Газопровод Бухара — Челябинск вступил в строй. Тысячи километров прошли строители через пустыню, реки, каменистые отроги Урала. Еще один переход — и среднеазиатский газ достигнет Свердловска. Будет построен самый крупный газопровод мира.
Из Приполярья, из района знаменитого Березово, протянется на Урал еще одна мощная газовая артерия.
Сотни молодых строителей, закончивших работу на южной трассе, теперь переехали на север. Многие из них трудятся в районе Неделя. Жара и безводье пустыни сменились для них теперь холодом, обилием болот и таежных рек.
ЗНАКОМСТВО
— Хочу работать на строительстве газопровода Бухара — Урал.
— Специальность?
Я перечисляю свои специальности в порядке их приобретения.
— Землекоп…
Неодобрительное хмыканье.
— Кочегар…
Скептическая улыбка.
— Плотник…
— М-да…
— Летчик…
Изумленный взмах бровей, который можно расшифровать следующим образом: ты что, парень, за сумасшедшего меня принимаешь?
— Журналист…— с отчаянием говорю я.
Начальник отдела кадров четвертого стройуправления треста «Востокнефтепроводстрой» безнадежно машет рукой и спрашивает:
— Изолировщиком пойдете?
Пойду ли?! Я делаю умное лицо и, будто всю жизнь только и ждал этого предложения, заявляю:
— Чего проще!
Через пятнадцать минут выхожу из отдела кадров, наделенный шестой специальностью и запиской к хоздесятнику.
***
Адрес нашего вагонного городка — Туркменская ССР, город Ташауз, поселок Дружба. В городке десять жилых вагончиков, красный уголок, медпункт, столовая, магазин и радиостанция. Каждый жилой вагончик разделен коридором на две половины. В коридоре — водяной котел для обогрева. В обеих половинах, как в купе,— по четыре полки, стол, стулья, шкаф для одежды и второй, поменьше,— для посуды.
Я захожу в красный уголок. Присаживаюсь к шкафу с книгами. Библиотека у нас небольшая, но, против ожидания, книги замечательные. Здесь Ромен Роллан, Шолом Алейхем, Пришвин, Куприн, Томас Манн, Джек Лондон, Лев Толстой, Максим Горький, Джованьоли и многие Другие.
Библиотекаря нет, каждый выбирает то, что ему по вкусу, и по прочтении возвращает книгу на место. Периодически, раз в месяц, книжный фонд обновляется где-то в Ургенче, в управлении.
Перелистываю первый том Алейхема.
Четверо парней с увлечением стучат шарами на биллиардном столе, разговаривают.
— …Володьку можно считать моим вторым отцом — он спас мне жизнь.
Я продолжаю машинально перебрасывать страницы.
Речь идет о ка ком-то Володе, который служит в армии.
— Это было еще за Аму, — медленно, растягивая слова, говорит парень, стараясь поудобнее пристроиться с кием между стенкой вагона и столом.— Да… В этих дурацких барханах какой только дряни не встретишь. Я как раз тогда был вместе с ним на разбивке пикета. Жарища сумасшедшая. Ну, пока Володька возился с рулеткой, я присел на песок отдохнуть. На мне были не сапоги, а ботинки. Сижу, отдуваюсь. Вдруг — хлоп! — какая-то тварь за ногу ухватилась. Отдергиваю штанину — на ноге у меня, оказывается, удобно пристроился скорпион…
Я уже слышал о фалангах, скорпионах, каракуртах и знаю, что укус их часто смертелен.
— Ну? — спрашивают рассказчика.
— А что «ну»? — ворчливо отзывается тот.— Живой вот. Володька разрезал мне ранку и кричит: «Высасывай!» — Но смотрит: не достать мне. Пристроился сам, высосал яд. Вот так-то оно…
Стучат шары. Кий переходит по кругу.
***
Едем на трассу. Григорий Парватов ворчит:
— То перегрета, то недогрета — черт поймет. А мы-то при чем?
Если расшифровать сказанное, это будет означать: и чего вы, братцы-механизаторы, пристаете к бедным изолировщикам! Позавчера орали, что битумная мастика холодная. Вчера дали горячей — так кричите: перегрета. А будь вы порядочными людьми, так изолировали бы такой, какая есть.
Алексею Пронину лет тридцать. Он — бригадир мехколонны, плотный, коренастый, очень сильный человек с удивительно голубыми глазами. Алексей недоволен Парватовым, морщится.
