Мой учитель попросил рассказать вам эту историю.
Вы слушаете?
Когда еще с утра я прохожу рядом с ребятами по школьному двору, они даже не смотрят — просто встали в кружочек и курят себе не взатяг. Лично я, например, в старших классах всегда тянул взатяг — нас сами учителя тянуть и учили — и взрослых боялся, что расскажут про сигареты. А эти курят не по-людски как-то, не по-настоящему. Даже грудь не вздымается.
Лысый задира в кожанке передает по кругу одну единственную сигаретку. Первой дает затянуться какой-то пигалице. Видать, нравится ему. Пигалица же передает сигаретку подружке-толстушке с щенячьими глазками. Щенячья толстушка передает очкастенькой, а очкастенькая громко закашливается и отдает тягу жмущемуся к ней тощему тихоне. Сам же тихоня даже и не пытается затянуться и быстро возвращает сигаретку назад задире. Вот так и курят.
Лысый в кожанке оставляет пигалице последнюю тягу. Ишь, заботливый. А та раздувает ноздрёнки и прикусывает сигаретку одними зубами. Видать, чтобы фильтр в помаде не испачкать. Хотя зачем? Тяга-то последняя. И когда выдыхает дым, то кончиком языка еще губу так забавно поддевает, от чего кажется, что дым с помадой слипается. Вот ведь прелесть.
— Но грудки-то все равно не вздымаются, — цыкаю снисходительно.
Задира в кожанке растирает бычок кроссовком, и все пятеро идут чуть позади меня к главному входу в школу. Доходим таким вынужденным отрядом до дверей. А к дверям присобачена аляповатая металлическая арка-детектор — охранник сидит на шатающемся стуле и заставляет входящих отключать в школьной зоне любые устройства выхода в Сеть. Смотрит на меня придирчиво. Явно незнакомцев не любит.
— А можно мне не через арку, — говорю. — У меня устройства инвазивные.
— Так арка всё равно не работает, — лыбится вальяжно.
— Тогда я пройду?
— Нет. Сперва отключите. Вручную.
Не даюсь. Повторяю: у всех чипы инвазивные давно, как я вам их изнутри отключу-то, давайте лучше через арку. А арка не работает, повторяет. И начинает лапать меня ручным детектором. Возле головы детектор, естественно, пикает. Тогда охранник пытается проверить мои волосы. Снова не даюсь. Изо всех сил пытаюсь не злиться. Вот ведь маразм.
— Так вы нас пропустите или нет? — толкает плечом сзади задира.
Все пятеро старшеклассников нетерпеливо толкаются позади меня. Охранник машет детям рукой, мол, проходите. Я подвигаюсь. Вместе с охранником дружно проводим взглядами пигалицу. А этой штепсель полапать на предмет наличия интернет-устройств не собираешься что ли? Это ведь у них сегодня экзамен?
В мои школьные годы уволили бы за такое.
— Оружие, наркотики, нелицензионный софт? — сдается, наконец, охранник.
Спрашивает меня уже чисто для проформы.
— Оружие, — достаю кобуру с табельным.
— Да ладно? — удивляется.
— Прохладно. Директора позови. Скажи, прибыл экзаменатор из райцентра.
С охранника мигом слетает вся вальяжность — директриса тут как тут. Стелет мёдом о невиданных успехах их уездной школы. Как будто не ясно, что такие сломанные арки и бесполезные охранники только в самых бедных школах и встречаются.
— А что так рано, — лебезит. — А какая честь. А не подлизать ли вам зад.
— А не подлижите, — перебиваю. — Вот акт о прибытии на подпись. Единый Выпускной Экзамен назначен сегодня на 12 часов 30 минут.
Директриса послушно кивает, а сама опять лебезит:
— Да тут такое дело. Да наш учитель. Да не могли бы.
Устало вздыхаю. Опять-двадцать-пять.
Вот каждый раз одно и то же.
— По закону лицо со статусом учителя, обязано провести предподготовку с выпускниками до начала экзамена. Где лицо?
— Ой, а бюджеты. Ой, а вы сами же учитель. Ой, а не посидите ли до пятого.
Еще раз устало вздыхаю от безысходности:
— Ладно, посижу.
Директрисе-то лишь бы деньги на учителях сэкономить, и плевать ей, сколько учеников сдаст. А я ведь обязан провести предподготовку по закону.
Идём к месту экзамена. Проход в класс перегораживают те самые толстушка с пигалицей, что курили во дворе: слиплись ладошками — не разнять — и щебечут.
