ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
РЕФЕРАТ И ПОЯСНЕНИЯ К НЕМУ, СОЧИНЕННЫЕ ЗАКОЖУРНИНОВЫМ СТЕФАНОМ АРИСТАРХОВИЧЕМ.
Мне было совсем не до того, чтобы заниматься какой-то там Золотой Бабой. Ну— пришло письмо, ну да,— я старый краевед, ну и что? Ради чего я должен перерывать груды старинных книг и отвлекаться от интересной и важной работы по исторической топографии города? Как-никак, это моя краеведческая специальность, а разыскания — где и когда протекала каждая из многочисленных речушек города — могут привести несравненно больше пользы, чем сведения о каком-го древнем идоле. Ко всему тому, я пенсионер. И я не обязан. Да-с!
Тем более, что письмо, с которого все началось… Извольте полюбоваться!
«Прошу срочно сообщить , какие материалы о Золотой Бабе можно найти в нашем городе. Нет ли в музее чьей-нибудь работы, обобщающей все материалы на эту тему? Это нужно для провидения антирелигиозной работы во время туристических походов студентов в северные районы Урала. О Золотой Бабе должен что-то знать старый краевед Степан Аристархович Закожурников≫.
Вместо подписи — какая-то немыслимая завитушка.
Адреса тоже не было. Кому отвечать, куда? На деревню дедушке?
Впрочем, сбоку карандашом был записан номер телефона. Наверное, его, вопрошателя. Значит, найдется, если будет нужен.
Но каков! Ему, видите ли, сведения нужны срочно! И — извольте видеть! — некий краевед скрывает тайну Золотой Бабы. Это-то он разузнал, а точное имя краеведа разузнать не постарался. Может быть, имя Степан мне и самому нравится больше, но если я по паспорту Стефан, то зачем коверкать мое имя! Эго просто неприлично.
И самое главное, ему нужно что-нибудь готовенькое!
Откуда идет это изредка еще встречаемое стремление ко всему готовенькому? Иной едва оперившийся птенец, натянувший брюки поуже и рубашку попестрей, так и считает: весь мир создан для него и должен поставлять ему все, что он — пуп Земли — пожелает. Самому надо постигать и добывать. Ножками, ножками! Ручками, ручками! Головкой, головкой!
Вот и автор послания — наверняка длинногривый, нечесаный невежа в узеньких зеленых брючках с ≪молниями≫!
А, может быть, я ошибаюсь? Все же— антирелигиозная пропаганда, туристический поход… Может, просто: папа и мама не научили его вежливости? К тому же, не надо забывать, что современной молодежи нужно знать много такого, чего не знали, да и не могли знать мы: радио, кибернетику, атом, космос… А я, сознаюсь, даже ≪Волгу≫ от ≪Победы≫ с трудом отличаю.
Нет, надо парню помочь.
Я отложил в сторону незаконченную главу об истоках речки Малаховки и полез на библиотечные полки. Это ведь на день, на два — не больше…
***
…Увы! Глава о Малаховке перекочевала со стола в ящик, а я бегал из библиотеки в библиотеку и лазил по
трехметровым стеллажам, рискуя сломать голову. Я уже целую неделю не измерял кровяное давление и поэтому, если бы умер, то даже не знал — от чего. Монбланы книг на моем столе грозили обрушением. Я злился на самого себя, на студента, которого снова стал мысленно звать невежей, на эту чертову — виноват, Золотую!— Бабу. Но бросить разыскания уже не мог.
Снова карабкался я по складным лестничкам к потолкам библиотечных хранилищ (самое нужное почему-то всегда находишь в самых труднодоступных местах!), снова чихал, поднимая облака пыли с давно никем не троганных фолиантов.
Да, к сожалению, давно никем не троганных! Молодежь начинает терять вкус к старой книге. А напрасно! Какие залежи полезных знаний скрыты в них! Как много незаслуженно забытого. Сколько иногда напрасно тратится сил на второе открытие Америк! Взять лишь одного старика Чупина с его знаменитым ≪Географическим и статистическим словарем Пермской губернии≫. Я знаю, как один геолог ≪открыл≫ ценное месторождение минеральных красок не в поле, а на страницах чупинского словаря: о нем знали еще древние насельники края. Тот же Чупин помог однажды изыскателям найти кратчайший и удобнейший путь к урочищу, ставшему скоро ареной большой стройки. А ≪Записки УОЛЁ≫ —Уральского общества любителей естествознания — до революции одной из сильнейших в мире самодеятельных краеведческих организаций? Это же энциклопедия ураловедения! Кривощеков, Шишонко, Дмитриев, Клеры, Анфиногенов,—они заслуживают того, чтобы их ≪железки строк случайно обнаруживая≫, помнили, знали, ценили, чтоб ≪с уважением ощупывали их, как старое, но грозное оружие≫.
Но на этот раз и они что-то плохо помогали мне. Золотая Старуха (идола, оказывается, звали еще и так) будто пряталась от меня, как пряталась от всех тех, кто искал ее; она то меняла свое обличье, то место пребывания, то свое назначений; то имя.
Я бы не сказал, что это ≪проблема № 1≫ для уральского краеведения. Но надо же, с конце концов, разрешить тайну этой Золотой Карги, или как там еще называют ее. Однако не будем спешить с выводами. Мое дело — собрать исторические известия об этом идоле.
Нашел я, увы, не так много. Это отнюдь не ≪обобщающая все материалы ≫ работа, как этого требовало письмо ≪лохмача≫. Но, я думаю, с него хватит. Для ведения антирелигиозной пропаганды.
А не хватит — пусть ищет сам. Ориентиры показаны.
РЕФЕРАТ О ЗОЛОТОЙ БАБЕ
1.
Я имею право сказать, что история Золотой Бабы затерялась где-то в веках. Как известно, наши далекие предки не осложняли свой быт изобилием писанины. Ни докторских, ни даже кандидатских диссертаций о Золотой Бабе они не оставили, хотя тогда — десять веков назад — тема эта могла бы быть актуальной.
Но простим предкам их прегрешения и попробуем хотя бы выяснить, кто и какие свидетельства оставил о Золотой Бабе позднее.
…Конечно, вести о ней первыми принесли на Русь новгородцы. Еще тысячу лет назад они добирались до таких дальних земель, о которых в ≪просвещенной Европе≫ и не слыхивали. Кто — в погоне за мягкой рухлядью (как тогда назывались меха), кто — спасаясь от местных неурядиц и обид. Где под парусами, где на веслах, а где и волоком пробирались на легких вездеходных ушкуях ватажки отчаянных сынов Нова Города, богатого и сильного государства славян.
По голубой паутине рек, покрывшей северо-восток Европы, доходили ушкуйники до глухих, ≪забытых богом≫ краев, где все было необычно. Если забраться подальше, то там даже ночь и день не такие, как на родине, как везде: полгода — темь, полгода — незакатное солнце. И люди — ≪незнаемые≫. Впору сказки о них сочинять: с ног до головы в шкурах, ездят на собаках да на оленях, хлеб не сеют, домов не строят, ибо живут день — в одном месте, день — в другом.
