Где-то в безымянном камском заливе есть иной мир, в котором умирает затерянный дебаркадер
Гуляки на Каме
Все знают, что такое дебаркадер— видели их наяву или в кино. Это плавучая платформа с надстройкой. Нужна она для того, чтобы судно могло сообщаться с берегом, не приставая к нему напрямую. Например, там, где у берега мель, и судно рискует сесть на неё. Или там, где глубоко, но ветер дует так, что может выбросить корабль на сушу. По сути, это прокладка между землёй и кораблём. Но не всякая прокладка. Например, катер, чья палуба используется для сообщения с берегом — не дебаркадер, потому что может выполнять и другие задачи. Иными словами — дебаркадер это понтон с надстройкой, несамоходное плавсредство.
Хотя насчёт несамоходности я бы поспорил. Многие пермяки помнят курьёзный и отчаянный побег ведомственного дебаркадера от пермской набережной в районе Мотовилихи. Это был небольшой плавучий причал со зданием, которое использовалось как диспетчерский пункт МЧС на воде. К нему швартовался ведомственный теплоход, а рядом стояли патрульные катера. Выглядело это живописно. Гуляющая по набережной публика любила делать фото с красивым «плавучим домиком». Но однажды «домик» решил погулять, прихватив и зимовавший теплоход. Гуляки выбрали для этого не очень удачное время — январь. Как у Высоцкого: «Был побег на рывок. Наглый, глупый, дневной…»
На счастье дебаркадера, Кама в тот год замёрзла не вся. В месте побега она образовала полынью шириной километр и длиной с десяток километров. Отчего бы не прогуляться?! На беду Перми — ниже по течению были три городских моста: два автомобильных и один железнодорожный. На удачу и тех и других, в то же время от берегового припоя в районе речного вокзала оторвалась большая льдина и выплыла наперерез беглецам. Одним концом она упёрлась в опору коммунального моста, второй — остановил восстание машин. Дебаркадер и теплоход встали, а ударивший мороз покрыл реку льдом.
Но забавнее другое — сбежавший дебаркадер не обжился на набережной Камы и двух лет. А его предшественник сгорел годом ранее. И вот теперь, на том же месте, стоит третий дебаркадер. Откуда он взялся? Ведь вроде бы их серийный выпуск кончился ещё в советские времена. Хотя поштучно их производят и поныне — плавучие гостиницы, рестораны, даже бизнес-центры. Зачастую современные дебаркадеры имеют хай-тек-обличье, и беглый взгляд редко определяет их как плавучие причалы. Среди прибрежной пены и сора они выглядят скорее как пузыри бабл-гама в слюнявом рту…
Проникая в глубины смыслов
Пока я качал ручным насосом свой большой экспедиционный SUP, Лена уже спустила на воду каяк, что хранился здесь же, на каякерской базе, при впадении реки Хохловки в Каму. И теперь ретиво нарезала круги по воде. Мы были в тридцати километрах от Перми, выше по течению, в пасторальной до чесотки в глазах местности. (
На ершистом от вековых елей угоре взблёскивала деревянная луковка церкви. И впрямь — красивее места на Каме не сыскать! Высоченный, скалистый крутолобый утёс, поросший лесом. Что омывается слева рекой Хохловкой, а справа безымянной рекой, на заливе которой теперь музейный причал.
Наши предки славились умением выбирать для храмов особые места. Не зря здесь потом устроили и архитектурный музей, свезя со всего края памятники деревянного зодчества. Храм с куполом на крещатой бочке, Богородицкую церковь кораблём, крепостную башню. И, даже не жемчужину, а рассыпное золото — комплекс промышленной архитектуры древнего солеваренного промысла.
…Насколько неукротимо в человеке устремление к неизведанному, дерзновение сопоставить свои дольние заботы с горним, Божьим промыслом! Несть числа этим попыткам, и мир движется благодаря им! А как это поразительно с инженерной точки зрения! Это самый величественный из возможных для обустройства музеев ландшафт — утёс-полуостров Варнач над плавной Камой, в которую наперегонки плюхаются жёлтые костистые скалы, и тёмные еловые пармы. Это удивительная соразмерность усилий человека и уступок природы по приведению ландшафта в гармонию.