— Сегодня последний денёчек, я так счастлива. А я нет, — даже голосами слиплись. — Я так боюсь тебя потерять, Я очень боюсь тебя потерять. Да нет же, я, — хихикают. — Мы ведь еще увидимся? Да точно увидимся! Даже если не сдадим? Даже если. Люблю тебя.
Толстушка смотрит на пигалицу своими огромными щенячьими глазами. В упор прямо. Но пигалица в ответ «люблю тебя» не повторяет.
— Так, а ну марш в класс! — орет на подружек директриса. — Разсюсюкались тут. Вам ключ от кабинетика оставлять, товарищ экзаменатор?
— Оставлять.
— Вы уж там понежнее с ними, — смотрит косо на кобуру.
Проворачиваю ключ и осматриваю запертых детей. На задней парте раскачивается безволосый задира, пачка демонстративно торчит из нагрудного кармана кожанки. Перед задирой, строго посреди класса, сидит очкастенькая. У этой мордочка хоть и зубрёшная, но в каёмочке из едко-синих волос, и губками такая всё кусь-кусь в сторону тихони. А тихоня подле неё, как цыплёнок при квочке: одни уши из-под волосяного котелка торчат. Спереди его от лишних взглядов еще и толстушка заслоняет: пристроилась аккурат позади пигалицы и усердно заплетает подружке косу.
— Добрый день, дети, — улыбаюсь. — Я ваш экзаменатор.
При появлении экзаменатора ребята, естественно, напрягаются. Медленно иду к центру класса. Миролюбиво цыкаю. Выпускников, выходит, всего пятеро. Что ж. В таких бедных школах до экзамена и меньше бывает доходит.
— Согласно регламенту, к экзамену вас должен был подготовить ваш личный учитель, — сажусь на стул учителя и закидываю ноги. — Но он прийти не смог. Поэтому ближайшие пять уроков с вами тут посижу я. Сидеть нам долго — кладу мешающую кобру на учительский стол. — Может, пока познакомимся?
1-й урок:
Звонок давно прозвенел. Дети сидят.
Сперва выпускники смотрят, как я скучающе подхожу к окнам и дергаю металлические арки. Арки на окнах выглядят также аляповато, как и то уродство на входе в школу. И, наверняка, с такой же эффективностью блокируют выход в Сеть. Какой тогда вообще смысл проводить экзамен? Скачали бы все данные сразу, и дело с концом.
В мои годы как-то строже к такому относились.
Недовольно цыкаю на металлические арки и вышагиваю назад к учительскому столу. Дети по-прежнему дружно смотрят на меня. Снова сажусь. Опять закидываю ноги на стол. Делаю вид, что не замечаю их взглядов. А ребята аж рты пораскрывали. Смотрят. Вот ведь глазастенькие какие.
Наконец, очкастенькая не выдерживает:
— Скажите, товарищ экзаменатор, — неловко теребит пальчиком синенький локон. — А вы до нас много экзаменов, наверное, уже в жизни приняли, да?
— Да уж порядочно, — улыбаюсь. — А по мне не скажешь, что ли?
— Так ведь трудно сказать, — хлопает ресницами пигалица. — По мужчине.
Ишь, кокетка.
— А не-по-мужчинам вы, девочки, уже, значит, хорошо ориентируетесь? — цыкаю пигалице с подмигом. — Хотя в таком классе, конечно, сразу видно, кто, кому да чего.
Пигалица вырывает свою косу из рук толстушки и смущенно тупится. Очкастенькая мельком косится на тихоню, натыкается на взгляд самого тихони, и оба тупятся. А задира на задней парте ни на кого не тупится — просто сидит красный как буряк. Максимально не смотрит в сторону пигалицы.
— А она из нас самая красивая. Да, — невпопад отвечает вдруг толстушка.
Все четверо одноклассников косятся на толстушку. А та только глазками щенячьими и хлопает. Словно ничего такого не ляпнула.
Опять неловко молчим.
— Скажите, а вы это, — басит лысый буряк, чтобы как-то тему сменить. — Волыной, это, пользовались когда-нибудь на экзамене раньше?
И тихоня, и задира трутся глазами в моё табельное с самого начала урока. Типичные парни — всегда на кобуру первым делом смотрят. Молодцы. Правильная реакция. Цыкаю для нагону суровости прежде, чем ответить:
— Не насмерть. Но по-всякому бывало.
Парни аж присвистывают.
— А подержать дадите? — ухмыляется задира.
— Смотря что, — отвечаю.