И молятся странно: то дереву поклоняются, то красному знамени, то камню иссеченному, а то Золотой Бабе. А какая она — эта Баба — говорили разное, от показа же таились. Кто посмелее да полюбопытнее, может, и видел ее. Только тот уж не расскажет — крепко хранят ≪инородцы≫ тайну главного идола, не прощают излишнего любопытства.
А следом за первыми ватагами землепроходцев, возвращавшимися с грузом драгоценных мехов и запасом баек о полуночных странах, шли другие. Научились разбираться и в ≪человецех незнаемых≫ — где Пермичи, где Печора, где Югра, а где Самоядь. А то раньше огулом весь этот край Землей Югорской звали, а народы — чудью.
А Баба… Что ж, Баба — хоть и Золотая, а на что она? Пусть с еб е молятся. Сами новгородцы давно ли из язычников в христианство перешли. Да и золотая ли она— кто знает? Вот соболя, дело верное и доходное.
Одна из древнейших новгородских летописей — Софийская — так и повествует о Золотой Бабе, как о чем то всеизвестном и неудивительном. Сообщая о кончине в 1398 году Великопермского епископа-миссионера, бывшего устюжанского инока Стефана, летописец свидетельствовал, в каких затруднительных условиях приходилось жить и ≪работать≫ первому епископу сия земель:
≪Живяще посреди неверных человек, на бога знающих, ни закона ведущих, молящихся идолам. огню и воде, и камню, и Золотой Бабе, и волхвам и древью≫.
Даже пояснить не захотел летописец, что это за штука — Золотая Баба, какова она видом и где находится. Что-де разглагольствовать, коли всем известно.
Правда, к тому времени Новгороду было уже не до идолов, хотя бы и золотых. Северо-восточные ≪волости≫ числились еще за ним, но более сильный его сосед — Московская Русь — уже поглядывал и на эти волости, и на самого их хозяина. Великий Новгород доживал последние годы своей самостоятельности. Битва при реке Шепони в 1471 году решила его судьбу. Семь лет спустя он окончательно перешел под область московского князя Ивана III.
С тех пор московиты сами пошли на Югру. Еще, вероятно, не вернулись из дальних походов последние новгородские посланцы, сборщики дани, когда в 1433 году князь Федор Курбский -Черный и Иван Салтык- Трагник с дружиной дошли уже до Иртыша и спустились вниз по Оби до Югорской земли.
Если при новгородцах югричи были фактически самостоятельными, отделываясь лишь сбором дани, то московиты осели в крае всерьез.
Молодой государь Василий III, вступив на престол в 1505 году, уже мог не б е з основания писать в своем пышном титуле:
≪…государь всея Руси и великий князь… Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных… Новагора Низовской земли… и Удорский, и Обдорский, и Кондинский и иных…≫
Государю всея Руси до Золотой Бабы дела никакого не было, а вот церковь обойти ее не могла. В 1510 году митрополит Симон в специальном послании ≪пермскому князю Матвею Михайловичу и всем пермичам большим людем и меньшим≫ упрекает их в поклонении Золотой Бабе и болвану Войпелю. В послании весьма недвусмысленно дано понять, что с этим-де грехом пора кончать.
С тех пор летописи и другие русские документы молчат о Золотой Бабе. То ли исчезла она, захваченная каким-то вороватым воеводой, то ли спрятана была подальше от всяких глаз — своих и чужих.
2.
Зато о Золотой Бабе вспомнили иноземцы. Очи проявили к ней гораздо больше интереса, чем хозяева земель, где находился этот идол.
Московия — таинственная страна на востоке Европы, долгое время не привлекавшая особенного внимания западных соседей (своих дел хватало!), с годами все более заинтересовывала их. Фактические сведения об этих краях, сообщаемые в сочинениях античных писателей и некритически повторяемые их позднейшими коллегами, перестали удовлетворять европейских купцов, жадно озиравших открывающийся перед ними мир.
А мир этот открывался все шире и шире. Колумб на снаряженных испанским королем каравеллах открыл Америку. Португальский мореплаватель Васко да Гама указал морской путь в сказочную Индию. Корабли Магеллана обогнули вокруг света. За каких-нибудь два десятилетия на рубеже двух веков — XV и XVI — открыто больше чем за целое тысячелетие! Космографы уже берутся чертить карты ≪всего света≫ и давать описания его.
А эта страна, отнюдь не так далекая, как Индия и Америка, все еще осталалась terra incognita — неизведанной землей. С ней уже торговали, обменивались посольствами, выдавали за ее правителей дочерей и сестер своих государей, а знали о чей до смехотворного мало.
Знать же ее стало необходимым,— ведь именно через нее лежал путь в еще одну сказочную страну, при рассказах о которой у европейских купцов текли слюнки,— в Китай.
Не удивительно поэтому, с каким интересом встретили в Европе вышедшую в Польше в самый разгар ≪эпохи великих открытий≫, в 1517 году, книгу ректора Краковского университета Матвея Меховского ≪Сочинение о двух Сарматиях≫.
Хотя этот ученый медик и не бывал в странах, описанных им, а лишь собрал сведения о них от бывалых людей, в том числе и от пленных московитов, книга его сообщала так много нового, что она произвела впечатление еще одного великого открытия великой эпохи. Она впервые рассказывала о Московии и ее соседях такое, о чем в печати не рассказывал еще никто, развенчивала многие легенды и сказки, выдаваемые ранее за достоверность. Автор не побоялся посягнуть на незыблемый до него авторитет великого географа древности Птолемеяи преемников его.
В этой книге и прочитали впервые на Западе о Золотой Бабе. Меховский писал:
≪ За землею, называемою Вяткою, при проникновении в Скифию, находится больший иlол zlotababa, что е переводе значит золотая женщина, или старуха; окрестные народы чтут ее и поклоняются ей; никто, проходящий поблизости, чтобы гонять зверей и ли преследовать их на охоте, не минует ее с пустыми руками и без приношений; даже если у него нет ценного дара, то он бросает в жертву идол у хотя бы шкурку и ли вы рванную из одежды шерстину и, благоговейно склонившись, проходит мимо≫.
Возможно, что и сами московиты знали в то время о Золотой Бабе не больше того, что сообщил о ней Меховский. По крайней мере, в русских летописях ничего бол ее точного о ней не сообщалось.
3.
В те же годы, когда вышла книга Меховского, в Московии побывал Сигизмунд Герберштейн, посол могущественного Максимилиана I, императора священной Римской империи.
Молодей,, но не по годам степенный, он был уже видным дипломатом Европы. Важный и чинный, в пышном, шитом золотом одеянии, он внушал к себе уважение и почтение.
Миссия Герберштейна была тонкой и щекотливой. Максимилиан желал склонить венского князя Московского Василия III к миру с Польшей, чтобы начать совместную борьбу с набиравшей силу Оттоманской империей.