И, конечно, это солеваренный комплекс, облагораживающий, осмысливающий эту гармонию идеей труда. Дерзновением помыслить не только небеса, но и понять, проникнуть в недра, пробурить, проточить их— для того, чтобы не просто приладить, а укрепить в здешних диких местах человека и настроить его на долгую жизнь. Ведь жить нужно во благо чего-то, а что может быть святее труда?
На Урале не ставили двадцативосьмиглавых церквей. Здесь благоговели перед небом и наследовали дарованную им землю. Проникая на такие глубины смыслов, что главки невидимых храмов распускались в земле жилами медных залежей, друзами минералов и жеодами самоцветов. Нет в России места, подобного Хохловке…
Особенный взгляд
— Вот что, — заявила Елена (моя давняя приятельница, каякер и драматург), когда я уже спускал сап на воду. — Дам тебе не только жилет, но и свисток, — мало ли что. Смотри в оба: скоро проплывём над местом, где стоял храм…
Я стал выводить доску на стрежень. Дно реки Хохловки было усеяно битым кирпичом. Сама она, миновав мост, изливалась в Каму разбежной ширью, будто выплеснутая чаша. Если мост проложен по остаткам бывшей заводской плотины, значит, в воде под нами — не только храм, но и остатки цехов, весь завод Строгановых. Мы проплыли спокойной, тихой водой над заводом и храмом, миновали причалы для катеров, что ощетинились по левому берегу. Оставили за спиной дальний правый берег, что дыбился каменным лбом, поросшим густым еловым волосом. И вышли на основной ход Камы.
Я греб на сапе стоя. Лена еле удерживала свой красный каяк, рвущийся из воды, как спорткар… Ей что по течению, что против течения — было всё равно, а вот я ток Камы сразу ощутил всем изнеженным за долгую уральскую зиму телом. Лена предлагала и мне каяк, но я отказался. Сидеть и грести я в нём могу. Сложнее со всякими каякерскими трюками — все эти эскимосские перевороты, опоры на кокпит, дуговые гребки, руление бедрами… А уж сколько я изведал прочих плавсредств… И понимаю преимущества каяка перед многими из них. Но не люблю сидеть — мне нужно стоять. Мир мне потребно обозревать стоя. Поэтому надувная доска, несмотря на то что сап против каяка — увалень, мне подходит больше. На сапе я чувствую себя пешеходом, шагающим по воде. И если мореходы «ходят», то я по рекам хожу в прямом смысле.
Конечно, я много раз сталкивался и с насмешками, и со взглядами, в которых сквозило превосходство. Ещё бы — каяк, байдарка, да даже малахольный пакрафт воспринимаются как нечто экстремальное. Вау! Круто! А сап — это фланировать вдоль пляжа… Я использую его по-другому. Забрасываюсь куда-нибудь далеко — и сплавляюсь. Это может быть однодневная или многодневная вылазка, где ты везёшь кучу груза: палатку, еду, топливо — всё в гермомешках. Что же насчёт экстрима — достаточно оказаться на сапе посреди широкой реки в дождь и ветер, когда нужно идти десяток километров против течения, одолевая частую волну. Один раз в такой передряге у меня треснула вдоль рукоять карбонового весла — случай уникальный. Из неё выпала лопасть, и я остался посреди штормовой Камы без всякой греби и управления. Как бы то ни было, сап — отличная штука для сплавов по рекам. Эта, как многие зряшно думают, пляжная пустяковина на самом деле — большое подспорье для тех, кто ценит свежий взор на природу и новый опыт общения с ней. Ведь взгляд с воды, стоя, — уже особенный.