Пигалица прыскает в ладошку. Задира смотрит на неё недовольно.
— А экзамен, говорят, — блестит на меня глазками очкастенькая, — тоже по-всякому бывает… — Прямо сожрет сейчас от любопытства. — Вы расскажете, товарищ экзаменатор? Какой он бывает?
— Кто? Экзамен?
Дети дружно кивают. Смешков как не бывало.
— Ну да, экзамен, он по-всякому бывает… — нарочито делаю паузу, чтобы подогреть их интерес. — Раньше ведь школа была, по сути, как общество в уменьшенном виде, понимаете? Людей приучали общаться, как в реальном социуме.
Снова делаю паузу. Цыкаю задумчиво. Продолжаю:
— А теперь всё в виртуальности, общение под линеечку. Не по-настоящему. В школе говорим — не по-настоящему. В Сети — тоже не по-настоящему. У всех консультанты в режиме реального времени, понимаешь ли. Плагины для общения вот эти ваши. Вы сами-то друг с другом как общаетесь? Вот ведь уверен: прямо сейчас все в Сети сидите и речевые анализаторы свои используете. Да?
Дети в ответ не дакают. Тупятся смущенно.
— В общем экзамен, он… про общение.
— Общение? — пищит тихоня. И всё на квочку косится. Привык, видать, что очкастенькая ему всё объясняет. Да только в этот раз у очкастенькой и самой в каждом очке по вопросу.
— Общение! — повторяю так громко, что толстушка ойкает и роняет вновь подобранную косу пигалицы. — На выпускном экзамене проверяют не знания, а то, насколько вы социализированы. Как вы общаетесь. Кто из вас уже готов жить в обществе. А кто нет.
— А вы как думаете, товарищ экзаменатор, — машет мне ресницами с первой парты пигалица. — Мы уже готовы?
— Кто-то готов, — задумчиво цыкаю я. — А кто-то, я вижу, экзамен сегодня абсолютно точно не сдаст.
Дети испуганно переглядываются. Гадают, кого же я имею ввиду.
Не спешу. Нагоняю страху.
— Вот вы, девчонки.
Медленно встаю. Кобура на столе.
— Вы видели, как я перед уроком стоял рядом с вами у входа в класс?
Толстушка и пигалица разом затворы окуляров пораскрывали. Смотрят.
— Я просто наблюдал, как вы вот говорите друг с другом и заметил такое… — цыкаю. — несоответствие. Знаете, у маленьких детей есть тоже такое несоответствие. Недостаток эмпатии, понимаете? Когда человек не может представить себе беседу от лица другого человека и словно с воображаемым другом говорит. Эгоцентричность это у них временная в мозгу такая. Ну, у детей. А вы? Вы ещё дети? Или — делаю паузу. — Уже не дети?
Смотрю в упор на пигалицу.
— Н-не дети, — машет ресницами пигалица.
— Значит, тут всё порядочек?
Кладу ладонь пигалице на голову. А головушка-то от касания так и вздрагивает. Волосики пахнут, как надо. У этой явно все не как у детей уже.
— Эй, руку убрал! — тут же подрывается с задней парты задира. — Слышь, это…
— Что? — с любопытством поворачиваюсь на задиру. — Что «это»?
— Просто не трогайте её, товарищ экзаменатор, — мигом тухнет задира. — Ладно?
Медленно иду через весь класс к задире. Задира стоит столбом — ни сесть, ни слова сказать уже не может. Странный какой-то задира. Не задиристый. Во мои годы преподаватели таким быстро болты вкручивали.
— Понимаешь, дружочек, — цыкаю. — Я же просто общаюсь с вами. В этом и есть суть экзамена. Ты ведь знаешь, что делают люди друг с другом? — Кладу ладонь задире на его безволосый купол. — Они общаются. И каждый общается по-своему. Кто-то, как подхалим общается. Кто-то как лидер. И так далее. Вот ты явно задира. Что скажешь, задира? Ты ведь задира?
Задира пытается кивать, но моя ладонь мешает.
— Суть экзамена в том, чтобы проверить, как хорошо вы все играете свою социальную роль. И что-то меня смущает, — цыкаю недоверчиво. — В твоей социальной роли. Закуривай.
— Что?
— Закуривай я сказал. Только так, чтобы я видел.
Задира неуверенно достает из нагрудного кармана пачку. Поджигает. Я ободряюще киваю. Кобура на столе.
— Вот так. А теперь вдыхай.
— Что?
— Вдыхай дым. Взатяг.