— Ну что ты ворчишь? Мы ведем усиленную изоляцию, значит, дай слой шесть миллиметров — хоть умри. Разве перегретым битумом такой сделаешь?..
Примерно через час подъезжаем к газопроводу. Здесь сходят механизаторы — машинисты трубоукладчиков, изолировочной и очистной машин. Мы, изолировщики, едем дальше.
Показываются громадные закопченные, дымящиеся котлы и горы битумной мастики. Я осторожно выясняю у ребят, в чем суть изолировочной работы.
— Очень просто и остроумно,— отвечают мне.— Бери больше, кидай дальше.
Действительно остроумно. Подъезжают автогудронаторы и начинают выкачивать из котлов расплавленную мастику. Мы рубим надвое пятидесятикилограммовые мешки битума, обрываем с них бумагу, а куски бросаем в котлы. Я успокаиваюсь: какая чепуха! А я-то думал, изолировщик — невесть что. Когда-то работал в Ленинграде на метрострое. Приходилось и землю копать, и грузы таскать.
Но уже через пару часов начинаю с грустью убеждаться, что прошлый опыт мне в этом деле решительно ничем помочь не может. Первые десятки кусков я забрасываю довольно легко, но потом руки начинают двигаться все менее уверенно, спина не хочет ни сгибаться, ни разгибаться.
Я смотрю на ребят. Они бросают битум как ни в чем не бывало, успевают перекинуться шуткой, посмеяться. М-да… Что ж, если могут они, могу и я. Мысль в основе своей правильная и утешает, но не надолго. Еще пятнадцать минут, и я чувствую, что из моих «подъемных механизмов» больше ничего не выжать.
Гудронаторы уходят. К этому времени мы загружаем пять котлов.
— Перекур!..
Ребята вытаскивают бутылки с кефиром, колбасу, масло, хлеб.
«Шляпа!» — ругаю я себя мысленно, потому что не догадался взять даже корки хлеба, а есть хочу сильно.
Кто-то трогает меня за плечо и тычет рукой в сторону импровизированного стола.
— Пристраивайся…
Нас 33 человека. 33 разные судьбы, 33 разных характера. 18 национальностей. Здесь есть и башкиры, и татары, и русские, и белорусы, и украинцы, и узбеки, и чуваши, и многие-многие другие. Большинство молодежь.
По дороге вдоль трассы непрерывно идут тракторы — везут трубы монтажникам. Колонна монтажников идет километра на три впереди нас — они сваривают трубы. Вслед за ними — мы, изолировщики. Сзади нас — колонна землеройщиков, они засыпают трубу в траншее. Наша колонна уже завоевала звание коллектива коммунистического труда; монтажники и землеройщики борются за него.
ТРАССА
Дня два Иван Карманов бродил вокруг нас с убитым видом, встряхивая недовольно белобрысой челкой, печально качал головой.
— Ой-бой…
Сегодня часа три что-то резал, варил и, наконец, приносит замысловатое сооружение — не то стол, не то стул.
— Вот.
Мы внимательно осматриваем сооружение из десяти-миллиметрового листового железа и трубок,
щупаем.
— Прочно.
Карманов кивает: да.
— А что это такое?
— Угадайте,— скромно отступает Карманов с переднего плана.
Мы не прочь погадать.
— Буфет.
— Самовар!
— Понял! — радостно кричит Матросов.— Это зонтик!
— Какой зонтик?!
Матросов смущенно чешет затылок.
— Ну, не зонтик, так что-либо от дождя…
Парватов думает, что это часть какого-то не известного ему противопожарного сооружения.
Карманов, пожалуй, уже и не рад, что предложил нам угадывать. Он смотрит на нас, как на помешанных, и качает головой.
— Ребята, да ведь это же подставка для чистки котлов! — говорит он с отчаянием.
— Ага. Понятно.
После плавления битума в котле остается шлак. Нам приходится забираться на котел и, стоя на стенках, рискуя сорваться в расплавленный битум, выбрасывать металлической сеткой шлак.
Мы с уважением смотрим на прочное сооружение и его изобретателя.
— Молодец, Ваня. Вот только… оно, пожалуй, будет тонны три весом, а от одного края стоянки до другого, по самым оптимистическим подсчетам, не меньше ста пятидесяти метров. Не сможешь ли ты заодно приделать к своему этому… станку и двигатель? Ну, хотя бы ишака?
Карманов задумчиво чешет начинающий лупиться кончик носа.
— Оно бы, пожалуй, можно, — поясняет он,— да у меня здесь родилась идея, так что я, пожалуй, попробую.
