Тетрадь третья
ЛОШАДИНЫЙ ТАЛАНТ
На нашем прииске есть две лошади — Черепаха и Жук. Обе пузатые, большеголовые, гривастые, коротконогие. Не лошади, а какой-то не очень дружеский шарж.
Однажды летом я приехал на отдаленную заимку. Две избушки, амбар, и тайга за забором. Привязал к ограде гнедого красавца Мураша, дал ему кусочек сахару и пошел во двор.
Двое белоголовых босых парнишек подбежали к коню, по-хозяйски проверили затяжку подпруг, забрались на пень, дотянувшись, похлопали коня по холке.
Нет такого таежника, чтоб не гордился своим конем, а мой Мураш всем коням конь: рослый, шагистый, через речку по бревнышку перейдет. Я задержался, готовясь услышать оценку ребят.
— Ничего, а до Жука далеко,— сказал старший.— Да разве ему Жука дадут? Жука беречь надо.
— И Черепаху надо беречь,— добавил младший.
— Черепаха, Черепаха. Был бы Жук — и никаких Черепах не надо.
— А ежели под уклон?
— Вот разве под уклон,— рассудительно проговорил старший и отошел.
На прииске Черепаха с Жуком были окружены особым почетом. Осенью лошадей не хватает. С конного двора отправляются обозы то в лес, то на строительство, и запрягают всех, иногда даже больных. А Жук с Черепахой погуливают на лугу, пьют ключевую водицу, захотят — забредут в конюшню и ржут, нетерпеливо копытят настил. Конюх услышит — и спешит поскорее овса принести. Все лошади получают овес по норме, а им — сколько хотят. «От пуза», как говорит дядя Матвей.
В этом году чернотропье закончилось сразу. Утром по небу заходили серые тучи. Они цеплялись за горы, и казалось, что вершины дымятся, курятся. К обеду тучи спустились ниже, окутали склоны долины. Пошел снег. Вечером, идя с работы домой, мы уже «топтали» дорогу. А прежде чем войти в дом, брали загодя приготовленные лопаты и отгребали снег от двери.
Наступила зима. Пушистая, теплая. После первых буранов дома стояли по пояс в снегу. Ребятам раздолье. Пришли из школы, закусили на скорую руку и — на лыжи. До позднего вечера.
А лошадям наказанье. Вчера Мураш оступился с дороги и завалился в сугроб. Начал биться — поломал оглоблю и увяз так, что над снегом только дуга чернела, уши да глаза, большие, испуганные.
Дядя Матвей отаптывал снег вокруг Мураша и сокрушенно качал головой:
— Скажи ты! На вид герой, а в снегу никто. И то сказать, редкая лошадь в снегу идет. Тут особый талант нужен. Вот взять, к примеру, Жука. На вид — только на мясо, а талантище у него…
Это у дяди Матвея высшая похвала.
Через несколько дней специальная бригада прокладывала зимнюю дорогу. Впереди пошел невысокий сухопарый старик Гутов. Ему далеко за пятьдесят, но он крепок и румян. Возле крайних домов прииска он надел лыжи, оглядел долину: ни дороги туда, ни лыжни. Одни заячьи следы петляют по снежной целине.
— Все готовы? — спросил Гутов.
— Все,— ответили сзади.
— В путь! — и шагнул вперед. Легок Гутов. И лыжи у него особые — широкие, но и он по колено утонул в пушистом снегу.
За Гутовым шел Жук, без хомута, в одном недоуздке. Шерсть лоснится на упитанной спине и боках. Остановился Жук, глянул вперед, в сторону одинокого дома, куда вела дорога. Потом повернул голову к снежной целине, посмотрел на лыжню, на Гутова и заржал.
— Сюда! Сюда! —позвал Гутов. Он и Жук несколько лет вместе прокладывают зимние дороги и научились понимать друг друга.— Сюда, Жук.
И Жук развернулся. Встал поперек дороги. Одной ногой ступил на лыжню и тотчас отдернул ее. Так делают купальщики, пробуя, холодна ли вода. Опять завернул голову и посмотрел на остановившийся обоз.
— Сюда, Жук, сюда! — звал его Гутов.
— Да хлестните его кто-нибудь! — крикнул молодой возчик. Он впервые едет прокладывать путь и не знает порядка.
