямы. Разбили священный сосуд, вытекла кровь. Господи, что же это такое?! Почему твоя господня кровь, которой ты сам наполнил священный сосуд, проливается по злой воле, от рук лиходеев? Сделай так, чтобы человек на человека не поднимал руку! Сделай так, чтобы люди были братьями.
Харальд охладил лицо из родника и быстро пошел домой. Когда вернулся, другими глазами посмотрел на русского. Нет, не страшен. Не злобный и дикий зверь, какими описывают русских, какими он сам себе представлял их, лежал перед ним, а мальчишка лет восемнадцати. Такой же, каким был его Эдвард, когда уходил воевать. И где-то есть у этого парня отец, мать. И ждут его, как ждал Эдварда Харальд. Русский лежал неподвижно. Харальд пощупал шейную артерию. Бьется. Сердце вдруг радостно сдавило от мысли, что не дал надругаться над этим юным, доверчивым телом, не дал погасить огонек жизни, молодой, еще только начинающейся. И не даст! Нет, не даст! И от этого твердо принятого решения стало хорошо и раскованно, будто выкупался он в освежающей легкой воде.
Xаральд доваривал бульон, когда снова увидел в окно немцев. Мгновение он оцепенело смотрел, как солдаты приближаются к его дому, и не верил своим глазам. Господи, что это такое! Потом кинулся к топчану и единым духом задвинул его в угол. Лихорадочно забросал русского брезентом, сетями, которые притащил накануне для починки, и непослушными, чужими ногами вышел навстречу страшным гостям.
—Напиться дайте,—попросил Людвигсен и, сняв с головы берет, обмахнулся им.
Солдаты тоже поснимали с потных голов пилотки, красивый ефрейтор сел на валун, на котором Харальд всегда рубил дрова.
Харальд слышал и понимал все, что говорил ему Людвигсен, но не мог сдвинуться с места. Людвигсен удивленно глядел на него.
—Принесите напиться. Жарко.
Ефрейтор, вынимая сигарету из портсигара, тоже смотрел на Харальда. Солдаты выжидательно усмехались.
Харальд внутренне кричал в отчаянии. Он хотел сказать, что сейчас принесет воды, сколько угодно принесет, и хотел повернуться, страстно хотел повернуться и принести воды, пока немцы сами не вздумали войти в дом,—и не мог. Страх сковал его, парализовал.
Влажными красивыми глазами ефрейтор внимательно глядел на Харальда, и старый рыбак с обнаженной ясностью ощутил вдруг, что если вот сейчас, немедленно, он не повернется и не пойдет, то у ефрейтора удивление перерастет в подозрение и тогда —конец.
Огромным усилием воли Харальд заставил себя повернуться и пошел в дом толчками, запинаясь на ровном. Долго не мог перенести ногу через порог. Один из солдат, наблюдая за Харальдом, выразительно щелкнул себе по горлу пальцем и подмигнул другому. Оба захохотали. Ефрейтор тоже неохотно усмехнулся, только Людвигсен остался серьезным и с заостренным вниманием глядел в спину старику.
Харальд вынес воды. Ефрейтор, принимая кружку, посмотрел Харальду в глаза. Харальд жалко улыбнулся в ответ, стараясь изобразить на лице готовность к услугам. Ефрейтор напился, сказал:
—Данке шен.
Харальду показалось, что ефрейтор был где-то на грани догадки, и от этого у старого рыбака похолодела спина.
Харальд принес воды солдатам и Людвигсену. Они напились, присели посреди двора и закурили. Харальд стоял перед ними и, понимая, что своим видом сам себя выдает, он все равно ничего не мог поделать с собой и продолжал стоять. Не владея лицом, жалко и испуганно улыбался.
—Что с вами сегодня? —спросил Людвигсен.
—Голова кружится,—чужим голосом ответил Харальд, а сам посмотрел на ефрейтора.
В одной руке ефрейтор держал сигарету наотмашь, другая расслабленно покоилась на автомате. Лицо его было отсутствующее, но в глазах билась какая-то настойчивая мысль. И хотя смотрел он мимо Харальда, старому рыбаку все равно казалось, что ефрейтор думает о нем, до чего-то хочет докопаться; и оттого, что немец думает о нем и вот-вот может нащупать то, чего так боится Харальд, у Харальда кружилась голова и предательски дрожали ноги. Понимая, что надо как-то отвлечь внимание, Харальд вдруг стал взахлеб говорить, как болят у него ноги, как он не может ходить, что пришла уже старость и порой не знаешь, куда себя деть.
Людвигсен слушал, недоуменно хлопая пепельными ресницами, а ефрейтор все так же вприщурку и будто отсутствующе глядел на фиорд и, не торопясь, курил. Солдаты над чем-то беззаботно ржали.
Харальд смотрел на окованные солдатские сапоги с короткими твердыми голенищами и думал о том, как долго они носятся, крепкий товар. И эта дикая сейчас мысль о сапогах не уходила, торчала занозой в сознании, и он прятался за нее, боясь подумать, что будет, если немцы вздумают войти в дом.
Наконец они засобирались.
—Прочесываем местность, —сказал Людвигсен, пытливо заглядывая в глаза.— бчера господин ёфрейтор сам лично убил русского, а сегодня пришли — его нет. Или утащили, или ожил и сам куда-то заполз. Узнаете —сообщите.
Харальд одеревенело кивнул.
