Махди бежал по пыльным улочкам, огибая зазевавшихся прохожих и проскальзывая под товарами, которые торговцы совали ему под нос: старые некрасивые ковры с выцветшим орнаментом, кособокие чайники из возвращённого к жизни жестянщиками хлама, потёкшие от жары сладости и зачерствевшие лепёшки. Махди знал, что новость уже, вероятно, дошла до дворца, но ему не терпелось если не первым сообщить Верховному, то стать свидетелем его радости. Этому не могла помешать ни изнуряющая жара, ни запах пота, специй и навоза, въевшийся в маслянистый воздух. Пустяки. Всё пустяки. Едва Махди достиг ступеней и босыми ступнями звонко забарабанил по опоясывающей дворец лестнице, у него открылось второе дыхание. Острая голубая крошка песка впивалась в ступни, но хафиз, самый молодой хранитель Корана в истории столицы, не замечал этого.
Когда стража, расступившись, впустила Махди в покои многоуважаемого Абдаллы – верховного муфтия и правителя Мекки-джади, тот обедал. Жирные куски баранины в окружении ломтиков сала плавали в огромном, вращающемся без остановки, блюде. Молочнистый, пьянящий арак поблёскивал на дне пиалы. В углу музыкант едва слышно и монотонно пиликал на скрипке-ребабе.
– Доброе утро, Рамадан-карим, Махди, по твоей спешке, по взволнованному лицу, по счастливой близости Ураза-байрам я угадываю добрые вести.
– Это так, учитель! – от волнения хафиз забыл даже поклониться. – Они нашли координаты! Мы… мы можем вернуться домой!
Лицо муфтия осталось до обидного непроницаемым, обычная полуулыбка перекатывалась с одного края полных, как у женщины, губ на другой. Пощипывая тонкую, побитую сединой бороду, тянущуюся от многочисленных бронзовитых подбородков, Абдалла покивал головой, но промолчал, словно ожидал большего.
– Вы не рады, учитель?
– Радость моя в вере, не покидающей меня. Эта новость же и радует, и печалит меня одновременно. Сердце моё хочет вернуться на землю Пророка, но вера моя, наша всеобщая вера, требует отмщения. К тому же, мне всё равно нельзя отправиться с нашими братьями – я стар, на мне возлежит ответственность за остальной народ, за сохранение веры и мира на нашей земле.
– Но кому, если не вам, вернуть истинную веру на дар аль-харб – территорию войны, где не чтут слово Пророка?
– Тебе, хафиз. Поэтому я очень рад, что именно ты принёс мне известие. Ты мой первый ученик, и ты, несмотря на молодость и горячность, достоин выступить одним из посланников или…– муфтий откашлялся. – Может статься, что ты не вернёшься назад или вернёшься, но застанешь наш дом другим – на всё воля Аллаха – однако, я должен открыть тебе то, что известно немногим избранным.
Голова Махди кружилась, словно кто-то накручивал на неё огромный тюрбан, а она вращалась вслед не кончающейся ткани. Опьянение радостью прошло и, глядя на изобильный стол, хафиз почувствовал голод. Перехватив задержавшийся на яствах взгляд, муфтий подвинул к Махди мясо и лепёшки; тот послушно кивнул и принялся есть.
– Ты хафиз – хранитель веры, хранитель Корана, которому долженствует нести его в своём сердце, в своей памяти, даже там, где нет листа бумаги, чтобы написать на нём символ веры – шахаду. Твоих знаний вполне хватает для нашего мира, но там… этого может быть недостаточно. Неизвестно, как произойдёт встреча, кто окажется добрей, а кто сильней, и как тебе может открыться иная часть правды. Я не хочу, чтобы это пошатнуло твою веру и очень надеюсь, что сказанное мной здесь и сейчас ты поймёшь правильно.
Махди, тщательно жевавший до этих слов, отложил лепёшку и вопросительно посмотрел на учителя; необычайно бледное лицо, за цвет которого его так часто дразнили в детстве, стало ещё бледнее.
– Расскажи мне о посте, который мы держим в Рамадан, прямо сейчас, – губы почтенного Абдаллы улыбались, но, нависшие над выцветшими от солнца глазами, брови выдавали истинную серьёзность.