— Я тебе хлестну,— пригрозил Гутов и вынул из-за пазухи густо посоленный кусок хлеба.
Жук увидел хлеб. Вытянул шею. Верхняя губа его поднялась и прикрыла ноздри. Казалось, Жук улыбается, предвкушая лакомство. Но снег глубок. Как добраться до хлеба?
Жук снова ступил на лыжню одной ногой и снова отпрянул. Опустил голову и долго, внимательно разглядывал снег. Потом опустился на колени, прижал уши и, вытянув голову вперед, нырнул. Буквально нырнул и поплыл. Он не доставал ногами землю. Не прыгал, как прыгают в снегу другие лошади. Большой живот служил ему лыжей. Жук огребался ногами и медленно, без рывков плыл по снегу.
— Красиво-то как,— услышал я возле себя голос Матвея.— Сколько на свете лошадей видел, а такого еще не видывал. Как лебедь.
— И правда, как лебедь,— согласился я и дивился — куда девался несуразный, пузатый Жук. Передо мной красивейшая из лошадей, грациозно перебирающая ногами и изгибающая шею в такт движению ног. Совсем как лебедь.
За Жуком, громко отфыркиваясь, и часто перебирая короткими ногами, ползла на боку Черепаха. Она приминала снег, и за ней оставался след в виде глубокого лотка. По лотку спокойно шел Мураш и тащил пустые дровни. За ним шел длинный обоз.
Пройдя метров сорок, Жук останавливался и переводил дыхание. Потом, глубоко вздыхал, как пловец перед стартом, и, не дожидаясь понукания, снова плыл, буравя снежную гладь.
Но вот он остановился и завернул голову назад, в сторону обоза. Там везли пожитки, в том числе и двое саней. Их Жук и Черепаха потянут обратно по торной дороге.
— Овса! — скомандовал Гутов.
Жуку принесли торбу овса. Он отвернулся.
— Воды!
Молодой возчик принес в оцинкованном ведре чистую ключевую воду. Ее везли с собой в бочке. Лошади не пьют снеговую воду. Жук плотно сжал губы, втянул в себя несколько глотков, промочил горло и снова двинулся вперед по лыжне, проложенной Гутовым.
Кругом тишина. На пихтах навивы снега. Большие. Тяжелые. Они придавили к земле пихтовые лапы, и деревья стоят стройные, подтянутые, словно им крикнули: «Смирно!» и они замерли, вытянув «руки» по швам. На сушинах с обломанными верхушками тоже навивы, и они похожи на большие снеговые грибы.
К вечеру мы прошли почти пять километров и заночевали у костров. На третий день добрались До покосов, нагрузили сено И повернули обратно. Гутов ласково трепал по шее то Черепаху, то Жука.
— Ну, приятели,— говорил он,— отдохнете денек и пойдем на базу. Не пробиться им. Придется их выручать.
— Конечно, придется выручать,— подтвердили возчики.— Где же им по такому снегу пробиться. Правда, дядя Матвей?
— Ничего не скажу, пока сам не погляжу,— ответил Матвей, но по глазам его было видно: и он сомневается в успехе тех, кто прокладывал дорогу от базы к прииску.
…И все же они пробились.
При выезде из ключа на реку Жук остановился. Нашу дорогу пересекал снежный вал. А за валом — широкая траншея, прорытая бульдозером. По ней двигался тракторно-санный поезд. Первый тракторный поезд, пришедший на прииск. На санях лежали штабеля мешков с мукой, ящики. На ящиках сидели два белобрысых, закутанных мальчишки. Это они, знатоки и любители лошадей, с далекой заимки ехали в интернат, в школу. Мальчишки показывали пальцами на обоз, хлопали в ладоши и о чем-то кричали.
— Жук… Черепаха… Мураш…— долетали до нас отдельные слова.
— А этот лучше,— громко, раздельно произнес младший и показал на трактор.
— Чудак! Трактор не везде пройдет. И лошадям еще найдется работа,— перебил старший.— Правда, Жук?
Жук, услышав свое имя, налегна хомут, сдернул воз с места и пошел за трактором, качая головой при каждом шаге.
ЛАВИНА
Снегопад закончился вчера утром. На склоны гор, на крыши домов намело еще метр снегу. Зато солнце встало умытое, чистое, и все кругом заискрилось. От гор, от деревьев легли голубые прозрачные тени. Яркую синь неба прорезали резкие контуры белых сверкающих гор.