Кладу ладонь задире на грудь, чтобы следить за лёгкими. Задира затягивается. Грудь не вздымается. Вкручиваю сигаретный фильтр задире в зубы. Задира кашляет. Хватаю за подбородок, чтобы не кашлял мне в лицо. Вкручиваю фильтр сильнее. Изо рта задиры валит дым.
— Грудью! Грудью работай.
Задира старается. Но не получается. Сигарета застревает в горле.
— Да что ж ты…
Убираю руку. Задира кашляет и съезжает по стене. Грудь судорожно вздымается туда-сюда — не может остановится. Взгляд жалобно уставлен на пигалицу: заметила ли та, какой он сейчас жалкий? Разумеется, заметила. Все заметили. Задира смотрит со слезами на глазах и непрерывно дышит. Хороший у него получается взгляд. Настоящий. Только уже какой-то припадочный. Без страсти.
— Знаете, что? — разочарованно цыкаю. — Забудьте пока про экзамен, ребята. Просто досидите со мной до пятого урока, и вы почти сдали. Идёт?
2-й урок:
Звонок звенит. Задира все так же непрерывно дышит. Парня явно заклинило. Вокруг бедолаги столпились все одноклассники. Они — в одной половине класса, я — в другой.
Очкастенькая села на карачки возле задиры и усердно бьет поцана по щекам. Смотрю, как под партой настырно колышется её похожая на грушу жопа. Сама-то доска доской, а задница вон какая. Цыкаю ехидно. И плечики мальчуковые совсем. Да только удары не мальчуковские, не помогают.
Очкастенькая перестает бить задиру. Встает. Зачем-то улыбается мне. Растерянно сыпет вопросами:
— А зачем? — сыпет. — А вы это специально? А это какая-то часть экзамена?
И смотрит на меня, локоны синенькие теребит. Словно ждёт инструкций.
— Да как вы можете, — щебечут параллельно остальные ребята, — Да так нельзя. Да ему же больно.
— И что, что больно? — цыкаю устало.
Ребята как-то разом тухнут. До всех вдруг доходит, что я довел задиру до приступа специально. Дети испуганно смотрят на меня. На кобуру. Одна лишь заучка по-прежнему ничего не понимает — улыбается и усердно тянет руку, чтобы ответить на мой риторический вопрос.
Киваю ей, чтобы ответила.
— Я полагаю, — поправляет очки. — Своими действиями вы хотели показать, что боль — это плохо. Иными словами, делать другим людям больно — неправильно. Правильно? — заканчивает рапортовать. Смотрит на меня выжидательно. — Вы сейчас нехорошо поступили, очень жестоко. Я правильно ответила?
Хлопаю в ладоши. Надо же вознаградить девочку за правильный ответ.
— Умничка, всё верно ответила, — небрежно верчу в руке кобуру. — Остальные поднимите руки, и повторяем хором за своей одноклассницей: «боль это плохо», «боль это плохо». Ну же, повторяйте. «Боль это плохо»!
— Боль это плохо, — первой повторяет толстушка.
Все косятся на толстушку. Никто кроме неё больше не повторяет. Дети ошалело наблюдают, как я вынимаю из кобуры табельное. Никто ничего не понимает. Никто не знает, что делать. Тихоня хочет поднять руки, но очкастая его одергивает:
— Товарищ экзаменатор, — улыбается понимающе. — А это всё на экзамене ведь будет, правильно?
Недовольно цыкаю. Странная какая-то заучка. Слишком уж заучистая. В мои годы девочки по-женственней всё-таки были.
— Ладно, — вздыхаю, — раз ты так зациклилась на экзамене, вот тебе первый экзаменационный вопрос: может ли школьница, вроде тебя, работать донором стволовых клеток при наличии у неё девственной плевы?
— Что? — улыбается непонимающе очкастенькая.
Потом понимающе. Но не улыбается.
— Записывайте, ребята, — цыкаю ехидно. — Согласно главе гражданского кодекса такой-то, отсутствие девственной плевы обязательно при…
— Я думала… — жалостливо улыбается мне. — Экзамен не такой.
— Да забудь! Ты уже! Про чертов экзамен!
Ору. Тычу в эту дуру табельным.
Дети смотрят на меня в ужасе. Все как по команде поднимают руки. Даже заучку, наконец, переклинивает: плечи ходят ходуном, ручки задраны. Ещё и плечики, ну, совсем мальчуковые. С жирком таким воздушным, до самых подмышек. Трясутся бодренько. Всё, как надо. Правильная реакция. Да только улыбка у неё зачем-то на лице до сих пор эта дурацкая.