– Но мы не держим пост в Рамадан, учитель… – растерянно прошелестел хафиз. – Мы усмиряем нашу плоть, отказываясь от женщин…
Муфтий махнул рукой музыканту и тот, аккуратно приобняв свой ребаб, сваренный, похоже, из титановых осноровочных клапанов и вала неизвестного происхождения, вышел. Тонкая ненавязчивая мелодия как будто и не думала прекращаться, плывя сквозь густой, жаркий, как дым над казаном, воздух.
– На родине Пророка солнце садилось каждый день. Своё уважение к посту правоверные оказывали, воздерживаясь от пищи до тех пор, пока не сядет солнце.
Глаза Махди полезли на лоб и тут же понимающе опустились долу, уткнувшись в блюдо с мясом.
– Когда мы оказались здесь, на планете, где два солнца сменяют друг друга подобно земным солнцу и луне, никогда не садясь, требования Корана, да сгореть мне на месте, если не преисполнено каждодневно моё сердце ужасом перед лицом Аллаха, потеряли свой первоначальный смысл. – Задумчиво помолчав Абдалла продолжил. – Знаю, и одного этого откровения было бы довольно тебе, ученик, чтобы не уснуть сегодня, но у нас нет времени на нежность – ты должен укрепить своё сердце отвагой. Так вот, знаешь ли ты, мясо какого животного перед тобой? – мягкая ладонь указала на блюдо, откуда только что ел Махди.
– Если шайтан не отводит мне глаза, – неуверенно, подбирая каждое слово, ответил хафиз, чувствуя, как капли пота выбираются из пор на лбу и катятся прямиком в глаза, – это баран.
– А как выглядит баран, Махди?
Стараясь унять дрожь в руках, ученик начал перебирать бахрому дастархана.
– Это благородное безволосое животное с острыми ушами, маленькими глазами и вытянутой мордой, заканчивающейся пятаком.
– То, что ты описал, мой дражайший, называется свинья, хоть все и привыкли звать эту тварь бараном.
– Но учитель, это же харам! – воскликнул Махди, – Это всё равно что…
– Не поститься в Рамадан, – спокойно закончил муфтий, – когда нас, как скот, согнали на корабли и отправили сюда, без права, без возможности, без надежды вернуться на землю Пророка, на Землю…– голос дрогнул, боль отразилась в потянувшихся вниз уголках губ, – они, словно в насмешку, не дали нам никаких животных, кроме свиней. Неужели ты думаешь Создатель хотел бы, чтобы последние правоверные мира умерли от голода, следуя его же собственной воле? Кроме того, нам не позволили забрать с собой ни одного Корана. То, что ты так истово зубришь вечерами, лишь воспоминания таких же земных хафизов о настоящем Коране. Не всегда полные, не всегда точные. А иногда и намеренно искажённые. Искажённые во благо. Не перебивай, дослушай до конца. Тот, кто не ведает, что совершает грех – безгрешен в глазах Аллаха, поэтому самые большие грешники – муфтии, они берут на себя ответственность за чужие грехи. Теперь и ты, мой благочестивый Махди, грешник.
Если бы не драгоценный дастархан ручной работы и не благой Рамадан, хафиза стошнило бы тут же, но он стойко перетерпел позыв. Сверху донёсся протяжный крик муэдзина. Абдалла неспешно поднялся, обошёл ученика и похлопал его по плечу.
– День у тебя будет непростой, но это не значит, что можно забыть о молитве, Махди, – тень обычной весёлости вернулась к муфтию. – А договорим после.
***
Выйдя на воздух, оказавшийся не менее затхлым, чем внутри дворца, хафиз, не в силах побороть нахлынувшую слабость, остановился у парапета. Глаза щипало, детали окружающего мира расплывались, то ли от пота, то ли от слёз. Потеряв счёт времени, Махди стоял, глядя вниз на город, который постепенно принимал обычные очертания – отсюда он был, как на ладони. Невысокие домишки, окружавшие плотным кольцом дворец, сменялись хибарами попроще, дальше пестрели в великом множестве шатры, скрывая место соприкосновения земли и неба.
В прогалинах улочек и на залысинах площадей поблёскивал голубым стеклом песок. Говорят, на земле такого цвета была вода. На почтительном расстоянии друг от друга, нарушая приземистость пейзажа, к небу поднимались корпуса-минареты ракет-дворцов. Снизу на них наплывали хозяйственные пристройки, выше, огибали спиралью лестницы, такие же, на какой стоял сейчас Махди. Заострённые верхушки на фоне бесцветного неба венчались выцветше-золотыми полумесяцами; чуть ниже виднелись крошечные сквозные окошки, похожие на игольные ушки – места откуда муэдзины призывали детей Пророка к молитве.