В обед ко мне прибежал Борис, начальник геологической партии, и крикнул с порога:
— Одевайся скорее! Идем! Лавина прошла!
— Люди?
— Двоих захватило.
— Живы?
— Ничего не знаю. Да одевайся быстрей! — Он сорвал с вешалки полушубок, шапку, кинул их мне и, схватив за руку, увлёк на улицу.
Из домов выбегали люди. Как и я, на ходу застегивали полушубки, ватные тужурки, нахлобучивали шапки. Все говорили про тех двух буровиков, что за несколько минут до обвала пошли в поселок. И не дошли.
— Сегодня все утро гремели взрывы. Пытались лавину спустить,— на ходу рассказывал мне Борис.— Не смогли. Тогда те двое надели лыжи и ушли в поселок не в обход, по дороге, а напрямик. По этому склону…
Разведка велась сейчас же за прииском. Гора высилась над рекой, как огромный заснеженный стог. Ее склоны — осыпи, скалы изредка кустарник. Только на плоской вершине виднелись заснеженные пихты. Оттуда, с буровых вышек, обычно доносился стук дизелей. На середине горы стояло здание компрессорной. В нем работали только летом.
— Я не вижу компрессорной! Нет компрессорной!
— И компрессорную снесло! — крикнул бежавший рядом моторист.
Мы знали, что с этой голой сопки часто срываются лавины. Геологи с осени набили по склону столбы, пытались задержать снег. Ничего не вышло.
Но где люди? Неужели погибли?
На ходу прикидываю: длина склона метров шестьсот, ширина опасного участка метров двести, глубина снега не меньше двух метров. Значит, четверть миллиона кубометров сорвалось сегодня с горы и завалило долину реки Усы.
Неровная бугристая поверхность спустившейся лавины похожа на фантастический лунный ландшафт. Торчат небольшие снежные пики, нагромождение глыб слежавшегося снега присыпано белой зернистой крупкой.
Мы ходили по снегу. Вглядывались. Искали следы — хотя бы оторванную пуговицу, клочок одежды. Но — ничего.
— Гого-го-о! — кричали мы и, распластавшись, припадали ухом к холодным глыбам. Пытались услышать ответ.
Неужели уже мертвы? А, может быть, без сознания?
Снежный поток перелетел долину Усы. Уперся в ее левый затаеженный склон и даже поднялся на него. Деревья наклонились в гору. Одни — чуть-чуть. Другие — почти легли. Но часть снега, видно, потом скатилась обратно, и некоторые деревья наклонены в -долину. И стоит этот засыпанный лес, как пьяный.
Мы ходим по нему. Кричим. Из кузницы уже притащили железные прутья. Длинная шеренга людей выстраивается и шаг за шагом прощупывает снег, прокалывая его прутьями до самой земли.
Смеркается, а обследована едва десятая часть обвала. Уже в потемках мы с Борисом идем на гору. В свете фонарей видны темные полосы. Земля чуть припорошена снегом. Торчат кусты, камни, осенняя желтая трава. Местами снег точно слизан, и неровные борозды исполосовали землю, будто ее кто-то пахал. Утром здесь было несколько метров снега.
Далеко внизу движутся светлячки фонарей, светят факелы и костры. Это продолжаются поиски. Другие работы остановлены. Все люди в долине ищут пропавших.
Мы останавливаемся, переводим дыхание.
— Ведь на всех подходах к этой горе стояли щиты, а на. них — предупреждение: «Не ходить! Лавина!» Нет, пошли,— сокрушается Борис, и светит фонариком, ищет среди камней. Чего ищет? Разве здесь, на этой круче, могло что-нибудь задержаться?
— Мы тоже идем зря,— я показываю вверх. Луна освежила гору и нависшие, карнизы снега.
— Да, пожалуй, зря. Уйдем. Смотри,— Борис показывает на площадку,— Здесь была раскомандировка…
— Не может быть,— и оглядываюсь. Здесь стоял и вертикальный паровой котел. Большой. С двухэтажный дом. Фундамент цел, а котла нет. Тридцатимиллиметровые болты, крепившие котел, лопнули, словно нитки. Дальше была компрессорная. Где она? Цела? Кажется, и ее не стало. Машу с отчаяния рукой и зову Бориса:
— Пойдем вниз.