Как будто школьному учителю на уроке улыбается.
— Вот и чего ты улыбаешься? — тычу в эту дурацкую улыбку табельным. — Я спросил. Почему. Ты. Улыбаешься. Ты больная?
Пожимает не по-женски пухлыми плечиками.
— Ты вообще мальчик или девочка? У тебя плева-то есть?
— Н-нет, — снова улыбается.
Ну и как это понимать? Цыкаю раздраженно.
— Ладно. Потверкай немного.
— Что? — улыбается ошарашенно.
— Жопой потряси, говорю. Как девочки это делают. Женственности добавь мне немного, а то непонятно, пацанка ты или кто.
Дети расступаются. Заучка неуверенно кивает и пытается добавить женственности. Отдает окуляры тихоне, слегка наклоняет коленки и начинает тверкать. Задница неуклюже трется о штанину тихони.
— Не спеши, — беру её за талию и показываю, как надо трясти правильно. — Вот чего ты зажатая-то такая? Я же тебя не подгоняю. Просто представь, что ты, скажем, немного выпила, а потом кто-то включил музыку, и ты решила чуть-чуть потанцевать. Как вы, девчонки, умеете. Понимаешь? А то ведь если задиры не задирают, а девочки не танцуют, то куда тогда школьное образование вообще катится. Вам нормативы по уровню женственности прописывали вообще? Прописывали?
Заучка тверкает нелепо. Словно не слышит меня.
— Слушай, тебе либо внешность уже окончательно как у пацанки сменить, либо тверкать научиться. Слышишь меня?
Беру заучку за подбородок, смотрю в глаза. Девочка по-прежнему улыбается мне.
Вот что за дурацкая улыбка.
— В общем так, — задумчиво цыкаю на её заклинившую улыбку. — Если сможешь перестать улыбаться до начала пятого урока, я, так и быть, допущу тебя до экзамена. Идёт?
Очкастая благодарно кивает, но продолжает близоруко улыбаться. Явно не может прекратить. Задница елозит прямо в плечо тихони. А тот ещё, как нарочно, не убирает плечо.
Подзываю тихоню пальцем.
— Слушай, как думаешь, — вкладываю табельное парню в ладонь. — А ты бы смог заставить её перестать улыбаться, а?
3-й урок:
Звонок звенит. Задира дышит. Очкастая тверкает. Движения её уже больше походят на приседания с оттопыриванием задницы, чем на подобие танца. Но мышцы лица при этом по-прежнему сведены в улыбке. Да что ж вас всех клинит-то так в этой школе? Сижу рядом с тихоней и недовольно цыкаю на носогубные складки заучки. Тихоня зажал в ручонках моё табельное и тоже смотрит на заучку. Вместе грустно пялимся на её улыбку.
— Ну не надо, — бормочет. — Ну ты же не такая. Ну ты же не сякая. — Наконец, решается и шепчет заучке уже прямо на ухо. — Ну ты же можешь просто прекратить, — губами уха касается. — Ну просто прекрати улыбаться. А? Ну прекрати.
Заучка не прекращает. Лишь сильнее корёжится в улыбке.
— Да заклинило её, — сажусь рядом на парту и по-дружески приобнимаю тихоню. — Ей перезагрузка коммуникативной системы нужна, понимаешь?
— Перезагрузка… что? — пищит непонимающе тихоня.
— Вас учителя даже такому не учили? — удивлённо цыкаю. — У вас разве не государственная образовательная программа? Как вы вообще общение развиваете в этой школе на уроках?
— Ну, мы… книги читаем, — смущенно теребит пистолет тихоня. — Друг другу. По ролям.
— Вот ведь маразм. Общение требует взаимодействия, понимаете, дети? — назидательно тычу пальцем в синие волосики заучки. — Вот тут должна вестись работа, — стучу пальцем по виску девочки. — А не книжки читать. Вот в той же Финляндии сейчас в школах дети натюрморты прямо в виртуальной реальности друг за другом дорисовывают, чтобы понимать, что в голове друг у друга. Вот и не клинит их никогда. А с книжками вы от эгоцентрической речи ни в пять, ни в 15, ни в 100 лет не избавитесь. Ей-богу, учителя же вас не от руки писать заставляют. Я понимаю, некоторые вещи уже атавизмом стали. Но это же ваш мозг! Вы им вообще пользуетесь без подключения к Сети? В мои годы такого в школах не было.