— А что за идея? — осторожно спрашиваем мы.
— А вот…
Он тащит сооружение к сварочному аппарату — раз! раз! — отхватывает половину и приваривает другие ноги, потоньше.
— Сойдет?
Мы немедленно испытываем сооружение на маневренность. Результаты удовлетворяют, и мы одобряем изобретателя:
— Великолепно!
* * *
Машина подпрыгивает на ухабах. За бортом вьется густая коричневая пыль.
Еще издали видим над стоянкой клубы черного дыма.
— Горит битум,— тревожно говорит Парватов.— Ребята, битум горит!
— Быстрее! — кричит Алексей Пронин шоферу.
Машина рывком набирает скорость.
В небо врезаются зловещие черно-красные столбы пламени. Кажется, что буйным, ревущим смерчем охвачена вся стоянка от одного края до другого — метров сто пятьдесят огня.
Подъезжаем. Горит северный край стоянки. Торопливо снуют фигурки ночной смены…
Мы соскакиваем с машины и бросаемся к ведрам, хотя заливать ведрами такой огонь — все равно, что заливать лесной пожар стаканом воды. Да и вода здесь уже не поможет.
К огню невозможно подойти. А если его не остановить — сгорит вся стоянка, на которой находится около трехсот тонн битума.
Алексей бросается к бульдозеру. Трактор срывается с места и проходит у самой кромки огненной полосы. Дым и языки пламени скрывают его от нас.
— Ах, черт, еще сам сгорит! — тревожно говорит Карманов.
Но через мгновение трактор показывается снова — Алексей все дальше отталкивает еще не охваченный огнем битум. На только что очищенное место ползут черные ручьи.
Алексей разворачивает трактор. Груда земли образует вал, преграждающий дорогу расплавленной огненной массе. Кроваво-красное пламя лижет трактор.
Бульдозер пятится, затем снова, опустив нож, идет к огню.
Мы льем воду, забрасываем огонь землей. Как только струя воды попадает в пламя, языки с шипом и свистом взмахивают в полнеба, и день мрачнеет от тяжело вращающихся черных сгустков дыма.
Борьба с огнем длится около получаса. Наконец пламя оседает, отступает под напором земли и воды, и хотя злобно шипит, выбивается кое-где с трескучими всхлипами, но ясно, что это — уже конец.
Алексей последний раз загоняет бульдозер туда, где только что яростно бушевал огонь, и спускается с другой стороны холма — закопченный и пропыленный. Лицо его красно от жара, брови и ресницы обожжены. Он тяжело отдувается.
— Нет ли воды? — спрашивает он.
Ему приносят воду, и он жадно припадает к ведру.
— Мог бы сам сгореть и трактор бы сжег,— качает головой Карманов.— Надо и о себе немного думать.
Алексей ставит ведро на землю и отряхивает с фуфайки копоть.
***
Нам нужно вручную заизолировать несколько кусков трубы — там, где была дополнительная сварка.
Очищаем трубу от ржавчины, выбрасываем из траншеи песок. Потом ждем гудронатор. Ждем час, второй, третий — гудронатора нет. В одиннадцать едем в городок. Идем к Алексею.
— Почему нет гудронатора?— спрашивает Мирхат Галимов.
— Как нет? — вскакивает
— Так нет. Что за работа, черт ее поймет, что за организация! Заставляем людей топить котлы, везем людей на трассу, а потом — хлоп! — гудронатора нет. Что это такое по-твоему?
— Да я же вчера предупреждал Левашева…
— Плохо предупреждал!
— Плохо предупреждал…— Алексей несколько минут смотрит на нас, покусывая губы.— Верно. Вот что, ребята. Садитесь на машину—и на трассу. Валерий! — кричит он Антипову, шоферу летучки.
— Здесь!
— Заводи!
Он вскакивает в кабину, и машина рывком трогает с места.
— Поехали,— машет нам рукой Мирхат.
Мы садимся в машину.
Поднимается ветер. С каждой секундой он становится все сильнее, и, когда мы приезжаем на трассу, это уже настоящий буран. Неба нет. Впрочем, может, оно и есть, но глаз открыть нельзя.
Я с Курьязом Разметовым устраиваюсь в кузове автомашины. Укрываюсь с головой курткой, и все-таки песок просачивается, течет по лицу струйками.
Остальные ребята залезли в обрезок трубы, закрыли мешковиной оба конца.
Приходит гудронатор. Мы набрасываемся на Левашева. Если бы не он, мы бы уже кончили изоляцию, и не пришлось бы глотать песок.