Как ни был хитер и опытен Герберштейн, его миссия не увенчалась успехом, хотя посол и прожил в Москве со своей свитой почти три года.
Однако, ревностный служака своего повелителя, он не терял времени даром. Хорошее знание русского языка позволило ему вести обстоятельные беседы с московитами и на самые различные темы. Он внимательно читал русские летописи, рылся в государственных архивах, заводил знакомства среди царедворцев, служилых и торговых людей. Не брезговал общением и с холопами. И всех дотошно расспрашивал о стране и землях, подвластных ей.
Далеко за полночь просиживали с ним посольские толмачи Григорий Истома и Василий Власов, рассказывая все, что знали о Московии и ее соседях. А знали они немало.
Возможно, что редкостная любознательность посла была в его натуре, но она могла быть и следствием тайных инструкций Максимилиана. Во всяком случае, составленные Герберштейном по возвращении на родину ≪Записки о Московских делах≫ можно признать выдающимся для своего времени географическим, этнографическим и политическим трактатом. Конечно, после появления их космографам следовало внести генеральные поправки в свои труды и карты.
Но — странное дело! — составленные еще в 1519 году, ≪Записки≫ не появились на свет.
Может быть, Герберштейн хотел еще дополнить их? Не за этим ли он в 1526 году вновь поехал в Московию с новым тонким дипломатическим обручением… заранее обреченным на неудачу. Миссия опять не имела успеха, но посол не спешил уезжать. Снова беседы с бывалыми людьми, раскопки в архивах, изучение летописей…
К чему бы сие? Ведь книга и на этот раз не была издана. Прошло целых тридцать лет с первого приезда Герберштейна в Московию, прежде чем ≪Записки≫ его увидели, наконец, свет. Было это уже в 1549 году, автору в то время шел 64-й год.
Успех книги можно смело признать огромным. Меньше чем за полстолетия она выдержала тринадцать изданий: шесть на латинском, пять на немецком и два на итальянском языках. Отрывки из нее переводились на чешский и голландский. ≪Записками≫ зачитывались, как увлекательным романом (кстати сказать, именно тогда вошедшим в моду). Они почти с исчерпывающей для того времени полнотой отразили географию Московского государства.
Конечно, читали их и московиты, владевшие иноземными языками.
Вот что могли они, например, узнать из ≪Записок≫ о Золотой Бабе.
≪Золотая Баба, то есть Золотая Старуха, есть идол, находящийся при устье Оби, в области Обдоре, на более дальнем берегу… Болтают, что этот идол ≪Золотая Старуха≫ есть статуя в виде некоей старухи, которая держит в утробе сына, и будто там уже опять виден ребенок, про которого говорят, что он ее внук. Кроме того, будто бы она там поставила некие инструменты, которые издают постоянный звук наподобие труб. Если это так, то я думаю, что это происходит от сильного, непрерывного дуновения ветров в эти инструменты≫.
Вот она, оказывается, какова! Не только золотая, но еще и с фокусами. И адрес уточнен: не просто ≪за рекою Вяткой≫, а — при устье Оби.
Как понимать слова о детях ≪в утробе≫, Герберштейн не пояснил, вероятно, и сам не очень понял.
А что в этом описании правдоподобно, что вымысел —установить трудно. Приведя описание Золотой Бабы, автор спешит оговориться:
≪Все то, что я сообщил доселе, дословно переведено мною из доставленного мне русского дороожника. Хотя в нем, по-видимому , и есть нечто баснословное и едва вероятное, как например, сведения о людях немых, умирающих и оживающих, о Золотой Старухе, о людях чудовищного вида и о рыбе с человеческим образом, и хотя я сам также старательно расспрашивал об этом и не мог указать ничего наверное от какого-нибудь такого человека, который бы видел это собственными глазами (впрочем, они утверждали, на основании всеобщей молвы, что это действительно так)≫.
То есть, предупреждает: ≪За что купил, за то и продаю≫.
Интересно бы, конечно, заглянуть в этот самый ≪Дорожник≫ —ценнейший географический документ того времени. Может быть, там Золотая Баба описана подробнее? Может быть, Герберштейн не в совершенстве знал язык, перевел что-нибудь не точно, понял не так, как следовало понимать?
Увы! Напрасно бросились бы искать московиты ≪Дорожник≫.
≪Дорожник≫ или, точнее, ≪Указатель пути в Печору, Югру и к реке Оби≫ —исчез! С тех пор, как он побывал в руках у Герберштейна, больше никто не видел его.
Этот документ, интересный сейчас лишь для освещения истории развития географических познаний наших предков, для них самих имел, однако, совершенно иное —особо важное, прямо-таки государственное, значение. Ведь в нем описывались наиболее удобные пути в восточные дальние страны, так интересовавшие тогда Европу.
Не оттуда ли попали в ≪Записки≫ Герберштейна и карты? О, это были хорошие карты! Не созданные по разнорзчивым слухам полукарты, полурисунки, что имели распространение на Западе со времен Птолемея, ≪государя всех космографов≫. Нет, этими картами северо-востока Европы можно было пользоваться всерьез, для дела, а не только для схоластических споров в университетах.
По обычаю тех лет, на картах, приложенных к ≪Запискам≫ Герберштейна, помещались и рисунки— изображения городов, горных хребтов, людей, животных. И если вглядеться в правый верхний угол одной из карт Герберштейна, то можно увидеть и Золотую Бабу.
Над ее изображением написаны латинскими буквами русские слова: Slata Baba. А сама она разместилась на карте в пространстве между Обью и Уральским хребтом, где-то на широте современного Березова. Вид ее… Как ни странно, в разных изданиях книги она выглядела по-разному. И то, что изображено, не вязалось с описанием в тексте ≪Записок≫:
Нет никаких ≪детей в утробе≫, не видно труб или каких-нибудь других инструментов.
На карте, издания 1549 года, Золотая Баба изображена стоящей в длинном платье, в простом головном уборе и с копьем в левой руке. На другой карте — она уже в широкой царственной одежде поверх платья, на голове какой-то замысловатый убор, копье из левой руки перекочевало в правую.
В книге, изданной в 1551 году, статуя на рисунке уже без головного убора, в довольно простой одежде.
Наконец, на карте 1557 года опять новый вид. ≪Старуха≫ сидит на троне, в длинном просторном платье, на голове что-то вроде повязки, в правой руке —жезл, подобный скипетр у, а на левой сидит ребенок.
Зато на карте, приложенной к итальянскому изданию 1550 года, изображения Золотой Бабы нет совсем-
Вот тут и разберись, какая же она была на самом деле. Вероятно, что ни такой, ни этакой.
Но какой же?
4.
С легкой руки Меховского и Герберштейна Золотая Баба вскоре довольно прочно и надолго осела на страницах географических книг и карт.