Лоск борется с тленом
Вода зарябила. Впереди виднелся коренной берег — скалистый, лесистый, крепкий. Такой не по силам одолеть никакой волне, да и не мерялись они между собой. А мы вплывали в извилистый, узкий залив — почти шхеру. Один берег залива дыбился крутизной, другой был пологим, что не редкость на уральских реках. На картах в смартфоне мерцала безымянная речушка, почти ручеёк.
По пологому берегу появились следы человека: мостки, причалы, сараи для лодок. Многие были такого обличья, что, пожалуй, никогда и не ведали, как правильнее называть их эллингами. Хотя кто знает… В Крыму подобные халупы с надстроенными вторыми этажами таки отвоевали право носить звонкое чужеземное имя и теперь приносят владельцам немалый доход. Но здесь не было курортной суеты — просто никого не было. И оттого человеческое присутствие, будь то причалы или мелькающие вдали заборы с кровлями, выглядело куда уместнее, чем парадные эллинги где-нибудь в Коктебеле.
Здесь солировала природа. Бродили по мокрому песку цапли, в траве деловито топталась ондатра, бегали кулики, садились, с лёту пихая жёлтыми лапами воду, утки, ходила под веслом ленивая, непуганая рыба. И течения не было. От ветра нас прикрыл высокий правый берег, и дождь уже покинул это тихое место, оставив после себя глянцевые мостки, посвежевшую зелень по берегам и лощёную, зеркальную воду.
Казалось, можно наслаждаться идиллией — но тут я увидел Его. Заметил чуть раньше спутницы, ибо стоял, а он пока был далеко, так что его едва-едва досягал взгляд. Если смотреть от уреза воды, вероятно, он сливался с ней. Потому-что на моё: «Смотри! Это же Он?!» — Лена никак не среагировала. Впрочем, спустя миг напарница показала, «в чём сила». Сила каяка была в скорости.
Зато, медленно приближаясь к дебаркадеру, у меня было время осознать его величие. Он выпревал из буйных зарослей берега, из того места, где залив смыкался, оставляя пространство ровно для русла узкой речушки. Мне неведомо было, как он здесь оказался. Слишком огромен был дебаркадер для причала дачного посёлка, но в его поизувеченном временем и средой облике по-прежнему была величавая грозность.
Подул ветерок, и меня таскало по заливу, отчего приходилось отвлекаться на греблю. И потому дебаркадер приближался, как в зуме фотообъектива, увеличиваясь кратно. Только я делал гребок и опускал голову, а следом поднимал, как исполинский монстр масштабировался у меня в глазах. А вместе с оптикой восприятия, изменялось и осмысление дебаркадера. Издали он был тем, кем был — стометровый двухпалубный речной вокзалище, место какому на большой реке, на пассажирских линиях. В прежние времена в таких помещалось всё – залы ожидания и билетные кассы, милицейские посты и комнаты матери и ребёнка, буфеты, медпункты и куча вспомогательных служб. Эти громады колыхались на бетонных поплавках в тяжёлых волнах Волги, Камы, Оки, Печоры, Оби, Иртыша, Енисея. Их многоярусные классицистские надстройки — с фронтонами, галереями, ордерными колоннами и резными капителями — утверждали власть человека над любой стихией.
А ещё дебаркадер был воплощённой инновацией, начиная от своего назначения и заканчивая идеей использовать бетонное основание как поплавок. Только что сошедший со стапелей судозавода где-нибудь в Городце новёхонький дебаркадер уже был воплощённым наследием цивилизации. И не абы какой, а развитой, вобравшей в себя весь человеческий опыт. В нём пылало яркое пламя античности и мерцал холодный отсвет хай-тека. Приставленные к делу, выполняющие утилитарные задачи, имеющие понятные функции, дебаркадеры органично смотрелись на любой полноводной реке. Они гармонировали с водой, что неудержимо бежала в лету, и направляли её поток к новой гармонии — той, где встречались величественные плотины ГЭС и стремительные перпендикуляры шлюзов. Где мимо неповоротливых барж, толкаемых плечистыми трудягами-буксирами, проносились футуристические «Кометы» и «Метеоры», распугивая стайки легкокрылых спортивных яхт.