— Я просто хочу, — шмыгает носом тихоня. — Чтобы она… не улыбалась.
Чувствую, что перегнул палку.
— Ладно, прости парень, я тоже виноват, — цыкаю сочувственно. — Ты пойми. Моя работа во время подготовки к экзамену заключается в том, чтобы проверить вашу социальную роль и способность к взаимодействию в необычной коммуникативной ситуации. Понимаешь? Кто ж знал, что твоя подруга слабенькая такая? Перезагрузим мы её, не волнуйся. Но мне нужна твоя помощь. Держи крепче пистолет. Вот так. Ты же поможешь мне, а, парень?
— Перезагрузим? — непонимающе шмыгает носом тихоня.
— Да не в том смысле, что ты подумал, — раздражаюсь. — Хватит уже относиться к себе как к роботам. Вот. Видишь те арки металлические? — Показываю тихоне в сторону окон. — Иногда из-за сильного стресса мозговые устройства теряют доступ к Сети, и люди как бы… начинают общаться только своими силами. Понимаешь? Твоей подруге надо просто переподключиться к серверу. Вообще, на экзамене это не положено. Но сейчас же не экзамен. Да? Помоги своей подружечке переподключиться к Сети, и приложения помогут её мозгу понять, как снова перестать улыбаться.
Заучка мычит ободряюще. Но тихоня всё ещё хлюпает носом.
— А разве можно так… перезагрузить кого-либо?
— Ох, чему вас только в школе учат, — цыкаю сокрушённо. — Да не будет никакой перезагрузки, пацан! Это же фигуральное выражение. Она просто должна увидеть, что ты можешь сделать для неё ну… скажем, что-то правда-правда доброе. Или злое. Вот и всё. Ты готов побыть немного злым, а, парень?
Тихоня смотрит на меня. Отвожу от себя дрожащее в его руке дуло и деликатно направляю табельное в сторону припадочно пялящегося на нас задиры.
— Ну, вот, например. Он ведь смеялся над тобой?
Тихоня послушно наводит ствол на задиру. Дрожит.
— Обижал?
Дрожит.
— Делал тебе больно?
— Это вы… — дрожащий ствол нацеливается назад на меня. — Это вы делаете всем больно!
Толстушка ойкает. Пигалица заслоняет её щенячьи глаза.
Все смотрим на целящегося в меня тихоню.
— Хорошо, можем и такой сценарий разыграть, — тут же соглашаюсь я. — Перед тобой злой экзаменатор. Вот он я. И что ты сейчас сделаешь? — беру тверкающую заучку за щеку и дергаю в разные стороны её заевшую в улыбке мордочку, чтобы лучше мотивировать парня. — Помоги ей!
— Я…
— Перезагрузи её, иначе я сам это сделаю!
Тихоня кидается к заучке — и неожиданно целует её в губы. Я удивлен. Девочки тоже. Очкастенькая отвечает на поцелуй и, наконец, перестает улыбаться. Тихоня обнимает заучку, тянется к её уху губами и шепчет «прекрати». Потом хватает заучку за ягодицы, чтобы остановить дёргание, и шепчет: «теперь ты можешь прекратить». Снова и снова целует её. Повторяет «ну прекрати».
Очкастая хоть и прекращает улыбаться, но тверкает теперь даже как-то напористей. Оконные арки дрожат. Глаза заучки закатываются в поисках варианта решения коммуникативной проблемы в Сети. А потом изо рта начинает идти пена.
— Нет! — вопит тихоня. — Почему!?
— Кажется, переподключение к серверу прошло не очень, — сочувственно цыкаю. — Прости, пацан. Софт в вашей школе — говно. Совсем общаться не помогает.
Тихоня трясет заучку за плечи. Но та всё ещё дрыгает ягодицами с закатанными глазами и пеной у рта. Мальчик прижимается к девочке, а потом зарывается щекой в её пену. По их лицам текут слёзы. Но все его.
— Я хочу ещё перезагрузку! Ещё одну перезагрузочку!
Тихоня приставляет себе ствол к виску.
— Такой перезагрузки хватит?
Смотрит на меня свирепо.
— Ну-у, — с сомнением цыкаю. — Даже не знаю.
Тогда тихоня делает ещё круче — засовывает себе ствол в рот и долго корчится от удушья. Толстушка опять ойкает. Пигалица изо всех сил прикрывает глаза подруги. Прикрывает так, как прикрывают глаза ребёнку, которому врут, что всё это не по-настоящему.
Но всё по-настоящему.