Она попала в написанную ученым монахом-фран.цисканцем Себастьяном Мюнстером знаменитую ≪Космографию≫. (О знаменитости ее можно судить уже по одному тому, что за сто лет она выдержала 44 издания.)
По описанию Мюнстера, женщина (≪старуха≫) держала в руках не ребенка, а ≪дубинку≫ (скипетр?). На рисунке же было иное —столб с головой рогатого животного наверху и перед ним коленопреклоненный человек.
Золотую Бабу можно было увидеть на карте литовского географа Антона Вида, изданной в 1555 году. А. Вид составил ее со слов московского окольничего Ивана Ляцкого. Идол помещен также близ устья Оби, а изображению его (статуя с ребенком) сопутствует надпись русскими буквами: ≪Золотая баба≫.
Рассказ Герберштейна повторил в 1556 году англичанин Клемент Адамс, докладывавший королеве Марии о первом плавании ее подданных в Белое море. Шесть лет спустя, его соотечественник Антоний Дженкинсон на составленной им карте России также поместил Золотую Бабу (≪Старухе≫ с двумя детьми ≫), сопроводив изображение е э надписью, в которой сообщил об идоле нечто новое:
≪Золотая баба (zlata baba), то есть Золотая Старуха, пользуется поклонением у обдорцев и югры. Жрец спрашивает этого идола о том., что им следует делать, или куда перекочевать, и идол сам (удивительное дело !) дает вопрошающим верные ответы, и предсказания точно сбываются≫.
Значит, идол исполнял также обязанности оракула!
Француз Андре Тевэ, сменивший сутану монаха-францисканца на плащ путешественника и распятие на перо, семнадцать лет колесивший по белу свету, но до России так и не добравшийся, тоже передает слухи о Золотой Бабе, слышанные им в своих скитаниях. В объемистой — из двух фолиантов —≪Всемирной космографии≫, вышедшей в 1575 году, он дает рисунок этого идола, полученный, по словам автора, от одного поляка, которого он встретил в Турции.
Что-нибудь новое? Нет, тоже женщина на троне в какой-то не то мантии, не то хитоне, с шарфом на голове, со спящим ребенком на руках. Впрочем, может быть, поляк дал Тевэ рисунок, выбранный из какого-нибудь малоизвестного польского издания книги Меховского? Современники Тевэ немало ругали его за некритический отбор материала для своих сочинений
Однако его известный противник Бельфорэ, выпустивший в том же году свою ≪Космографию≫ (впрочем, это скорее был просто перевод и обработка книги Мюнстера), писал о Золотой Бабе примерно то же самое.
Даже знаменитейший и авторитетнейший Герард Меркатор —фландрский географ, заложивший основы научной картографии —и тот не удержался, чтобы не поместить на своем карте 1580 года легендарного идола. Он взял его, очевидно, у Герберштейна.
После этого не удивительно, что Золотую Бабу не обошел своим вниманием полонизированный итальянец Алессандро Гваньини, бравый вояка, оставшийся под конец жизни не у дел и переквалифицировавшийся в плодовитого компилятора. Он, между прочим, сражался в войсках Стефана Батория с Московией и около пятнадцати лет был начальником Витебской крепости.
В своем ≪Описании Европейской Сарматии≫ (1573 год) Гваньини писал о Золотой Бабе:
≪В этой Обдорской области около устья реки Оби находится некий очень древний истукан, высеченный из камня, который московитяне называют Золотая баба , то есть золотая старуха… Рассказывают даже, что в горах, по соседству с этим истуканом, слышен какой-то звон и громкий рев: горы постоянно издают звук наподобие трубного. Об этом нельзя сказать ничего другого, кроме как то, что здесь установлены в древности какие-то инструменты и ли что есть подземные ходы, так устроенные самой природой, что от дуновения ветра они постоянно издают звон, рев и трубный звук≫.
Похоже, что описание Гваньини составлено из всех других, более ранних. Но в нем важные, хотя и вызывающие недоумение строки, что идол высечен из камня. Почему же тогда он зовется золотым?
Однако, вот еще рисунок. Это на карте составленной неизвестным космографом во второй половике XVI века. Простоволосая и, кажется, даже не одетая женщина с ребенком на руках сидит на скале, как на троне, как бы вырастая из скалы. Есть здесь и надпись, повторяющая слова Герберштейна о детях в утробе Старухи.
Выходит, Гваньини не одинок. Фигуру на карте неизвестного космографа вполне можно принять за высеченную из скалы.
Но есть еще свидетельство. Оно стоит особняком в ряду других известий о Золотой Бабе.
Английский дипломат Джильс Флетчер, посол королевы Елизаветы к Федору Иоанновичу, выпустил в 1591 году книгу ≪О государстве русском…≫ Его не зря называли самым образованным человеком из всех, посетивших Россию в XVi веке. Помимо многочисленных печатных источников, Флетчер широко использовал для своей книги новые данные, полученные им от Антона Марша —английского подданного, отменного плута и оборотистого торговца.
Марш в 1584 году нанял себе в агенты двадцать пустозерцев и тайно отправил их на Обь, чтобы исследовать водный путь туда и условия сибирского рынка, а попутно вывезти контрабандой добрый транспорт драгоценных мехов. Однако царские служилые люди, имевшие на этот счет строгие инструкции, пронюхали об операции Марша, словили агентов, меха отобрали в казну, а инициатора предприятия привлекли к ответу. Маршу пришлось улаживать свои дела с помощью дипломатов.
Кем он был больше —торговцем, контрабандистом или разведчиком — сказать сейчас трудно. Но Флетчеру для своей книги он сообщил немало нового и важного.
В частности, Флетчер с его слов писал:
≪…что касается до рассказа о златой бабе (и ли золотом идоле ), дающей на вопросы жреца прорицительные ответы об успехе предприятий и о будущем, то я убедился , что это пустая басня. Только в области Обдорской, со стороны моря, близ устья большой реки Об и есть скала, которая от природы (впрочем, отчасти с помощью воображения) имеет вид женщины в лохмотьях, с ребенком на руках (так точно, как скала близ Нордкапа представляет собою монаха ). На этом месте обыкновенно собираются обдорские самоеды, по причине его удобства для рыбной ловли , и действительно иногда (по своему обычаю) колдуют и гадают о хорошем и ли дурном успехе своих путешествий, рыбной ловли , охоты и т. п.≫.
Вот как! Флетчер, имевший данные от весьма сведущих людей, отрицает существование Золотой Бабы. Идол не золотой, а каменный!
А что скажут другие, писавшие после него?
И тут новая странность. В следующем, XVI!, веке сообщения о Золотой Бабе как бы перестают интересовать географов и путешественников. Словно идол исчез.
И это несмотря на то, что именно XVII век был веком наибольшего наплыва иностранцев в Россию, веком, когда познания Европы о России необычайно расширились.