Одно солнце жгло хафизу затылок, другое, только поднимаясь из-за горизонта, било прямо в глаза. Мысли прыгали, как солнечные зайчики. Отдышавшись ещё немного и осознав, что лучше ему точно не станет, Махди побрёл вниз по ступеням. Утренняя радость казалась теперь Хафизу несущественной, будто бы приснившейся, навеянной жестоким шайтаном. Даже высокое доверие, оказанное ему Верховным, не грело душу. Несмотря на то, что Абдалла формально был его учителем, близости между ними не было, а Махди так хотел говорить открыто, честно, не боясь в горячности своей дойти до слёз, которые полагалось скрывать в присутствии старших. Поэтому ноги сами несли его по городским улочкам к истинному учителю.
Дом Хасан-бея располагался на задворках медресе, где тот, будучи муллой, учил когда-то Махди. У медресе, на фоне облупленной стены, скрытой под изображением нарочито мужественного и статного Балтасара, Меча Аллаха в расшитом золотом скафандре, главного героя новейшей истории исламского мира, дети раскручивали по очереди на талии металлический обод, гипнотически сверкавший при каждом обороте. Их крики на секунду вернули хафиза в то время, когда никто его хафизом не звал.
Бледнокожий, неуверенный мальчишка, он мог часами слушать истории о Земле. Даже когда старики, хмурясь, передавали предания об изгнании, Махди думал об этом путешествии, как о большом приключении. Позже ему объяснили, насколько жестоким в своём милосердии было решение о депортации, но в то время он был готов отдать всё что угодно, лишь бы отправиться на ракете сквозь мрак космоса. Тогда Махди не смог бы сказать наверняка, что манило его больше – легендарная Земля или само путешествие. Сейчас хафиз не чувствовал при этих мыслях ровным счётом ничего. Детские мечты сбываются всегда не вовремя, жаль.
Миновав портал медресе, Махди свернул в переулок, где голубой колкий песок не был таким горячим, и замер перед низкой дверью. Пока хафиз собирался с мыслями, дверь распахнулась сама собой, и на пороге возник старый мулла.
– Мой мальчик, что привело тебя в моё скромное жилище? – глаза хозяина смотрели из-под седых бровей ласково и удивлённо, почти как в детстве.
– Я… мне… сам до конца не знаю, Хасан-бей.
Только теперь понял Махди, как постарел учитель. Попытался вспомнить, когда они виделись в последний раз и не смог. Белоснежная застиранная чалма сливалась с сединой волос. Протёртый на коленях синтетический домашний комбинезон. Худые ладони с тёмными узловатыми пальцами приглашающе указывали в полумрак дома. Хафиз сделал пять шагов внутрь и уткнулся в стену, поднял голову и понял, что будь он на полголовы выше – уже стукнулся бы о потолок.
Голубая крошка просочилась даже сюда – затворив дверь, хозяин нарочито шумно попытался изобразить спешную уборку при помощи ступни. После, подойдя к коптилке на жиру, зажёг фитиль – крошечный язычок пламени возник, подобно джинну, из ниоткуда. Хасан-бей снял с очага маленький котелок, явно рассчитанный на одного, и поставил перед успевшим усесться гостем. Учтивость эта была искренней и демонстративной одновременно.
Не зная с чего начать, Махди спросил о здоровье, сделал несколько абсолютно бессмысленных замечаний о погоде, которая не менялась уже третий месяц. От еды хафиз отказался – после разговора с Абдаллой ему будто горло забили пробкой.
– Я знаю, что пришёл ты ко мне, оторвавшись от положенных чину твоему дел, не для того, чтобы говорить о таких пустяках, как погода. Хотя мне и приятно твоё участие касательно стариковского здоровья. Я могу догадываться, какой вопрос ты хочешь задать, но не могу отвечать на него прежде, чем ты сделаешь это.
– Они нашли Землю. Смогли расшифровать программу полёта и развернуть её в обратную сторону.
Махди помнил почти безразличное к новости лицо Верховного, Хасан-бей же даже не пытался скрыть свою горечь.