Левашев приводит в оправдание веские доводы, но мы не очень к ним прислушиваемся.
Защищаться от песка уже нет смысла. Стараемся только, чтобы ветер не плеснул в лицо раскаленным битумом из лейки — иначе ожог неминуем. Часть из нас подносит битум к трубе. Матросов, стоя на ней, разливает ровный слой по поверхности. Разметов и Парватов растирают его под трубой полотенцем—плотным материалом, к обоим концам которого привязаны ручки для удобства. Анвария Калимуллина и Рая Пронина обматывают трубу бумагой.
Песок режет лицо.
Заканчиваем и едем на другой участок — за арык. Машина вырывается на солончак, и сразу же, словно из-под струи, мы выскакиваем из песка. Даже небо становится видно — мутноватое, но все-таки небо.
Проезжаем солончак и снова ныряем в песчаную крутоверть. Снова барханы, иногда голые, иногда покрытые верблюжьей колючкой или саксаулом, снова мягкое, неуловимое покачивание машины, когда невозможно сказать наверняка; едет она или стоит.
Редко-редко встречаются одинокие кибитки, а рядом с ними неизменно одногорбые верблюды.
Песок летит в глаза, и я закрываю их. В спину мне уткнулся Шаповал и ругается: хочет закурить, но это безнадежно. Мне кажется, что мы стоим на месте. Сквозь вой ветра доносится далекий-далекий шум мотора.
Останавливаемся.
— Ребята, да это… это умирай будем! — кричит Курьяз Разметов.— Плохо нам, домой едем!
Что плохо — верно. Но, если мы сегодня не закончим изоляцию, будет еще хуже: к завтрашнему дню участок не будет готов, и монтажники не смогут прогнать по газопроводу «ерша» (ерш — железная болванка, которая напором воздуха прогоняется внутри трубы для удаления ржавчины и сора).
— Берись! Эй, тащи битум, народы!
Мы бросаемся к лейкам.
Быстрее!..
Мы тонем в песке, задыхаемся. Проклинаем все… и ведем изоляцию. Парватов обжег битумом руку, его заменяет Матросов.
Хаджиев вместе с лейкой скатывается с бархана, чихает, поднимается и снова бежит к гудронатору за битумом.
Быстрее!
Раз изоляция начата—остановиться нельзя ни на секунду: в такой буран битум мгновенно застывает, его не разольешь по трубе нормальным слоем. Торопись, товарищ! Быстрее!
Остаются метры… сантиметры.
Быстрее!
И вот — последняя лейка битума, последний рулон бумаги. А пустыня шипит, воет, стонет.
— Ребята! Барханы движутся, глядите! — тревожно кричит Матросов.
Может, это оптический обман, может, еще что, но барханы действительно идут на нас и довольно быстро.
— По машинам! По машинам! Эй!..
НОЧИ
Григорий Парватов, Мадамин Хаджиев и я едем сегодня в ночь топить котлы.
Предыдущая смена не вычистила топки, шлок застыл, и его ничем не выковыряешь. Мы ругаемся, но, так как дело от этого не двигается ни на шаг, Парватов предлагает подогреть топки.
В общем, минут через пятнадцать в топках появляется огонь, и по всем законам физики битум должен плавиться. Во всяком случае, так Парватову подсказывает предыдущий опыт (у нас с Хаджиевым такового нет).
Двенадцать ночи. Вопреки законам физики, битум не плавится, и, чтобы как-то помочь делу, мы решаем подзакусить. Заходим в вагончик. Не успеваем выпить и по глотку чая — у Парватова вспыхивает котел: горит битум. Кричу:
— Котел горит!
Гриша продолжает спокойно пить чай.
— Гриша,— укоризненно говорю я,— ты же пожарник!
— Закоренелый пожарник,— поправляет он и отхлебывает чай.
Я собираюсь высказать несколько ценных мыслей, но у меня вспыхивают сразу два котла. Я хватаю ведро и бегу за водой.
Выливаю в котел одно ведро, второе, третье. Пламя взлетает до неба, битум разгорается все ярче, злее.
Одиннадцатое ведро…
Двенадцатое…
Пламя бьет вверх метров на десять. По лицу у меня струится пот, а по спине бегут мурашки в предчувствии пожара на всю стоянку.
Пятнадцатое…
Пламя мгновенно падает, оседает с шипом, из котла через края льется расплавленный битум. Но мне не до льющегося битума: второй мой котел ревет и стонет, вся стоянка озарена пламенем.