Ничего не сообщают о Золотой Бабе ни английские торговые агенты
Логан, Персглоу и Финч — участники экспедиции на корабле ≪Дружба≫ в 1611 году; ни нидерландский купеческий сын, впоследствии дипломат и писатель Исаак Масса, восемь лет изучавший торговое дело в Москве и издавший на родине два сочинения о Сибири; ни ученый немец Адам Олеарий, бывший секретарем голштинского посольства в Москве в 1633 году; ни другие, немало разузнавшие и немало написавшие о Сибири.
И только шведский дворянин Петр Петрей де Эрлезунд, трижды побывавший в России, в 1620 году единичным запоздалым эхом повторил в своем сочинении старые рассказы о Золотой Бабе.
О Золотой Бабе забыли. Но кто знает, может быть, она жива до сих пор? Осмелюсь предположить, что да, она существует. И, будь я помоложе, отправился бы сам разыскивать ее.
***
Реферат я закончил, но оказалось, что он никому не нужен. За столь ≪срочно нужной≫ работой никто не являлся.
Я позвонил по телефону, номер которого был записан карандашом сбоку письма. Мне ответили раздраженно, что ни золотыми, ни какими-либо другими бабами здесь не интересуются.
Хорошенькая история!
Я сходил в поликлинику, измерил, наконец, свое кровяное давление, достал успевшую запылиться рукопись об истоках Малаховки и начал понемногу забывать о Золотой Старухе и о каком-то невеже, втянувшем меня в оказию, стоившую месяца трудов.
И, наверное, вскоре бы благополучно забыл. Если бы не…
Однажды, когда я, закончив свои дела в библиотеке, собирался уже уходить, меня остановил молодой человек с фотоаппаратом, висевшим через плечо.
Он еще не успел заговорить, как я понял, что это ≪он≫, искатель Золотой Бабы, турист и антирелигиозник по совместительству.
Да, я не ошибся: он был довольно лохмат (хотя и не очень), в узеньких зеленых брючках (хотя и не на молниях) и в пестром сером пиджаке. Усиков, правда, не было. Внешне его стоило признать даже приятным: темные большие глаза, любезная улыбка, вежливые манеры.
—Вы не скажете, как найти Степана Аристарховича? —спросил он меня.
—Скажу,—ответил я.—Он перед вами. Хотя, с вашего позволения, меня зовут Стефаном. Вы насчет Золотой Бабы?
Он удивленно взглянул на меня:
—Да… не совсем… Но все-таки…
—Слушаю вас,—сказал я.
—Сурен, —отрекомендовался он, пожимая мою руку.
Мы уселись за одинокий столик в углу читального зала, пустынного в этот день.
Молодой человек предупредительно осведомился о моем здоровье, уважительно упомянул о моих статьях и заметках по истории города, с сожалением отметил, что в последнее время не видит их в местных газетах. (Знал бы он, что причиной этому его письмо и Золотая Баба!)
Сурен сообщил мне, что составляет фотоальбом выдающихся деятелей Урала, своих современников и хотел бы включить в него и мой портрет. Довольно упорно отказывался я от этой чести, не считая себя вправе… Однако он настоял, утверждая, что альбом этот не выйдет за стены его комнаты и нужен ему исключительно как память о лестных встречах. То забираясь с аппаратом на стол, то совсем ложась на пол в поисках точки съемки, Сурен терзал меня добрых десять минут, пытаясь сделать снимок ≪пофотогеничнее≫. И только потом скромно задал свой главный вопрос. Ласково поглаживая лежавший перед ним футляр с фотоаппаратодл, он нерешительно, словно извиняясь за свое неуместное любопытство, сказал:
—Я, знаете ли, очень люблю наш край. Особенно его историю. Да, вы угадали: меня, в частности, интересуют легенды о Золотой Бабе. Не правда ли, как это поэтично? —И, видя, что я собираюсь возражать ему, быстро продолжал: — Мне довелось слышать, что где-то на севере еще должен быть жив старый шаман. Несколько лет назад его видел молодой геолог Петров. Этот шаман, наверное, мог бы рассказать много любопытного… Да вот беда, забыл я название селения, где он живет. Не помните ли вы, дорогой профессор? Молодой Петров, кажется,—внук вашего старого друга…
Я профессором никогда не был и никогда никому не рекомендовался так и поэтому вначале, оторопев от изумления, немного рассердился:
—Это вы оставьте, милейший! Я, кажется, не давал повода…—Но сразу же остыл: молодой человек мог назвать меня профессором из уважения к моим сединам.—Петрова я, действительно, знал, знаю и внука его.
Хитрец! О письме он смолчал —конечно, чувствовал себя виноватым, потому что так долго не заходил за ответом. За это время он и сам успел многое узнать о Золотой Бабе и пришел только лишь уточнить некоторые неясные вопросы. Нет, что ни говори, а и лохматая молодежь может быть не такой уж глупой!
Название селения я, конечно, не забыл. Это в районе Шаманихи, священной горы манси. Знаю и о шамане. Памятка о нем стоит на моем письменном столе. Покойный Павел Никифорович, дружбой с которым я очень гордился, рассказывал мне о давнем таежном приключении, когда спас от гибели этого шамана, а в благодарность получил от него замечательный штуф горного хрусталя. Незадолго перед смертью Павел Никифорович подарил штуф мне…
Я сообщил юноше возможный ≪адрес≫ шамана. Сурен суетливо поблагодарил и… собрался уходить. А мой реферат?!
—Позвольте,—остановил я его.— А разве вам больше ничего не нужно? Я мог бы дать… записи некоторых интересных легенд о Золотой Бабе. Многие из них вам, вероятно, неизвестны.
—Ах, да, конечно…—как-то безразлично ответил он.
—Так вот, вы их можете получить завтра,—торжественно заявил я и с улыбкой добавил: —Для антирелигиозной пропаганды пригодятся.
—О, я буду очень благодарен,—заявил Сурен, пропустив намек мимо ушей.—Если позволите, зайду завтра.
Извинившись за причиненное беспокойство (что ни говорите, а есть еще вежливые молодые люди в наше время!) и почтительно попрощавшись, он удалился, снова закинув свой аппарат за плечо.
Собирая бумагу, я обнаружил под столом, у которого мой визитер возился с выбором точки съемки, какую-то бумажку. На сложенном вдвое листке, вырванном из записной книжки, были записаны имена и даты:
≪Марго —вторник, 10 утра. ≪Савой≫. 100 гр.
Толстуха—четверг, 6 часов. Плотина. 50 руб.
Если не придет, зайти на квартиру.
Адрес —улица… дом… квартира…≫
Признаюсь, записочка покоробила меня. ≪Крутить≫,—как говорит молодежь,— сразу с двумя девушками, одну из которых называть так пренебрежительно— Толстуха! —и какие-то граммы!
Впрочем, это его дело. Может быть, я чересчур стар и многого не понимаю.
