Этнографическая экспедиция с болтанкой в шторм на траверзе Трёхбугорного мыса к берегам Явая через льды Карского моря…
Фактория Няхар-яха
Холодный август 79-го. Морось, серые, затуманенные горизонты, льды на побережье. Одинокий балок на фактории Няхар-яха (по-русски – Третья река). Собственно говоря, вся фактория – это и есть один балок. Правда, рядом мокнет ещё и навес, который когда-то, если будет достроен, должен превратиться в сарай. Под навесом – десятка два бочек с омулем. В полукилометре отсюда видятся три чума.
И море. Всё. Мы – на северной оконечности Гыданского полуострова, которая в свою очередь называется полуостровом Явай. Кстати, ещё Явай – это одна из ненецких фамилий, то есть название одного из родов. И этим же словом ненцы называют то, что мы называем бульоном. Вот сколько значений.
Средняя температура летом здесь – плюс семь. Для широты семидесяти трёх градусов это обычно. Солнце редко. Как уже было отмечено: холодная морось, серые затуманенные горизонты, льды на побережье. Вечное желание выпить если не настоящего горячительного, то хотя бы горячего чая. Стоим вдвоём с местным факторщиком Владимиром Суздровым. Курим. Владимир Романович в чёрном полушубке, который для него летом вместо спецовки. На голове факторщика – видавший виды кроличий треух. Глаза Суздрова уставлены в неопределённую даль. Рассуждает. Вот, смотри, Вадим! Сургутяне утверждают, что они живут на Севере. А я говорю, какой же Север, если вы в парниках огурцы выращиваете?
Молчание. Взгляд опускается к болотным сапогам – незаменимому дополнению полушубка и треуха. В ногах валяется грязный обрывок оленьей шкуры, которая здесь – обычный теплоизоляционный материал при строительстве. В стороне – помойка, на которой пара гниющих тушек ободранных нерп, скелеты нескольких песцов да консервные банки. Ко
Моя вязаная лыжная шапочка намокла, но идти в балок не хочется. Надоел его полумрак и обстановка, которую мы за последние дни рассмотрели до последней детали. Холостяцкая обстановка, и к тому же арктического варианта. Суздров – последний романтик. Могуч. От роду – пятьдесят два. Брови лохматятся. Спокойный, чуть грустный взгляд. Последние десять лет он живёт без семьи. Что-то не заладилось. И ещё я по секрету узнал, что ему нравится какая-то неночка Галя, которая живёт в Гыде. Это ближайший посёлок. От Няхар-яхи верстах в ста пятидесяти, а то и больше. Только оттуда прилетает вертолёт сюда. Но это бывает всего пару раз за год, и столько же раз за навигацию приходит корабль.
На лодке отсюда лучше далеко не ездить, её может затереть во льды. Даже сейчас, во второй половине августа они в одиночку или большими «стадами» гуляют под ветром по устью губы. Минимум раз в неделю сиверок нагоняет с Карского моря этого добра столько, что льдинами забивается всё побережье чуть ли не до горизонта. И не может размыть их ни вода морская, ни сырость небесная. Да, действительно, сургутяне перегибают палку. Тайга – это не Север. На Севере деревья не растут. На Севере живёт Суздров, ловит омуля и солит его в бочках.
Встреча с мастером фактории Суздровым для нас была незапланированной. К этому берегу нас привёз «ПТС-2» – флагман гыданского флота, самая большая посудина из имеющихся в распоряжении местного рыбозавода. Пару недель судно бродило среди льдов и туманов, кочуя от одной дальней фактории к другой. Чаще туман был пропитан холодной моросью, и в эти дни хотелось пореже покидать каюту или рубку. Главный механик с коком однажды, устремившись за нерпой, отъехали на лодке от корабля и на трое суток пропали. Заблудились в тумане. Мы запускали сигнальные ракеты. Гудели-сигналили. Трое суток я варил макароны, заправляя тушёнкой. Никто не возмущался. Даже разъездная фельдшерица. Даже жена факторщика Ивана Бироваша.
Бывало, над обволакивающим корабль до клотика слоем тумана сияло яркое солнце. Полный абсурд: над головой синее-синее небо, а вокруг – белое молоко, сквозь которое даже вода под бортом и та не ясна. Подобного чуда я не видел ни до, ни после. Вышли в солёные воды. На борту кончалась пресная. Мы багрили мелкие льдины и загружали их в бочки на палубе. Растаивали. Как много было нового! И льды в августе, и нерпы, и строганина на обед. А главное – люди, разговоры. Слушать их можно было бесконечно. Кроме колорита в рассказах и репликах не было ничего. Совершенно другой мир.