Я беспрерывно таскаю воду, лью в котел и в душе проклинаю своих товарищей — они спокойно сидят в вагончике.
Второй котел сдается на семнадцатом ведре.
Я возвращаюсь в вагончик, сажусь на скамейку, отираю пот и злорадствую: котлы Парватова горят по-прежнему. Уж ты, братец, хоть на колени становись передо мной — пальцем не шевельну.
Гриша допивает чай, потягивается, скучающе смотрит на свои горящие котлы.
— Весело горят!
«Погоди, погоди!» — думаю я.
Гриша черпает в бутылку из-под кефира воду, моет ее, заталкивает в сетку.
— Ну, идем,— говорит он мне.
— Куда?
— Тушить.
— Дудки!
— Идем, идем,— смеется он.
Я поднимаюсь с твердым намерением только посмотреть, как будет тушить котлы Григорий Парватов.
Он зачерпывает полведерка воды, подходит к котлу, останавливается, поправляет шапку на голове, потом веером льет воду по всему котлу.
Пламя взметается вверх и вдруг падает, как подрубленное. Над котлом поднимается белый пар.
— Великое дело — собственный опыт,— сочувственно треплет меня по плечу Парватов.
Видимо, у меня довольно идиотский вид, потому что Мадамин Хаджиев катается по земле и буквально стонет от хохота.
— А я… а я…— говорю, заикаясь,— вылил почти сорок ведер!
— Правильно,— кивает Парватов. Он щурит глаза, скучающе трет пальцем щеку.— Все дело в паре и пене,— поясняет он.— Если уж котел загорелся, нужно подождать, пока на битуме обгорит бумага и он немного расплавится. Тогда достаточно вылить в котел пару кружек воды — и огонь потухнет. Дошло?
— Дошло.
— Пробуй, — протягивает он мне ведро.
Я приношу воду и тушу Парватову второй котел, тот самый, к которому я поклялся не подходить.
— Правильно, — одобряет Парватов.
Котлы стоят топками на восток. Ветер западный. Мы ходим в клубах дыма, задыхаемся, кашляем.
Утром Парватов подходит ко мне, разглядывает со всех сторон мою прокопченную физию и с улыбкой спрашивает:
— Из Африки дал деру?
— А ты из Америки! — огрызаюсь я.
***
Приезжают механизаторы и изолировщики. Мы садимся в машину.
Дядя Саша останавливается через каждые сто метров — подбирает пешеходов. Ругаемся. Каждая остановка — секунды уворованного у нас сна.
А дядя Саша упрямо качает головой.
— Непорядок,— говорит он.— Машина идет пустая, почему не подвезти людей? Никому от этого плохо не будет. Люди должны помогать друг другу.
Спать… Ох, как хочется спать! Никогда в жизни я так не хотел спать.
***
Вторая ночь.
Ветер с востока. Огонь в топках горит хорошо, весело. И даже Парватов ходит во кр у г котлов какой-то пританцовывающей, счастливой походкой. До меня до носится:
Эх, Анюта,
Нам не до печали…
Впрочем, только это и доносится: видимо, из этой песенки он больше не знает ни слова.
Поднимается громадная оранжевая луна, добродушная, как и Парватов. С полчаса она пристально наблюдает за тем, что вытворяют на земле эти три прокопченные фигуры (а они развели в топках такой огонь, что во круг светло, как днем), и начинает неудержимо бледнеть.
Видимо, она боится, что мы сожжем землю.
Вдали взахлеб воют шакалы.
— Мадамин,— спрашиваю я Хаджиева опасливо,— эти твари кусаются?
— И не думай,— восклицает он,— они не подойдут к человеку. Они жадные и трусливые!
— Охо-хо-хо-хо-о-о…
К шести утра в котлах плещется жидкий, как вода, битум. То, что необходимо для изолировки.
НЕУДАЧИ И ДОСТИЖЕНИЯ
Как мы ухитряемся ежедневно проходить по шестьсот-семьсот метров — этого не дано понять даже нам. Битума нет уже нигде — ни на складах в Ташаузе, ни в Ургенче. Но мы наскребли три машины и все-таки ведем изоляцию. Вчера, например, послали несколько машин на старые стоянки — свои и колонны Лебеденко. По кусочкам собрали около восьми тонн. Сегодня ребята поехали в сторону Хазараспа — по слухам, там можно наскрести пару машин. Крохи. А управление утешает по-прежнему: вот-вот подойдет четыре вагона из Ташкента…
Мы остались без битума…
Лицо у Тухватшина осунувшееся, усталое. Он, как челнок, несколько дней подряд сновал из городка на склады, из Ташауза в Ургенч в поисках битума. Ему приходилось ругаться, кричать до хрипоты, умолять, требовать. Ему нужен битум. Но битума нет. Все три колонны не сегодня-завтра станут. Все сочувствуют, обещают помочь, утешают, что битум на подходе…
— Может, из вас кто-нибудь дельное посоветует? — он обводит нас сонным взглядом. Передергивает плечами.