***
В назначенное время, взяв с собой реферат, я пришел в библиотеку. В читальном зале было немного народу, лишь две заочницы с унылым видом листали подшивки старых газет, да какой-то солидный дядя в очках азартно выписывал страницу за страницей из ≪Горного журнала ≫. Наркис Константинович Чупин и Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк спокойно глядели со стен из багетных рам на эту мирную картину. Привычная, давно знакомая рабочая обстановка…
Прошло десять минут, прошло полчаса, а тот, кого я ждал, не появлялся. Я уже стал жалеть о потерянном вечере, когда вошел юноша. Нет, не Сурен. Совсем другой.
В темной рабочей куртке из чертовой кожи и в кирзовых сапогах, немного неуклюжий и нескладный, он являл собой полную противоположность тому, кого я ждал. Простоватое лицо с детскими ямочками на щеках могло бы, пожалуй, вызвать симпатию, если бы не глаза. Темные, колючие, они, казалось, хотели просверлить меня. Нет, он был далеко не так вежлив, как тот… фотограф.
Подойдя, он остановился, словно раздумывая: поздороваться или нет? Но не поздоровался и сел, хотя я встал навстречу ему.
—Так что вам стало известно о Золотой Бабе?—спросил он без предисловий, пристально глядя на меня.
Как?! И этот — о Золотой Бабе?.. Постойте.. постойте… А может быть, именно он и писал ту, странную записку? Конечно, он. Но почему говорит так строго и… не совсем вежливо? Смущенный прямым и колючим взглядом собеседника, я несколько неуверенно ответил:
—Да, кое-что все-таки стало известно… Это, знаете ли, не так просто…
—Я думаю! —перебил он меня.— Итак, где тетрадь?
Нет, каков?! Он не просит, а требует!
Как можно спокойнее, я с достоинством заметил:
—Тетрадь, с вашего разрешения, у меня с собой. А вот с кем имею честь?
Он с возмущением посмотрел на меня:
—Дайте сюда тетрадь, тогда будем разговаривать.
—Но позвольте!..
—Дайте мне тетрадь,—упрямо повторил он.
Я, наконец, взорвался:
—Послушайте, молодой человек:! Мало того, что вы мистифицируете меня каким-то нахальным… да-да, нахальным своим письмом, мало того, что я больше месяца трудился для без, перерывая гималаи книг,—так вы еще забываете прибавить слово ≪пожалуйста≫ к вашей обаятельной просьбе дать вам тетрадь! А я пенсионер, и меня ждет своя работа!.. И я не обязан! Да-с!!
Лицо юноши стало меняться. Отмякла жесткость взгляда, появилась нерешительность, сменившаяся затем самым простодушным удивлением. В конце моей тирады он даже открыл рот:
—Какое письмо?.. Какой телефон?.. У меня нет телефоне!..
Он еще отпирается!
—А это?! —Я с возмущением сунул ему под нос злополучное письмо.
—Это не мое… Я не писал его!
Настала моя очередь удивиться:
—А чье же это письмо?
—Я… не знаю.
Мы оба растерянно помолчали.
—Так что же вам от меня угодно, милостивый государь?
—Мне нужна моя тетрадь. И… деньги, которые были в ней.
Я опешил:
—Знаете что, давайте разберемся по порядку…
И мы начали ≪разбираться≫. Начали в шесть часов в читальном зале библиотеки, а закончили в полночь у меня дома. Я поведал подробно о письме и его последствиях, вплоть до визита фотографа. Рассказ Миши (так звали моего нового знакомого) был значительно длиннее. Он заслуживает отдельного изложения, (не премину сделать это дальше). Пока же скажу, что тетрадь, которую искал Миша, была в самодельном парусиновом переплете с тесемочками. А фотограф показался ему подозрительном. В этом я позволил себе усомниться: людям надо верить!
***
Много дней мы ждали возможного прихода… ну, этого самого… фотографа Сурена. Но он, словно почуяв что-то, не появлялся. Зато мы всласть разговорившись за это время с Мишей и очень подружились. Мне давно не хватало юного друга, так любящего свой край, так умеющего слушать (о, это большое искусство, свидетельствующее о бездне других хороших качеств!) и которому я мог бы передать свои знания о крае, накопленные в моей голове и в моих архивах за пятьдесят с лишним лет краеведческих занятой.
Но вчера фотограф попался-таки мне. Он прохаживался по Набережной около плотины с неизменным фотоаппаратом через плечо и беспокойно оглядывался по сторонам. Мое появление явно не обрадовало его. Он даже попытался укрыться за толстым тополем, а надежде остаться незамеченным. Но когда понял, что это бесполезно, то выдавил из себя подобие улыбки и поспешно (даже слишком поспешно) направился ко мне:
—А!.. Здравствуйте, глубокоуважаемый… Простите, что был столь неаккуратен. Болел. Этот идиотский вирусный грипп. Но я вам непременно занесу ваши карточки.
Он хотел улизнуть, но я взял его за пуговицу:
—Да-да, пожалуйста. Я очень прошу вас. Хотя бы завтра, часов в семь. Конечно, в библиотеке.
—М-м… Завтра я, вероятно, не смогу. Но как-нибудь на днях…
—Нет, я очень прошу вас, зайдите завтра. Тем более, мне надо передать забытую вами бумажку.
—Какую бумажку, мой дорогой? — с улыбкой спросил он, хотя глаза были злыми.
—Довольно странную: Толстуха… Савой… И так далее.
Фотограф побледнел:
—Да… я, кажется, забыл. Дайте же эту бумажку, пожалуйста!
—К сожалению, не могу, Она дома. Если хотите, могу завтра принести ее в библиотеку. Кроме того, я должен извиниться перед вами: я в прошлый раз перепутал адрес шамана. Завтра вы получите уточнение.
Хитрость с адресом была идеей Миши. Я, признаюсь, не очень верил в нее.
—Хорошо, завтра так завтра,—согласился Сурен.—А сейчас, простите, спешу.
Он почти побежал от меня, придерживая рукой фотоаппарат. Я свернул в переулок, но что-то заставило меня через минуту осторожно выглянуть из-за угла. Мой фотограф словно никуда не убегал. Он стоял у парапета набережной и разговаривал с какой-то толстой накрашенной дамой, годящейся ему в матери.
≪Не эта ли —Толстуха? Ну и ну…≫,— подумал я.
Сегодня, на целый час ранее назначенного, я пришел в библиотеку и уселся на свое постоянное место, чтобы в ожидании фотографа еще раз просмотреть реферат и эти пояснения к нему.
Тем более…
Тем более, что вчера объявился третий соискатель Золотой Бабы! И об этом надо обязательно сейчас записать.
Миша в соседней комнате, где-то под потолком роется в ≪Записках УОЛЬ>. Сердитый. Он уверен, что фотограф — жулик. Ах, Миша, Миша! Ты милый парень, но ты, конечно, ошибаешься. Людям надо вер…
ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
ВОСПОМИНАНИЯ СТАРШЕГО ТОПОРАБОЧЕГО МИШИ ЛЕБЕДЕВА
Я должен подробно описать эту историю, чтобы не забыть ничего, так как, мне кажется, она еще не окончена и за нею может скрываться что-то значительное.