После Юрибея и Монгатолянг-яхи дошли до Няхар-яхи. Стали на рейде. Когда поднявшиеся на борт мастер и сопровождавшие его рыбаки узнали об этнографах, то есть об Андрее со мной, они настояли на нашей высадке на берег. Ничего страшного, сказали, через неделю будет вертолёт, тогда и улетите обратно, в Гыду. Мы согласились. Потом ехали от корабля на берег на подчалке – большой деревянной лодке, которую в более южных краях, где начинается лесотундра, называют бударкой. В посудине этой, лавирующей среди льдин, теснились бочка с бензином, немного досок, мешки с хлебом и пара ящиков водки. Настроение компании было самое отменное.
Затем три дня рыбаки пили. При этом однажды наиболее принципиальные подрались. Таких нашлась парочка. Поскольку они не могли стоять на ногах, драка прошла вялотекуще. Суздров тоже пил три дня. Засыпал, пил и опять засыпал. Мы помогали пить и ненцам, и ему. Нам, «дорогим гостям», настойчиво наливали, а мы не отказывались.
Днём мы были в чумах, где Головнёв умудрялся находить трезвых и вёл с ними этнографические беседы. Я находился рядом, слушая Андрея, ненцев или разглядывая малых детей, копошащихся тут же. У одного из чумов были на верёвках привязаны два волчонка. Один из них, прозванный на стойбище Серым, был по-настоящему диким. Он ощеривал свои белые клыки, шерсть на загривке стояла дыбом. Другой был добр, как домашняя собачонка. «Купите! – говорили нам тундровики. – По пятьдесят рублей отдадим». Звери были хороши. Но пятидесяти рублей на экзотическую покупку у нас не было. Тем более – ста. Да и куда их потом девать, полярных хищников? Жалко ведь.
Ночевать мы возвращались к Суздрову в балок. Там было тихо и спокойно. Там было большое количество сгущённого какао со сливками. Очнувшийся от пьяного сна Владимир Романович угощал малосольным омулем, настаивал на совместных ста граммах и снова засыпал. Через трое суток водка кончилась и в чумах, и у Суздрова. Для Няхар-яхи начинался долгий период сугубой трезвости. Замечаю, что в балке дыра в стене за печкой не заделана, а просто заткнута тряпкой. Интересуюсь. Говорят, что это не дыра, а технологическое отверстие. За стеной – помойка. Зимой выдергивают тряпку. Если на помойку прибежал песец, то стреляют его через это отверстие. За зиму пара десятков прибегает. Дымим папиросами. Владимир Романович бросает окурок и начинает работать. То есть забивает пару гвоздей в остов навеса – будущего сарая. Замирает с молотком, опущенным в руке. Смотрит на шляпку вколоченного гвоздя. Через минуту вздыхает и бросает орудие труда под брус. На сегодня его работа уже закончена. Вскипятим чай и будем опять долго дымить «Беломором» и говорить о той жизни, которая цветёт далеко за пределами тундры. Перед нами будет мутно светиться грязное стекло балка с неярким днём за окном, а на краю стола жалобной деталью интерьера будет пара подшивок журнала «Советский экран» за прошлые годы. Потом придёт из чума, от ненцев Головнёв. Наверное, будем играть в карты.
Лахтак!
Вдруг появился Лёнька Лапцуй, житель одного из трёх чумов при фактории. Лёнька запыхался в беге по какому-то важному поводу. Просит мелкашку, в речку лахтак зашёл! Лёнька указывает рукой вдаль, на поворот Няхар-яхи. Ещё пара ненцев маячит там в этот дождливый час. Отсюда заметно, как они нервничают на берегу. Их маленькие издали фигурки в малицах перемещаются на фоне серой реки относительно друг друга. Лахтак! Действительно, мы видим и нечто слабо различимое, вынырнувшее из воды. Вообще-то, лахтак – это крупный тюлень, которого ещё называют морским зайцем. Нерпа в этих краях – частая добыча, а вот лахтак – редкость.
Владимир Романович сомневается, что охота получится. Видно, что тюлень нырнул и вынырнул уже ближе к устью, стремясь уйти на большую воду. Наконец-то Суздров выносит из балка винтовку и идёт за добычей. Совсем невысокий Лёнька энергично шлёпает рядом. Уходят. Я остаюсь. До Няхар-яхи мы с Головнёвым побывали ещё на двух местных факториях. На их помойках, как и на здешней, валялись те же гниющие тушки нерпы и скелеты песцов. Местные ненцы нерпу не едят, ограничиваясь снятием шкуры. Но в одном чуме на Монгатолянг-яхе нас кормили варёной печенью. Печень как печень. Несколько лет спустя я где-то прочёл, что её нельзя есть, как и печень белого медведя, потому, что последует отравление витамином «С». Не случилось с нами. Может быть, это всё-таки была оленья?