— Подожди.
Компрессорную с осени готовили к неожиданностям. От скалы на крышу здания устроили навес, крепкий, на рельсах и балках. Он наклонен в сторону реки и по идее должен служить для снежного потока вроде трамплина.
— А, черт с ней, с компрессорной! — громко говорит Борис.— Люди погибли. Люди… Пойдем!
И тут, словно из-под земли, раздается человеческий голос. Он кажется не то приглушенным, не то далеким и звучит в ночной тиши, как шепот:
— Борис Степанович… Борис Степанович’…’ Борис вздрагивает и недоумевающе смотрит на меня. Трет лоб. Ему кажется, что он сходит с ума и ждет, что скажу я. Но и я отчетливо слышу:
— Борис Степанович… Борис Степанович…
Не сговариваясь, мы бросаемся к тому месту, где раньше стояла компрессорная. Голос несется оттуда. На ее месте груда снега, но трамплин цел. Значит, цела и компрессорная.
— Борис Степанович, мы тут! — и раздаются гулкие удары молотком по пустой бочке.
Здесь, прямо в скале, сделана маленькая перцера, где лежат инструменты. Мы хватаем лопаты и копаем. Сбрасываем полушубки, копаем. Сбрасываем шапки. Наконец, прокопана узкая щель к окну. Выбиваем стекло.
— Живы, живы, чертушки! Милые!—кричит Борис, помогая вылезти из окна своим буровикам.— Живы! — хлопает он каждого по спине, обнимает и целует.— Да как же вы так?
— Все утро взрывы вели,— оправдывался механик,—но спустить лавину не удалось. Крепко сидел снег. Ну, мы и решили двигаться наискось по склону в поселок. Катились с горы с ветерком. Иван мне и кричит: «Зайдем в компрессорную инструмент взять». И только зашли, а лавина как загремит!..
— Надо же случиться такому совпадению,— качает головой Борис.— Вы с горы — и обвал. Да, брат, не зная броду, не суйся в воду.
АЛЕКСЕЙ-ПОБЕДИТЕЛЬ
Я чиркаю спичку, поджигаю фитиль и кричу:
— Падай! Гори-и-ит!..— и, швырнув заряд далеко вперед, прячусь за стволами пихтушки.
Бах-х… бах-х… бах-х…
Белые снежные фонтаны взлетают в воздух. Горное эхо вторит, множит звуки, и кажется, будто тысячи взрывов сотрясают сейчас хребты. С ветвей сыплется снег. Он лезет за ворот, мешает дышать. Протираю запорошенные глаза, поднимаюсь и вижу зайца. Он, видно, не чуял беды и бежал по поляне, да угодил под взрыв. Перепугался. А может быть, его и контузило малость. Он бежит как-то странно, кругами. А голову держит так, как пристяжная в тройке.
— Ат-ту его, ат-ту! — кричит рядом дядя Матвей и хлопает в ладоши.— Ат-ту…
Но заяц, видно, оглох от страха. Он несется прямо на нас. Уши прижал. Увидел меня и метнулся высоко вверх. Я зажмурился, присел. Совсем рядом промелькнули заячьи лапы.
— Не убил тебя заяц? — смеется дядя Матвей.— Скажи, какой оглашенный.
— В другой раз, начальник, бери с собой горчицу и вилку,— смеется Алексей Рыжов, мой проводник и товарищ. Один на один он зовет меня по имени. Если нас трое — начальник. Четверо и больше,— товарищ начальник.
Алексей — местный житель. У него бронзовое лицо, чуть раскосые смеющиеся глаза, тонкие, улыбчивые губы и твердая рука. Когда со мной Алексей и дядя Матвей, то, кажется, нас не трое, а пятеро, и мы все можем.
— А ну начинай, начальник, снова. Пух, пух,— опять смеется Алексей.
— Только зайца не обещаю.
— Ладно. Зайца я поймаю и сам.
Снова поджигаю шнуры. Снова белые Снежные фонтаны взлетают выше закуржавелых пихт и берез.
— Не получается. Не созрела лавина,— говорю я.
— Поспела, начальник. Совсем поспела,— уверяет меня Алексей.