Она началась в тот день, когда в нашем стройуправлении выдавали зарплату. Старший геодезист Иван Петрович, с которым мы тогда разбивали трассу водопровода на дальнем участке, решил закончить работу пораньше.
—Ты… управься уж сам. Мне к начальству успеть надо,—сказал он, поглядывая на часы.
Я знал, куда нужно было успеть Ивану Петровичу. Его Марья Ивановна — весьма решительная женщина. Она обычно подстерегала нашего геодезиста у кассы и, нагрузив сумками и авоськами, под собственным конвоем отправляла домой, тогда как Ивану Петровичу это было «решительно ни к чему», ибо любимого им пива дома не полагалось даже в получку.
И все-таки Иван Петрович был славный мужик. Это он зазвал меня к себе топорабочим, когда я пришел наниматься на стройку обязательно бетонщиком. Он убедил меня, что грамотного и толкового рабочего, годного в помощники геодезисту, найти бывает куда труднее, чем обычного бетонщика.
В первый же месяц я поблагодарил Ивана Петровича за хороший совет. Работа оказалась не столь уж легкой, как думалось мне вначале, требовала много внимания, сообразительности и знаний. Мне предстояло, например, самостоятельно изучить тригонометрию, которую мы в восьмом классе еще не трогали. А освоить нивелир, установить его по уровню за полторы-две минуты —это тоже чего-нибудь да стоит. Тем более, что в полевых условиях, в тайге, когда иной раз дорога каждая минута светового времени, такое умение просто необходимо.
…Когда Иван Петрович ушел, я сложил нивелир в ящик, протер и свернул мерную ленту, отнес инструмент в ≪прорабку≫ и только тогда не спеша пошел в управление —все равно очередь у кассы должка была рассосаться через час, не меньше.
И очень хорошо, что шел не спеша и не кратчайшим путем, а окраиной. Иначе я бы не встретился с Павлиновной.
А именно здесь, на старой городской окраине, переживавшей нынче свою вторую молодость, прошло мое детство. Радостно было теперь смотреть на новые четырехэтажные дома. Они поднимались за почерневшими от времени и заводского дыма хибарками с обязательными ставенками на окнах —то синими, то зелеными, то коричневыми. Тут, в этих домах, и моя доля труда. Вон для того, углового, мы с Иваном Петровичем ≪разбивали оси≫. К тому желтому, что выходит в переулок, ≪тянули теплотрассу ≫. А у детского садика ≪задавали отметки≫ под планировку. Значит, есть тут доля труда и старшего топорабочего Михаила Лебедева! Правда, младших рабочих штате нет, но это уже детали, о которых можно не упоминать.
Я шел по знакомой улице степенно, чуть раскачиваясь с боку на бок, усталой, но твердой походкой —рабочий класс!
Вот и дом, где прожили столько лет. Мы уехали отсюда в тот страшный год, когда погиб Тима. Не могли тут жить после этого… Пусть меньшая и худшая квартирка, но —не здесь.
Эх, Тима, Тима…
Вот и знакомый подъезд с обшарпанной, исписанной мелками дверью. Может, сохранились и мои упражнения? Пружина у дверей всегда была тугой. Маленькому дверь не открыть, всегда надо было просить взрослых.
Да и сейчас какая-то старушка силится открыть ее. Я поспешил помочь и увидел, что это Павлиновна—та самая, с которой мы поменялись квартирами.
—Спасибо, сынок,—не удивилась она, увидев меня.—Хоть бы ослабили эту пружину, силушки нет… Живешь-то как?
—Ничего, живем. Работаю вот… Старшим!..—не утерпел я похвастаться.
—Это ладно,— согласилась Павлиновна. —Работать всем надо.—И, оглядев меня внимательно, но думая о чем-то своем, спросила:— Мать-то как? Плачет, поди, все? Ты не давай ей думать, дума—она как ржа, всю душу съесть может.
Я хотел попрощаться, но Павлиновна остановила меня:
—А ты бы зашел. Мне гам недавно тетради и книги его принесли, думали, что по-прежнему живете здесь.
—Кто принес?
—Ну, те, которые обстоятельства расследовали, почему Тима погиб. Тетради- то эти, сказывают, в лесной избушке под ветками были найдены…
Павлиновна принесла мне две книги — Обручевский ≪Спутник краеведа и путешественника ≫, томик стихов Константина Симонова и Тимину походную тетрадь-портфель. Он сам делал для нее корочки— оклеил парусиной и приделал тесемочки- завязки из ботиночных шнурков.
Я помню их, книги и тетради лежали в кухне на табуретке у рюкзака. Вначале их было больше, но потом Тима отобрал только эти, а остальные вручил мне и сказал, ласково толкнув в спину: ≪Волоки обратно в шкаф. Рюкзак, к сожалению, не резиновый≫.
Поблагодарив Павлиновну, я побежал к трамваю, бережно прижимая книги. До управления я сумел бегло заглянуть в одну из тетрадей (их оказалось две в одной папке).
Тетрадь содержала записи о Золотой Бабе. Их было очень много, хватило бы на целую книгу. Так вот над чем сидел ночами мой брат, проглатывая книгу за книгой, делая выписки —даже когда готовился к экзаменам. Значит, Тима это почему-то считал важным. Не за этим ли он шел в тот поход?
Во вторую тетрадь —она принадлежала Фаине, спутнице Тимы по походу,— мне заглянуть не удалось, пора было выходить из трамвая.
* * *
Очередь у кассы была еще изрядной— подъехали бригады с дальних участков. о мне удалось пробраться вперед. Там стоял Эдька, однокашник по школе, сосед по дому, а ныне монтажник- подсобник. Он подмигнул мне, улыбнувшись во всю ≪шанежку≫,—как он любил называть собственную действительно кругленькую физиономию,—и крикнул:
—Чего бродишь! Скоро очередь подойдет, не пустят. Я понял: надо встать, как ни в чем не бывало, впереди него.
Первые получки… Наверное, все волнуются, получая их. К ним сразу не привыкнешь,
к этим свидетельствам возмужалости. Чуть дрожит рука, выводящая нарочито небрежную подпись…
Зажав в кулаке хрустящие бумажки вместе с холодящей ладонь мелочью, мы выскочили из тесной клетушки, где помещалась касса, и плюхнулись на скамью в коридоре, потеснив какого-то невзрачного старца, в одиночестве сидевшего на ней.
—Сколько у тебя? —осведомился Эдька, раскладывая на коленях деньги на две кучки.—У меня пять. Для расчета неплохо. Две бумажки предкам, остальные потомку.—И он соответственно разложил деньги в разные карманы своей лыжной куртки, ставшей спецовкой.
— У меня поменьше,—сказал я, укладывая свою получку в Тимину тетрадь.
— Все домой? —кивнул Эдька на мой ≪бумажник≫.
—Маме. Когда надо, могу взять.