А вообще-то, нерпа – на редкость симпатичный зверёк. Большеглазый, доверчивый. Выныривает среди льдов и вопросительно топорщит свои усы. Если запеть или засвистеть, то нырнёт и вынырнет поближе, чтобы разглядеть издающих странные звуки. Этим охотники и пользуются. Русские шьют из меха нерпы бурки. Бурки эти хороши тем, что в отличие от обуви, сшитой из оленьих «лап», не боятся влаги. А ненцы режут шкуру нерпы на ремни для оленьих упряжек. Говорят, что ремни получаются исключительно прочные. На каждой фактории есть парочка высоких кольев, между которыми растянуты-намотаны эти свидетельства морского промысла. Однажды через такие растяжки мы играли с ненцами в волейбол. Эта хохма была нами даже сфотографирована. Совсем неторопливо, задумчиво, с опущенным взглядом возвращается Суздров. Лахтак успел уйти в губу. По мне – так и Бог с ним! Я хоть узнал, что здесь есть ещё и лахтаки.
Прогулки буржуа
Аромат оленьей шкуры, комары или вкус сырой оленьей печени непонятно почему напоминали моему товарищу о творчестве французского классика. Конечно, эта экспедиция напоминает лёгкую прогулку. В Няхар-яхе мы третий день. Проснулись у Суздрова в балке, поели, ушли в стойбище. Полдня отрабатывали местную этнографию. Вернулись. Владимир Романыч были пьяны. Сквозь хмельную муть их громадные голубые глаза с трудом смотрели на белый свет. Тяжело ворочая бычьей шеей, добрый человек огорчался, что мы так долго не приходили. Угостились. Головнев под гитару спел ему «Москву златоглавую». Суздров прослезился… Через пятнадцать минут северянин спал. А в это время за окном – яркое солнце, безветрие, теплынь. Градусов пятнадцать. Мы с фотоаппаратом вышли на прогулку.
Скоро мы находились в полутора километрах от своего жилища. В центре холма, куда нас занесло любопытство, был своеобразный «кратер». Почва была поверхностью бородавчатой: в плоских, поросших только по бокам и лысых наверху кочках. Это перерезалось канавками, промоинами, овражками. Местами высились какие-то земляные «пни» – столбы до двух-трёх метров высотой. За этим марсианским пейзажем из-за края холма выглядывало море. Мы выкарабкались на берег.
Было время отлива. От высокого, обрывистого материка далеко в море уходила гладкая поверхность освободившегося от воды дна. Всё побережье было завалено громадными лесинами. Тысячи льдин сидели на мели или плавали неподалеку. Другой лёд – вечный, обнажившийся в обрыве берега, таял и парился на солнце. Стояла «жара по-карски». Побродив по краю берега, решили сходить к ближайшим льдинам. Дошли. Было жаль, что всего окружающего в этот миг не видит никто из наших старых знакомых. Разделись до трусов, поставили фотоаппарат на автомат и щёлкнулись на льдине рядышком: два тюленя.
Вечером того же дня три аборигена, с которыми мы успели подружиться, – Евадю, Моголя и Лёнька – повезли нас севернее по морю, а затем вверх по реке в оленстадо. Эти трое были рыбаками, а в окрестной тундре кочевали их родственники-оленеводы, для которых нужно было отправить мешок с хлебом. Да и просто, ребята давно не видели родню. Нам было сказано, что чумы, в кои направляемся, стоят недалеко от берега реки и останется пройти чуть-чуть. Через три часа плавания мы пошли пешком. Ориентиром служила большая бревенчатая тренога-маяк, едва видимая на горизонте. Время – около двадцати трёх. Тундра мягко стелилась под ноги. Под сапогами причмокивала вода.
Первые километры. Проклятый мох не даёт нормальной опоры. По заболоченным участкам идти и вовсе неприятно. Хлюпаем своими броднями, как слоны, но движемся быстро. Хнычет Лёня Лапцуй. Во-первых, он не может шагать настолько быстро, во-вторых, он постоянно хочет пить. Сам я иду резво, радуясь своим длинным ногам. Режим движения такой: час пути – минуты три-четыре перекура. К половине второго добрались до маяка. Чумов там не было. Минут пять раздумывали.