Когда они ушли, Харальд почувствовал, что ноги больше не держат, и бессильно опустился прямо там, где стоял. Сидел, вперив бездумный взгляд в землю. Пережитый страх и унижение оглушили. День был, как кошмарный сон, и Харальд придавленно опустил плечи. Наконец он собрался с силами и поднялся на слабые, подвертывающиеся ноги. Что же делать? Оставлять русского в доме больше было нельзя. На третий раз бог не помилует. Вспомнились прищуренные глаза ефрейтора. И вдруг его осенило. Русского надо укрыть в сарайчике, который стоит на отлете от усадьбы, в соснах. Там в углу, под старыми сетями и парусом, он его и укроет. Там его не найдут. А если и найдут, то Харальд ничего не знает. Сарайчик на отшибе, русский и сам мог заползти.
Сосны вонзали вершины в бледную твердь неба. Разлапистые ветви надежно укрывали сарайчик от постороннего взгляда, зато из окна самого сарайчика хорошо обозревался весь двор Харальда и дорога в поселок. От стволов источался здоровый смоляной дух, кора истекала желтовато-коричневой слезой, которую Ингер собирала для обмазки пробок бутылей с консервированной ягодой. По утрам в ветвях стоял птичий гам. Харальд любил порубить здесь чурочек, посидеть и покурить трубку, глядя на безмятежную гладь фиорда. Посидеть вдали от сутолоки поселка, от надоедливых соседей, в тишине и покое. Нет, все же удачно они выбрали тогда с Ингер место!
В углу сарая, где лежала вверх дном старая лодка и валялись сети, Харальд и устроил лежанку для русского. Он приподнял лодку на подпорки, завесил ее сетями и забросал старым хламом. Никому и в голову не придет, что под лодкой лежит человек.
Харальд вышел, огляделся. Тихо, пустынно. По слюдяной глади фиорда шел немецкий военный катер.
Харальд вернулся в дом и первым делом приложился к фляжке. Отхлебнув порядочный глоток, почувствовал, как покатилась огненная влага в желудок и как сразу полегчало на душе. Перевел дыхание, подумал: слава богу, кажется, про- несло с этими немцами! Дай бог, дай бог! Харальд приложился еще, но на этот раз глоток сделал поэкономнее.
Харальд спрятал фляжку, подошел к топчану, снял с русского брезент и сети. Юноша лежал без движения, с восковым лицом. Умер! Харальд испуганно схватил его за руку и облегченно вздохнул: рука была живой. Теперь этот парень был дорог ему: Харальд столько понатерпелся из-за него, столько пережил, что русский стал как бы членом его семьи. Вечером они перетащат его в сарайчик, и тогда все будет в порядке.
К вечеру, когда вернулась Альма, Харальд был пьян. Для поддержания духа он все прикладывался и прикладывался к фляжке, пока в ней изрядно не поубавилось. Альма ничего не сказала, но по тревожно блестевшим глазам Харальд догадался, что ее волнует.
—Жив, жив,—кивнул он и улыбнулся по-пьяному довольной и щедрой улыбкой.
—Немцы прочесывают местность,— сказала Альма.—Город оцеплен, проверяют всех мужчин.
—И здесь они были,—беспечно махнул рукой Харальд.—Людвигсен сказал им, что я отец погибшего на фронте солдата, и они не стали смотреть в доме,— с хвастливой ноткой закончил пьяный рыбак.
Альма побледнела и странно взглянула на отца.
—Ты бы еще сказал ему спасибо за Эдварда.
—Как это? —не понял Харальд.
—Если бы он не отправил Эдварда на фронт, его бы не убили,—со сдержанным вызовом сказала Альма.—И сейчас нечем было бы защищать тебя.
Харальд отрезвел.
Слова дочери ударили прямо в сердце. Старый рыбак вздрагивающими пальцами зачем-то расстегивал и застегивал пуговицы куртки и не находил ответа.
Да, Людвигсен сыграл немалую роль в том, что Эдвард ушел воевать на стороне немцев. Сам же Людвигсен на фронт не попал, нашли какую-то болезнь у него. С тех пор служит в местной команде квислинговцев. А может, и нет никакой болезни! —впервые пронзила Харальда догадка.—Вон как дрова рубит! И от этой мысли стало нехорошо и пусто в груди. Нет, нет! —торопливо уверял себя Харальд,—Людвигсен на это не способен. Альма наговаривает на него, потому что не любит. Если бы не Людвигсен, немцы нашли бы русского и Харальд лежал бы уже вместе с теми, в той яме.
Прежде чем отнести русского в сарай, они решили еще раз осмотреть его раны. Альма осторожно сняла набрякшую кровью повязку с головы. Смочила кусочек чистой тряпочки в спирте, который она взяла уже не спрашивая отца, отжала спирт и наложила на рану. Быстро и хорошо забинтовала.
Рана на плече кровоточила, но красноты— чего так боялись они —не было. Ее тоже перебинтовали. А вот с ногой было хуже. Края раны воспалились и припухли. Прижигать спиртом было нельзя. Нужны медикаменты.
Протрезвевший Харальд с тревогой всматривался в смертельно бледное лицо юноши, снова с болью подумал, что страдают самые молодые, самые сильные, самые красивые.
В бледных северных сумерках перенесли русского в сарай и уложили на приготовленное место под лодкой, тепло укутали, замаскировали сетями, парусом и всяким тряпьем.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