— Так…— крякает Карманов.
Мы смотрим в пол, сопим и думаем.
— Так…
Карандаш в руке Тухватшина ломается, он смотрит на него с недоумением, осторожно складывает обломки
вместе и машинально засовывает их в карман.
— Стоять нельзя…
То, что стоять нельзя, каждый из нас понимает. Но и выхода из положения не видно.
— Стоп! — говорит вдруг Карманов.— Есть битум!
Мы смотрим на него с недоверием.
— Где?!
— Ребята, да это же проще простого!.. Нужно взять у Тэна!
Константин Тэн — начальник строящейся возле Ташауза компрессорной станции. У него есть около ста тонн битума.
— Фьюить! — Тухватшин хлопает себя по лбу и вскакивает со стула .— Как же мы не сообразили!
Сон мгновенно слетает с его лица, оно становится осмысленным и решительным.
— Алексей, скажи изолировщикам: пусть одеваются,— говорит он, направляясь к выходу.— Я— к Тэну.
— Четырех человек хватит?— спрашивает Алексей.
— Хватит.
***
Машины приезжают на стоянку с первым рейсом. Мы загружаем все котлы, но, так как битума мало, мы хотим, чтобы каждая машина сделала хотя бы по два рейса. Осточертел голодный паек.
Один из шоферов приезжает, ставит машину возле котла и с облегчением вздыхает:
— Все. Последний мой рейс. А вечером улетаю на родину.
— Куда? — спрашиваю я.
— В Белоруссию. Отпуск.
— Да ну! — говорю я.— Так мы с тобой земляки. А какой области?
— Могилевской.
— Дважды земляки. Может, ты и в районе Климовичском живешь?
Он качает головой:
— В Кричевском.
— Во сколько улетаешь?
— В шесть вечера.
— Слушай, друг,— говорю я.— До шести вечера — масса времени! Съезди еще раз за битумом.
— Чудак.— Он смотрит на меня с удивлением.— У меня билеты в кармане.
— Съезди. Мы в катастрофическом положении.
— Не могу.
— Один раз. Ради землячества.
Он долго смотрит на меня, трет подбородок, заросший рыжей щетиной.
— Ладно, земляк. Съезжу, хотя и в отпуске уже.
— Вот спасибо!
— Э, не за что,— отмахивается он, вскакивая в кабину.— Все одно делаем.
***
До обеда Степаненко, Шаповал и я укладывали пригрузы.
Надо уезжать, но машин нет. Хочется пить.
— Идем? — спрашивает Шаповал.
— Ждать нечего, — кивает Степаненко.— Машину обещали прислать к двенадцати. Была бы вода, подождали бы.
Мы поднимаемся.
Белесый песок пересыпается струями, затягивает ноги в щиколотку. Барханы, барханы, барханы — без конца и края, до самого горизонта, и ощущается, что и за горизонтом им нет конца. Чахлые корявые заросли верблюжьей колючки и саксаула делают пейзаж еще более безжизненным.
Иногда вскочит, как на пружинах, на дрожащих ногах ящерица и задрав полосатый хвост и раскачивая им, как маятником, рванется на верхушку бархана, замрет и смотрит на нас любопытным глазом.
Пустыня дышит смесью песка и расплавленного воздуха. И вместе с ней дышишь ты — смесью песка и расплавленного воздуха.
Голос в пустыне разносится свободно, и уже никакое эхо не вернет его обратно. Он тонет, как камень, брошенный в бездонный колодец. Бледно-желтые пески поглощают его так же равнодушно, как стирают его след ноги человека.
— Глоток воды…
Человек задыхается двумя словами, воздух вырывается из легких со свистом, тяжело.
Мы как во сне. Сколько мы идем? Неизвестно. Много ли прошли и далеко ли еще идти? Неизвестно. Нас не занимает экзотика. Нас не занимает дорога. Мы не можем говорить.
— Глоток воды…
Мы уже не в силах переставлять ноги. Мы высушены, как сползшая весной со змеи шкура, и пропитаны потом, как губка. Ноет сердце.