Спустя несколько гребков мне казалось, что «наш» древний скиталец совсем не таков. В нём, как в подряхлевшем аристократе, доживающем свой век в покрытом плющом плесневелом замке, ещё угадывались черты величавого облика — осанка, экстерьер, порода. В нём ещё лоск борется с тленом, но всем ясно — чья возьмёт. И всё же он не был позабыт. С берега на палубу вели мостки, оттуда же перекинута «воздушка» — значит, есть и электричество. Да и стеклопакеты в некоторых окнах были новые. Их холодная белизна в неряшливой монтажной пене выглядела, как зубной протез в стариковской десне.
Он сам себя подарил
Я подплыл близко, на расстояние вытянутого весла. Лена, успевшая оплыть дебаркадер кругом, выскочила из-за него на яркой пластиковой лодочке — будто из джунглей выпорхнула тропическая птичка. Я сделал несколько кадров, заставил плавать Лену так и сяк. И всякий раз выходило здорово. К тому моменту дебаркадер уже нельзя было окинуть взглядом. Вблизи хорошо видны детали, но не вся картина: шершавые бока поплавка, потёки ржавчины, облупившаяся краска, рассохшиеся балясины, лохмотья разодранной ветром паутины. Теперь дебаркадер был всё равно что скала — древняя, обомшелая, покрытая лишайниками глыба. Такие, по уральским легендам, образуются из застывших от неизжитого горя или нерастраченной ярости людей-богатырей, зверей или сказочных существ, пошедших против мирозданья.
Но снование красной лодочки, в тысячи раз меньшей, чем это замершее чудище, создавало особую атмосферу. Это не был гнев небес, сковавший строптивца в камне. Это не был и постапокалипсис, когда природа пожирает технологическое наследие. Не был это и стимпанк с его одушевлёнными механизмами. Красный каяк мельтешил и мерцал, не давая моему внутреннему зуму поймать автофокус и сделать тот снимок, что запечатлеет не увиденное, а чувствуемое. Теперь в дебаркадере виделось нечто тектоническое. Это было словно наследие геологического периода — вывернутая в наш век реликвия древних толщ протобытия. Свидетельство такой жизни, что поди разбери, кто и как там жили-были.
И удивительно: реликвия эта не просто явлена из прошлых эпох — она до сих пор живёт. Вопреки сменявшимся государствам и строям, укладам и течению времени. Река забвения будто протекает в стороне, а здесь, в заливчике, почти не различимом с основного хода Камы, в глубине извилистой шхеры, где из древних земель сочится едва заметный ручеёк, — есть отдельный мирок. Совершенный реликт, как в любимой мной в детстве книге Конан Дойля «Затерянный мир», где люди пасли динозавров на изолированном плато посреди охваченной прогрессом планеты благодаря авторскому воображению.
Сознание писателя совершило немыслимое усилие, чтобы подарить нам этот мир. А тут… По правде сказать, мы с Леной приложили недостаточно усилий, чтобы открыть его. И потому мы его и не открыли — он сам подарил себя нам. Вот бы ещё понять, что же это за мир!
Невозможно поставить на полку
Я подплыл к дебаркадеру вплотную. Погладил его неровный бетонный бок, уже вобравший весеннее тепло. Это тактильное ощущение — не в пример холодной оптике зума — отозвалось во мне куда ярче, чем самый прекрасный снимок. Шершавый бетон был всё равно что серая страница книги. А что, если так и есть: лёгким переворотом страницы мы с Леной перенеслись не в придуманный, а в настоящий, но иной мир? Туда, где дебаркадер, брошенный на мелководье безымянного камского залива, выглядит как древний зверь, приползший в укромное место умирать.