Продолжили путь, повернув почти в обратную сторону. Набирается усталость. Я начал спотыкаться. Через какое-то время нашли место старой стоянки и следы каслания (перемещения стада). Идём по ним. Темпа стараемся не сбавлять, но это уже не ходьба, а ад. Чувствую, что ноги окостенели, дорогу выбираю всё меньше: мох – так мох, болото – так болото. Наши переходы всё короче, остановки всё длительнее. Они продолжаются уже минут по десять. За это время кто-нибудь успевает уснуть и увидеть сон. Уж совсем одуревшие движемся дальше. На часах – четыре утра. От моей былой резвости ничего не осталось. Зверски хочется есть. Начались разговоры о том, что неплохо было бы поспать, а уж потом продолжить путь. Плетёмся набычившись. Наконец-то на горизонте видим две точки – кажется, чумы.
Чёрта рога
Андрей обращается ко мне с риторическим вопросом: «И какой же человек с большим животом может повторить наш маршрут?». Я по-лошадиному киваю головой. Кое-как продолжаем движение. Поднимается солнце. Остановки наши увеличиваются до пятнадцати минут. Нижняя губа Лёньки зависла чуть не до живота. Но он уже молчит, сил на звуки не осталось. Общее состояние – бредовое. Пьём воду из лужи с мелкими дафниями. Андрея снова тянет на риторику: «Мало того, что мы добрались до Гыды, мы пошли на корабле. Мало нам Карского моря, мы остались в Няхар-яхе. Но и этого нам было мало, мы отправились к чёрту на рога, в стадо».Впрочем, вслед за этим мы с другом обсудили, где «чёрта рога»: здесь или южнее. Вопрос не случаен, ибо мы знаем, что прилегающие к Яваю острова, под милым названием Проклятые, действительно остались южнее.
Тем временем тащимся. Точки на горизонте не приближаются. У меня в глазах радужные вспышки. Только бы не растянуться в ржавой воде! Вот уже отчётливо видно чумы, до них – километров пять. Мечтаю вслух о борще и сметане с хлебом. Ещё один привал. Встаём. Моголя и Евадю остались лежать. Один из них, засыпая, бормочет: Ребята, мы поспим, а потом дойдём. Силы наши на исходе. До чумов – километра два. В моей хохляцкой голове среди шума и тумана единственная мысль: «Не вырубиться бы до того, как покормят!». Лапцуй поматывает губой за нашими спинами. Ещё минута отдыха, и теперь я плетусь позади всех. Андрей с остекленевшим взглядом шлёпает в авангарде. Очередной овраг – последнее препятствие. До чумов – метров сто. Почти дошли, но радоваться – сил нет. Влезаем наверх. Последняя минута пути. Всё.
Смутное распознавание действительности: какой-то мужик в ягушке на голое тело, ковш с водой, оленьи упряжки… Солнце высоко, половина шестого утра. После глотков холодной воды немного оживаем. Садимся на шкуры, за столик. Сейчас нас должны покормить. На стол шлёпается кусок сырой оленины. Подаётся нож… Проснулся я от слов Андрея: «Он спит? Ну и пусть!». Не открывая глаз, послал всё и всех к чёрту и уснул снова. До полного отдохновения.
Погода в тот день стояла солнечная, условия для съёмок прекрасные, этнография, что называется, «пёрла». В общем, Головнёв поработал хорошо. Что касается меня, то я почти всё время посвятил прогулкам по ближайшим окрестностям. Чудеса начинались рядом. В здешней холмистой, лысой тундре, на границе с арктической пустыней, куропаточьи выводки подпускали метров на пятнадцать. В одном месте видел, как щенок песца – неразумный подросток – пытался добыть птиц, но те каждый раз вспархивали у него перед носом, совершенно при этом не паникуя. Охраняя свои гнезда, надо мной, бесцельно слоняющимся, изредка угрожающе и отчаянно пикировали чайки. Весь день простоял полный штиль.
Наступивший вечер обволок туманом. Стойбище замерло, жители уснули. Докурив перед отбоем папиросу, я бросил последний взгляд на мир. Безмолвно, как привидения, то виднелись, то исчезали в белой дымке дремлющие упряжные олени. Дочь хозяина, девочка, которой не спалось, словно фея тундры, задумчиво стояла у чума, посреди этого немого кино. Следующий день, 17 августа, пятница. Сороковые сутки экспедиции. С утра нас дважды кормили айбатом, то есть свежим мясом. Потом тремя упряжками отправили к лодкам. Олени, шлёпая копытами по сырой тундре, бежали по известной только нашему проводнику прямой два часа. Мы тем временем думали, сколько же километров было давеча протопано нами по кривой?
У лодок задавили и освежевали ездового хора, ещё раз плотно поели. Пару часов ждали прилива, затем двинулись в Няхар-яху, сначала рекой, потом морем. Вечером прибыли к Суздрову. Вяло поговорили. Зафиксировали процесс своего одичания и уснули, как убитые…