Я гляжу на часы. Мы идем третий час. Мы двигаемся со скоростью гусеницы.
Возле нас останавливается машина. Мы припадаем к шлангу и сосем, сосем, сосем теплую, липкую, как пот, воду. Какое это счастье, какое блаженство, что за чудо эта липкая вода! Мы задыхаемся в ней, мы готовы в ней потонуть. Мы подставляем под тощую струю лица, вода бежит по груди, по рукам, ее много, ей нет конца! Перед нами река! Озеро! Море!
— Хватит,— говорит шофер, закрывая кран.
Мы отрываемся от шланга. Мы провожаем его голодными взглядами.
Шофер отворачивается, морщится, переступает с ноги на ногу.
— Ребята, до дороги недалеко,— оправдывается он,— вы доберетесь. А мне нужно отвезти воду еще в три места… И ее почти нет…
Мы понимаем. Мы не протестуем.
— Езжай быстрее, иначе мы опрокинем твою машину,— хрипит Степаненко и, качаясь, делает шаг в сторону от водовоза.
Снова песок, снова расплавленный воздух и тяжелое, убийственное солнце.
Мы пройдем по жаре, по пескам, по безводью. Мы знаем, что будет нас жечь солнце, высушат ветры, заскрипит на зубах песок. Мы пройдем. Может, мы не романтики, bio это жизнь. Это борьба. Это наше.
***
Заканчиваем свой участок трассы. Изолируем шестидесяти-метровую плеть, делаем футеровку — вокруг трубы по всей ее длине укладываем доски, привязываем их проволокой. Потом механизаторы одевают на трубу патрон. Патрон — это труба диаметром 1100 — 1150 миллиметров. Обычно она надевается на газопровод на опасных участках — на дорогах, где большое движение. Мы сейчас как раз укладываем газопровод под шоссе.
Когда патрон повисает на середине плети, все четыре трубоукладчика поднимают многотонную махину и осторожно отвозят ее к траншее. Так же медленно и осторожно опускают ее вниз.
Сварщики начинают варить стыки.
Пока нам делать нечего, Тухватшин посылает нас вдоль газопровода: там осталось заизолировать две небольшие катушки, в общей сложности метров пять.
Рашид Имамутдинов, Иосиф Матросов, Курьяз Разметов и я устраиваемся на крыльях гудронатора, остальные ребята — на цистерне, на кабине—в общем, там, где можно за что-нибудь уцепиться. Нас человек десять.
Возвращаемся к механизаторам. Через двадцать минут сварщики соединяют стыки. Мы изолируем их, бульдозер засыпает траншею. Движение по шоссе открыто.
Тухватшин стоит на трубоукладчике и читает телеграмму.
— «Правительственная, Уфа. Восток, Супарчину, Тагирову, Тихонову.
Коллегией Газпрома СССР и Президиума ЦК профсоюза по итогам социалистического соревнования за первый квартал коллективу треста присуждено переходящее Красное знамя ВЦСПС. Сердечно поздравляем коллектив наступающим праздником Первое мая. Желаем здоровья, дальнейших производственных успехов.
Председатель Газпрома СССР Кортунов, председатель ЦК Нефтехимпрофсоюза Кривич».
— Ура!
— Давлетшин, Давлетшин! — блестя глазами, кричит Петр Пронин.— Так сколько осталось до Урала?
— Одна опрессовка, — невозмутимо сообщает тот.
ОПРЕССОВКА
Строительство закончено, но надо еще испытать газопровод под давлением газа в шестьдесят с половиной атмосфер.
День солнечный, но не жаркий. Небо синее-синее. Алексей и Рая Пронины дежурят на правом берегу Палвана, мы с Шумовым — на левом. В нашу задачу входит: не разрешать людям подходить к воздушному переходу газопровода через канал ближе трехсот метров и закрыть проезды для транспорта. Весь день мы только и делаем, что ругаемся. Жители кишлаков не обращают внимания на запрещающие знаки. Объяснения и угрозы не действуют: стоит убедиться, что человек наконец-то понял тебя и пошел в обход, вздохнуть с облегчением и отойти, как этот же человек разворачивается и бросается бегом прямо по дороге под воздушной.
Шумов говорит:
— Я лучше десять лет буду строить газопровод, чем один день быть дежурным на опрессовке.
Я согласен строить двадцать лет.
К вечеру становится поспокойнее. Движения почти нет, мы собираемся все вместе. К нашему лагерю из кишлака приезжают жители. Толкуем о том, о сем и одновременно разъясняем, что останется от человека, если он окажется возле газопровода, когда тому придет фантазия взорваться. Качают головами, говорят испуганно:
— Уй-баай!..