Его тело ещё держит каркас костей. Бугры мышц шевелятся под свалявшейся шерстью. Из пасти торчат клыки, массивные когти бороздят песок. Но всё это уже тронул тлен. Вместо дыхания из утробы вырывается хрип — всё короче и тише. А плеск волн — всё длиннее и громче. Но и это было не так! Я оттолкнулся и отплыл на пяток гребков. Нос сапборда разгонял свежую прибрежную ряску ярко-зелёного цвета — она почти сливалась с береговой растительностью. Достав смартфон, я снова навёл зум.
В густой майской зелени легко могло показаться, будто ты на неведомой планете, где человечество добывает унобтаниум, специю или бризол. Что странная смычка техногенности и природы всё же возможна, что заброшенный дебаркадер тому доказательство, и в будущем так будет повсюду. Зелёная энергетика, биоэтика и прочий хлорофиллический ratio-каннибализм… Лена сновала на юрком каяке то с одного, то с другого борта огромного дебаркадера, сопевшего на подувшем с Камы низовом мокряке. Она заглядывала в технологические отверстия, пыталась докричаться до кого-то сквозь пустые палубы, галереи и коридоры. Никто не отзывался. Её крик был всё равно что гул ветра, заблудившегося в руинах.
Я возился на надувной доске, которую швыряло в волнах и относило к берегу. Мне некогда было кричать, да и зачем? С расстояния было ясно: дебаркадер пуст. Если на нём кто и жил, то, наверное, ушёл. Возможно, навсегда. Даже докричись, что бы мы узнали? Прошло полчаса. Ничего не изменилось вокруг, а дебаркадер, не сходя с места, сменил уже столько обличий! Он был слишком велик, чтобы осознать его с наскока и определить место на полке нашего мирка — среди моделей явлений, с которыми мы уже разобрались. Там стоит чайный клиппер — символ ускорения мира и перехода к новому жизненному устройству, предвестник глобализации. Там есть трёхмачтовый галиот с алыми шёлковыми парусами — он заменяет нам веру и надежду. Там нашлось место галеону с чёрными парусами — карикатурному пиратскому судну, ограбившему корабль романтики, что бороздил моря нашей души. Там стоит много чего. Ведь куда проще жить, когда всё расставлено по полочкам. Но этот дебаркадер… его невозможно поставить на полку. И потому он остался в заливе у Верхней Хохловки. Да и сам залив остался позади.
Жилец-хозяин дебаркадера всё же появился. И нашему визиту он не обрадовался. Это был мужчина в годах — седой, смурной, одичалый в манерах, но не утративший цельности облика. Они с дебаркадером были друг другу под стать. Хозяин не обругал нас и не прогнал, но и не позволил взойти на борт. Этот человек дал понять: мы неуместны в его мире. Только он не понимал, что его мир отныне не затерян. Или понимал. И от этого-то особенно досадовал…
Плыть дальше
Теперь мы шли вниз по течению, возвращаясь к базе каякеров. Казалось бы, река должна помогать, придавать лёгкости — но вышло, наоборот. Какие-то новые струи обтекали доску то справа, то слева, заставляя постоянно выравнивать курс. Удивительно: теперь мы двигались вместе с потоком, но перестали его видеть, а значит, не могли предугадывать. Всё как в жизни. Ты замечаешь её лишь тогда, когда она бьёт тебе в лицо. А когда течёшь вместе с ней — кажется, будто ничего нет. Что всё застыло, и только ты отчаянно барахтаешься, пытаясь удержаться на плаву. Не понимая, что эта суета и есть течение. Но моя мысль не текла вместе с водой. Она, подобно телу после долгой зимы, только пробуждалась от спячки. Этот перпендикуляр посреди бегущей реки был всё одно, что не до конца вбитый гвоздь… Мысль отчаянно цеплялась, стараясь не оборвать тонкую нить, что теперь связывала её с дебаркадером.
А он остался позади…, и я понял, что между мыслью, и этим древним таилищем миров и смыслов нет никакой нити. И если мысль моя — гвоздь среди реки, то дебаркадер — тот молоток, что должен вбить её до дна. А мне потребно плыть дальше.