Цыкаю устало.
— Эффектно, конечно. Но не эффективно.
Я достаю оружие у парня из горла и протираю табельное от оральных жидкостей. Затем аккуратно кладу пистолет на парту рядом с пигалицей и толстушкой. Снова сажусь возле тихони. Засовываю руку ему в рот. Отсоединяю изнутри систему подачи воздуха. Раздвигаю парню грудную клетку — и, наконец, вынимаю его лёгкие.
— Что ж… этот ведь точно уже не очнется. Да?
4-й урок:
Звонок звенит. Я по-прежнему вожусь с лёгкими тихони.
— Кстати, он-то экзамен однозначно сдаст, — указываю дрожащей пигалице на лежащего тихоню. — Лёгкие только подправить, небольшой у вас у всех тут сбой. И непременно сдаст. — Ободряющие киваю тяжело дышащему задире, чтобы тот тоже не волновался на счёт своего дыхания. — Если родители, конечно, его переподключение оплатят, парень-то всё-таки того, — небрежно кидаю бракованные лёгкие на растопыренную грудную клетку тихони. — Слушай, вам эти лёгкие коллективно в одной клинике меняли что ли? Сейчас ведь всё подряд по дешёвке меняют, и всё делают как-то не по-настоящему. Не поймешь иногда, где ребёночек, а где куколка.
Пигалица смотрит на меня зашуганным волчонком — не знает, то ли кусать то ли гавкать. И глазками всё бегает туда-сюда, дышит тяжело. Грудки, конечно, не вздымаются, и кожа какая-то наштукатуренная — но в целом миленькая.
Не то что подруга её.
— Ну, и чего ты волком смотришь на меня? — доверительно сажусь рядом с пигалицей и поправляю её длинную косу. — У тебя же нормально всё. Не то что у этой.
Хватаю толстушку за жировую складку под блузкой. Толстушка от моих прикосновений начинает непрерывно ойкать. Но даже не смотрит на меня. Смущенно тупит щенячий взгляд. Будто я ей комплимент сделал какой, а не за жир трогаю. Ещё и складка при этом отслаивается от живота — явно искусственная, силиконовая. Таким накладным жиром раньше дешёвенькие протезы маскировали.
Вот что за прошлый век. Даже в мои годы над такими «толстушками» смеялись.
Пигалица вырывает у меня жировую накладку и прикрывает ладошками глаза толстушке, чтобы та, наконец, перестала ойкать. Словно волчица своего глупенького щеночка защищает. Надо же.
Вздыхаю.
— Ты же сама всё понимаешь, — смотрю устало. — Учитель обязан подготовить продукт в соответствии со стандартами, установленными рынком общения. Общение ведь требует определённой доли эмпатии, понимаешь? А она же как робот, ничего от чужого лица представлять не хочет. Эй, — снова трясу толстушку за силикон. — Ну чего ты ойкаешь, как робот? Ты же не машина, а? Почему ты разговариваешь и ведешь себя как машина?
Толстушка, как нарочно, снова ойкает и уже сама прячет личико в ладошках.
Пигалица заслоняет подругу.
— Она сдаст! — рычит на меня. — Она обязательно сдаст.
— В мои годы, может, и да, — с сомнением цыкаю. — Но современное образование держится на идее того, что если твоему ребёнку 16, а твоему родителю 80, то вам нужно профессионально компенсировать эту коммуникативную разницу поколений. Роботы, люди, родители, работодатели — всем ведь нужно как-то общаться сегодня, понимаешь? И я выступаю гарантом того, что выпускники этой школы смогут поддержать разговор без всяких там интернет-штучек. Послушай, милая, — улыбаюсь выглядывающей из-за спины подруги толстушке. — Подойди-ка сюда.
Толстушка нерешительно подходит. Движения по-детски нелепые, грудь не вздымается, глаза в расфокусе. Девочка явно слишком бедная, чтобы выглядеть правдоподобно. В моё время таких и в школу-то не пускали.
— Садись на коленки ко мне. Вот так. Скажи, вон та девочка любит тебя?
— Она любит меня, — застенчиво хлопает щенячьими глазками толстушка.
Вздыхаю.
— Не надо… — рычит пигалица. — Товарищ экзаменатор, не надо…
— Она точно тебя любит?
— Точно-точно.
— А когда она говорила, что тебя любит?
— Сегодня.
Пигалица хватает лежащий на парте пистолет и нацеливает на меня.
— Ты уверена? Может, ты у себя в голове это услышала?