—Ну, у моих обратно не возьмешь,— вздохнул Эдька.—На киношку даже не подкинут. Приходится комбинировать. Так ведь, дед? —обратился он к соседу.
Старик недружелюбно посмотрел на него и, пожевав губами, раздельно ответил:
—Нет, не так! И я вам, молодой человек, не дед, к тому же. А если бы и был дедом, то, наверное, высек бы. Такой зеленой молодежи незачем иметь много денег и говорить таким корявым языком.
—Ишь ты!—удивленно сказал Эдька и с любопытством оглядел старика. Но тот уже отвернулся от нас, блеснув розовой лысиной, окруженной венчиком белых волос.
Однако Эдька не закончил бы разговор, если бы не подошел наш главный инженер. Поглаживая по всегдашней привычке свою досиня бритую голову, он озадаченно посмотрел на нас, словно вспоминая что-то.
—Ну что, хлопцы, премию получили?— вспомнил он, наконец.
—Какую? —почти в голос спросили мы.
—Как какую? За досрочную сдачу сорокаквартирного. Что за безобразие — работать умеют, а премии получать не научились! —шутливо набросился он на нас.—А ну, марш!
Мы переглянулись и, не заставив просить себя второй раз, бросились в кассу.
Денег причиталось немало, почти столько же, сколько зарплаты. Но… мне их некуда было положить.
—Ты что, обомлел от радости? — спросил Эдька, видя, что я растерянно держу деньги в руках.
—Тетрадь… у тебя? —смог только пробормотать я.
—Вот лапоть! Она же на скамейке осталась.
Выбежали в коридор. ≪Спутник краеведа≫ и Симонов по-прежнему лежали на скамейке. А тетради не было. Исчез и старик.
—Это, конечно, он! —решил Эдька.— Больше некому. Я же говорил —вредный.
Бежим догонять, наверное, к трамваю топает.
Но старика не оказалось ни по дороге к трамваю, ни на остановке. Наверное, успел уехать.
Тетрадь исчезла. И получка. И Тайна Золотой Бабы. Возможно даже, что и какие-то еще не известные нам обстоятельства гибели Тимофея и Фаи,
* * *
…Они вышли в зачетный туристический поход высшей категории трудности. Поход долго не утверждали, так как почему-то считалось, что Урал для таких маршрутов не подходит: для этой цели всегда выбирался Памир, Забайкалье или, на худой конец, Алтай. Ребята же доказывали, что наш Северный Урал вполне отвечает всем условиям и, кроме того, такие походы помогут лучшему освоению нашего края.
Народ подобрался очень надежный — пять студентов последнего курса института, опытные и дисциплинированные туристы. Тщательно отработан и изучен маршрут.
Ничто не предвещало несчастья. Аккуратно по графику поступали вести с контрольных пунктов. На последний пункт они пришли даже с опережением графика. Успешно была пройдена самая сложная часть пути —трехсоткилометровая ≪ненаселенка≫. Маршрут близился к завершению. Но в назначенный день с последнего контрольного пункта сообщения почему-то не поступило. Не было телеграммы и на следующий день… И еще на следующий. Три дня спустя качались поиски.
…Не забыть этот вьюжный февральский вечер, такой черный, что в трех метрах от фонаря уже ничего не было видно. Не закрыв за собой двери, вбежала Вера Андреевна—мать Фаи, спутницы Тимы по походу —и с воплем бросилась к ногам моей мамы, сидевшей на диване. Как сейчас помню остановившиеся, расширенные мамины глаза — незнакомые, дикие, такие страшные, что хотелось кричать.
Их нашли в стороне от маршрута по дороге к вершине, восхождение на которую не входило в план похода. Вещи были сложены отдельно, в лесной избушке на маршрутной тропе. Тимофей лежал у Подножия горы, с зажатой в руках неразряженной ракетницей. Фая —километрах в трех от избушки. Остальные трое далеко в стороне, свалившиеся на дно глубокой замаскированной ямы. Буран, разыгравшийся в те дни над северной тайгой, замел ее до краев. Ребят откопали. В них еще теплилась жизнь, и всех удалось отходить.
Что рассказывали спасенные? Очень мало. Они вышли по следам Тимофея, чтобы предупредить его о надвигавшемся буране. И заблудились. Почему? Подвел компас, еще накануне совсем исправный. Они выбросили его, а ориентироваться больше было не по чему.
Что значила для мамы гибель Тимы, об этом я рассказать не сумею. Скажу только, что Тима был ее надеждой после гибели нашего отца. Отец ушел на фронт в последний год войны, а маме с нами двумя жилось нелегко. Так нелегко, что она не любила даже вспоминать об этом времени. Ее заработка трестовской машинистки едва хватало на то, чтобы отоваривать карточки и уплатить за квартиру. Тима уже ходил в школу, а одеть его было совсем не во что. И пальто, и шубой ему служила перешитая отцовская телогрейка. В доме были одна простыня и две наволочки, но и те перешили на пеленки, когда родился я. Одеялом мне служила старая скатерть. Но я знаю, мама никогда не жаловалась, не отчаивалась. Она ждала и надеялась.
Пришел день Победы, и мама спокойно вздохнула —опасность для отца миновала, и теперь можно было ждать его домой. Вот почему месяц спустя подсунутое почтальоном под дверь письмо встретили как радость, как возможное сообщение о скором приезде отца.
Но в письме было другое. То, что называли похоронной. Отец погиб при разминировании жилых домов под Берлином. Он так и не увидел меня —я родился после его отъезда.
Так мы остались втроем —мама, Тима и я. Тима очень походил на отца, и мама могла часами смотреть на него спящего, воскрешая в памяти дорогие ей черты.
Тима был и надеждой. Мама изнемогала, работать ей становилось уже не под силу. Он должен был стать кормильцем. Не раз порывался он бросить учебу и пойти работать, но мама настояла, чтоб он кончил институт.
И вот, накануне выпуска… Нет, мне и сейчас трудно говорить об этом,..
* * *
Понятно поэтому, каким волнующим событием была для меня находка Тиминой тетради, и каким горем—потеря ее.
Я решил найти похитителя.
Эдька настаивал, что это старик. Пожалуй, вправду, больше некому.
Как истый почитатель ≪Библиотечки военных приключений≫, он разработал обстоятельный план поисков преступника. Эдька поджидал меня после работы и ошарашивал новыми деталями своего фантастического плана.
То он предлагал отнести Обручева и Симонова в лабораторию и снять там отпечатки пальцев, непременно оставшиеся на книгах (как будто старик перед похищением тетради обязательно трогал книги). То осматривал с лупой скамью, в надежде найти ниточку одежды или пепел с папиросы (хотя старик, по-моему, не курил). То что-нибудь еще.
Я же предложил обойти все комнаты управления и узнать, к кому приходил старик и кто он такой.
Однако, хотя мы и побывали у всех, за исключением разве только начальника и главного инженера,—никто ничего о старике не знал.
(Продолжение следует)