Здесь, по речке Березовой, после каждой метели срывается снег Участок небольшой, метров сорок в длину и чуть побольше вверх. Но много ли надо, чтоб завалить человека. Завтра здесь пойдут люди. Мы должны предупредить несчастье и спустить лавину. Должны.
И снова летят в снег самодельные гранаты…
— Нет, не поспела,— спорю я с Алексеем.— Когда созреет, то достаточно из ружья выстрелить или кашлянуть…
— Кашлять будешь, пока снег не растает,— смеется Алексей.— Мой отец никогда не кашлял, а лавины падали, как подбитые белки. Правда. Дай попробую по-отцовски. Он так проводил обозы.
— Алексей, не надо рисковать,— прошу я.
— Не надо? Там, на порогах, я тебе не говорил не надо…— И замолчал. Смотрит мне в глаза. Ждет.
Я — начальник. Я могу сказать строго: товарищ Рыжов, отставить. И он послушается, но больше никогда не пойдет со мной в тайгу. Не будет товарищем.
Молчу. Алексей плотно застегивает плащ. Нахлобучивает капюшон, обвязывает себя под мышками тонкой крепкой веревкой и подает ее мне.
— На, держи конец. Крепко. Слабину дашь или отпустишь — моя душа хвостиком замахает. Понял? — и назвал меня по имени: Владка.
У него в носки лыж продеты небольшие ременные петли. Он привязывает к ним вторую веревку потоньше и конец веревки отдает дяде Матвею.
— Как крикну, или лавина пойдет — тяните в полную силу.
Алексей нагнулся, отстегнул пяточные ремни лыж. Теперь они держатся на ногах на одних носочных ремнях.
— Пошел!..— сам себе скомандовал Алексей, наклонил голову и что есть силы устремился вперед. Он бежит без курчека, большими прыжками. Размахивает руками. Полы плаща развеваются, точно крылья, и Алексей похож на большую птицу, пытающуюся подняться в воздух. Чудится: еще взмах, еще прыжок — и он полетит. Но нет. Алексей бежит у подножья голого склона, с которого срываются обвалы, а мы стоим за пихтами и, как говорят моряки, травим веревки.
За Алексеем остается глубокий след — лыжня. Она подрезает снег. Теперь снег без опоры. Он висит. «Быстрей, Алеша, быстрей,— мысленно тороплю я.— Тебе осталось сделать еще шагов пять — и ты в пихтаче. Там спокойно. Из пихтачей не пойдут лавины…»
Чуть слышное шипенье раздалось в воздухе. Словно рой мух пролетел или алмаз стекло разрезал: жи-и-и!..
— Гха! — крикнул Алексей. Подпрыгнул и, раскинув руки, плашмя упал на снег. Я слышал команду. Я тащил веревку. Склон окутался туманом. Все впереди шипело, колебалось, ползло, дрожало, и в этом свистящем снежном тумане мелькали то распластанное тело Алексея, то его Курчек — небольшая продолговатая деревянная лопатка с длинной ручкой, вроде весла. При спуске с горы на лыжах курчеком тормозят и рулят. На ровном месте разгребают снег. При стрельбе втыкают в снег и используют в качестве упора лыжи. Алексей походил на глиссер, бешено мчавшийся вперед. Голова втянута в плечи, и от них в разные стороны поднимаются снежные веера.
Лавина сорвалась. Лавина мчалась. Она тащила Алексея вниз, но веревка не пускала его. Я был центром окружности. Веревка — радиусом. Алексей описал четверть круга и вылетел на неподвижный снег.
— Ну как, поспела? — спросил он, подходя к нам и, как всегда, улыбнулся. На бронзовых скулах заиграл румянец, в черные смоляные брови набило снегу, и они стали белыми, как. у деда мороза.
«Вон оно что,— подумал я.— Значит, вчера на Разведочной горе не совпадение получилось, а буровики, спускаясь на лыжах наискось, подрезали лавину, и она, потеряв опору, полетела вниз. И если б не компрессорная…»
Через два месяца на реке нашли и откопали котел. Он лежал в смерзшемся зернистом снегу и был целехонек. Даже манометр, даже водомерное стекло целы. Он пронесся более полукилометра среди скал и камней в мягкой снежной подушке. Но какая сильная эта подушка, если сумела сорвать котел со стальных болтов!
И какой сильный духом этот маленький Алексей, если подчиняет себе лавины.