Пигалица дрожит, помада размазана. Пистолет смотрит на меня.
— Думаете, я не понимаю, что вы специально оставили возле меня пистолет, да?
С интересом поворачиваюсь к пигалице.
Неплохая реакция. Достаточно человечная.
— Я ведь всё понимаю, — дрожит пигалица. — Понимаю, что вы делаете. Вы думаете, мы все поломанные тут, раз что-то не так говорим. Что мы бедненькие слишком, чтобы людьми быть. Но она сдаст! — лает. — Слышите? Она сдаст!
— Хорошо, успокойся, — делаю аккуратный шаг навстречу пигалице. — У неё ведь на самом деле только один шанс сдать. Если скажу, что произошёл инцидент. Скажем, с пистолетом. Возник ряд фатальных неисправностей. И ей заменят пару протезов за счёт школы. А там, глядишь, может, и сдаст. Со следующим экзаменатором. Но только не я должен повредить бракованные детали. Понимаешь?
Пигалица всё понимает. Она понимает, что я провоцирую её. И понимает, что я говорю правду. Но может только рычать.
— Думаете, я не вижу, что вы специально? Провокашки эти ваши чертовы. Что это искусственно всё.
— Но разве чувства от этого менее настоящие?
— А если я не хочу? Быть настоящей.
И тогда я подхожу впритык и обнимаю её. А она не отстраняется. Просто перестает рычать. И начинает плакать. И всё ещё указывает табельным туда, где только что сидел я, и всё ещё сидит толстушка. А потом мы оба смотрим, как толстушка хлопает на нас своими большими щенячьими глазами. Как в этих огромных глазах ойкает детская преданность. Ведь она никогда не бросит. Никогда не обидит. И всегда любит.
Очень-очень.
Я провожу рукой по руке пигалицы до изгиба рукоятки, чтобы точно почувствовать — сделает она это или нет. Я сжимаю её в объятиях, потому что тоже когда-то учился в школе. И тоже понимаю, как это бывает. А ещё потому, что я хочу не дать ей сломаться в последний момент. Как это произошло с остальными.
— Все люди рано или поздно ломаются, — говорю, чтобы успокоить. — Не бойся.
5-й урок:
Звонок звенит. Задира тяжело дышит, заучка монотонно тверкает, толстушка лежит с прострелами в теле, — а я обнимаю пигалицу, потому что мне неловко отвечать ей. Ведь я хороший учитель.
— Как вы думаете, товарищ экзаменатор, — хлопает на меня ресницами пигалица. — Я сдала? Я же миленько общалась почти все время сегодня. Я хорошенькая была?
— Очень хорошенькая, — вру ей, чтобы не было больно. — В твои годы я так не умел общаться.
— Так я сдала? — настойчиво хлопает.
Я прижимаю её волосы. Косичка пахнет правильно, у неё всё, как надо. Только ресницы стали какие-то слишком хлопающие. И губы выпячены как-то уж слишком миленько. Не по-волчоночьи совсем, как будто чмокнет меня сейчас.
Беру её лицо в свои ладони и говорю ласково:
— Когда-нибудь ты станешь взрослой девочкой, на тебя натянут самую гладкую кожу и ты будешь заигрывать с настоящими кудрявыми мальчиками. Но пока…
— Я думала, вы поможете, — плаксиво округляет глазки пигалица. — Ну, ведите же себя как мужчина, товарищ экзаменатор, — поджимает губки. — Обещали ведь помочь с экзаменом! А сами…
Когда миленькая школьница так дразнится в твоих объятиях, это взбудоражит любого мужчину. Но я не мужчина. Я учитель. А учитель обязан научить своих детей танцевать, кокетничать, задираться и курить взатяг.
Мы ведь для этого все учились в школе, верно?
— Так экзамен же ещё не начался, — стараюсь улыбаться. — Но пока у тебя неплохие шансы. Правда-правда. Ты готова.
— Готова? Правда-правда? — хлопает ресницами.
— Да. Готова узнать, в чем заключается экзамен.
— И в чём? — смотрит на меня выжидательно.
— Постарайся понять мои слова. На выпускном экзамене ученик должен продемонстрировать отсутствие у него эгоцентрической речи и рассказать историю.
— Историю?
— Да. Историю об этом дне. От лица провёдшего с ним подготовку учителя.
Экзамен:
— Так я сдала? — Ученица сидела за партой и непрерывно хлопала ресницами. — Учитель попросил рассказать вам эту историю. Я сдала? Я все правильно рассказала?