***
Ночью я не смог уснуть ни на секунду. Пытаюсь сделать это днем. Удается на пятнадцать минут. Надо мной раздается громовой голос Шумова:
— Володя! Володя! Вставай!
Я встаю.
— Что там?
Шумов показывает мне рукой в сторону воздушки: наши вчерашние гости и друзья, которые с таким сочувствием качали головами в знак того, что уяснили все, спокойно двигаются к самому опасному месту.
Мы мечемся, как сумасшедшие, страшно грозя всем и каждому. Толку ни на грош. Наконец — о, эврика! — сторож плотины и наш друг Джуманияз советует:
— Напишите на табличках вместо «Опасно, может убить» «Штраф пять рублей». Ни один не пойдет.
Мы срочно открываем художественную мастерскую. Через два часа все запрещающие знаки скромно грозят штрафом в размере пяти рублей. Мы спокойно сидим под тутовыми деревьями, едим, приторно сладкие ягоды и с удовлетворением наблюдаем, как то один, то другой прохожий останавливается перед знаком, переступает с ноги на ногу, нерешительно оглядывается по сторонам и поворачивает обратно.
Я ложусь спать.
***
Колонна собирается на берегу арыка. На траве разостлана громадная полоса бумаги. Это стол. Рая Пронина, Анвария Калимуллина и Нина Пронина приступают к обязанностям хозяек.
— За Бухару — Урал! — говорит Тухватшин.— За то, что сдали участок досрочно! За новые стройки!
— Ребята, да здравствует Урал!
— Даешь Урал!..
Гармошка заливается лихим переплясом.
Становится немножко грустно: вот и кончилась стройка. Кончились ранние побудки, бессонные ночи возле котлов, напряжение трудовых дней. Под стать настроению и грустная песня:
Степь да степь кругом…
У Раи Прониной и у Карманова просто замечательные голоса. Они ведут песню, и ее подхватывает хор в тридцать с лишним голосов.
— Послушай-ка,— говорит вдруг Гай Давлетшин, выпрямляясь и взмахивая рукой в мою сторону,— послушай-ка, Володя… Тебе не хочется закончить всю трассу, ну, скажем, через месяц, передать изолировочную, котлы и битум в распоряжение Тухватшина, а потом… потом…
Он щурит глаза и облизывает потрескавшиеся губы. Руки тоже потрескались от раскаленного майского солнца. Соломенная шляпа с широкими обтершимися полями пропускает сеет, как решето воду, и нос, обмытый солнцем, отсвечивает синевой. Белый платок на шее, расстегнутая рубашка и брюки с покатыми коленями придают его фигуре довольно экзотический вид. Он щурит глаза, смотрит далеко-далеко, за песчаные барханы, на горизонт и медленно проводит языком по шершавым губам.
Он щурит глаза еще больше и заканчивает:
— …А потом уехать снова вдаль, туда, где сказка. Интересно, что мы будем делать там, в стране сказки, а? Как ты думаешь?
Он сдвигает шляпу на затылок и поворачивается ко мне.
— Не-не знаю… — задумываюсь я.— Почему — страна сказки?
— Вот и я всегда думаю: почему? — обрадованно подхватывает он.— Знаешь, это даже как-то странно. Вот живешь-живешь на одном месте, потом вдруг увидишь, что небо дрожит над горизонтом, и покажется, что сказка — там, за этой линией, за дрожащим воздухом. Собираешься и едешь. И всегда находишь ее. А потом, в другой раз, всегда почему-то утром, когда еще не взошло солнце, но, бывает, и не только утром, встанешь — и снова увидишь страну сказки, и снова потянет далеко-далеко… Почему так?
Он уже отвернулся от меня и смотрит на горизонт.
— Вот закончим газопровод…
Так у нас всегда начинается. «Вот закончим…» Вот закончим газопровод — и кончится страна сказки, все будет обжито и найдено, а человеку непременно что-то нужно неизведанное. Он сдаст трубоукладчик или изолировочную, возьмет в руку фибровый чемоданчик, с которым никогда не расстается, несмотря на то, что углы пообивались в дорогах, с ручки слезла мягкая бархотка, дно протерлось до дыр, и выйдет на дорогу. Поднимет руку первой встречной машине и поедет искать страну сказки.
А потом Гай снова взглянет однажды на горизонт и скажет:
— Вот закончим…
1963 год Ташауз — Свердловск