– Что ж, рано или поздно, это должно было произойти. И что собирается делать командующий войсками?
– Сайфутдин хочет мести. Многие в штабе хотят. И не только в штабе. Верховный ещё не выбрал сторону, хотя, мне кажется, он не хочет войны.
– В таком случае, ему не следует потакать этим птенцам, возомнившим себя муджахидами. Из-за таких, как они, мы и оказались здесь. Однако, – Хасан-бей поднял палец вверх, – мы получили благословение и шанс начать новую жизнь, пусть не на земле Пророка – чем в сущности одна пустыня отличается от другой? Эта земля принадлежит только нам, наша вера сохранена…
– Не настолько, как мы привыкли думать, учитель, – голос Махди задрожал. – От людей скрывают многое, сам фундамент церкви был частично уничтожен и это тревожит меня куда больше!
– Ничто не может тревожить больше, чем война. Как цветок растёт из-под камня, так и вера огибает любые препятствия. Если твоя вера сильна, а душа чиста, тебе не понадобится оправдываться перед Всевышним. Ты должен их остановить. Помешать…
Властный стук в дверь оборвал хозяина. Хасан-бей не торопясь поднялся и открыл. На пороге стоял мальчишка-посыльный, оборванный, но держащийся с большим достоинством.
– Генерал Сайфутдин желает видеть высокочтимого хафиза Махди. Немедленно.
Махди кольнула гордость, он хотел было воспротивиться, но неожиданно для себя понял, что не знает о чём дальше говорить с учителем, не знает, по какой причине пришёл именно сюда. Он поднялся, велеречиво извиняясь, приобнял учителя за локоть и нырнул в океан палящего воздуха.
***
Мальчишка уверенно вёл хафиза самыми злачными переулками, где не смогли бы разминуться и двое, а запах нечистот сводил с ума. Махди, потеряв всякую надежду самостоятельно сориентироваться в этом лабиринте, просто следовал за провожатым. И велико же было его удивление, когда, завернув за очередной угол, они оказались на площади. Многоязыкий, сливающийся гул висел над собравшейся толпой. Малец, обернувшись, махнул хафизу рукой и юркнул в самую гущу; толкователь осторожно, но настойчиво принялся проталкиваться следом. Несмотря на высокий чин, который выдавала одежда, шитая медной нитью, пропускали его неохотно. Толпа пульсировала, подобно перистальтике кишечника, стягиваясь к невидимому пока центру и плавно откатываясь назад.
Всё сильнее работая локтями, Махди наконец вывалился из тесноты толпы на свободный пятачок. Прямо у его ног лежала голова с широко и удивлённо распахнутыми, раскосыми глазами, выдающими азиатское происхождение. Кровавый плевок тянулся по голубому песку от перерубленной шеи дальше, к осевшему и осиротевшему тулову, над которым возвышался статный чернокожий генерал Сайфутдин. Хафиз опоздал на секунду-другую, чтобы застать саму казнь.
Сабля описала в воздухе восьмёрку – блестящая гипнотизирующая молния свилась в знак бесконечности – после чего отточенным, завершающим взмахом генерал стряхнул последние капли крови на песок. Махди не раз приходилось видеть публичные казни, и эта голова не перевернула ничего в его душе – он лишь поймал себя на мысли, что за последний месяц количество смертных казней возросло в несколько раз. Сам Сайфутдин не был обязан вершить суд, но иногда, для поддержания и без того безупречного авторитета, отнимал хлеб у штатного палача. Пока хафиз оправлял одежду, нарочито неспешно и с достоинством, генерал передал саблю старшему сыну, вынырнувшему с ножнами из-за его спины, и, обогнув тело, сделал шаг навстречу Махди.
– Рамадан-карим, хафиз, пока дожидался вас, решил выполнить свой долг перед Аллахом и Его Посланником, мир ему и благословение Аллаха.
Ответного приветствия Сайфутдин дожидаться не стал и, приобняв по-отечески невысокого Махди – тот увидел краем глаза, как капелька крови сползла с ногтя генерала на его белоснежный комбинезон – повлёк хафиза через послушно расступившийся народ. Махди не считал себя в праве оспаривать слова Пророка, поэтому приучил себя время от времени ходить на казнь, но ему всё равно никогда не было понятно охватывающее толпу возбуждение, и тем более желание обсудить после кровавые подробности.
Перебрасываясь редкими репликами, они добрались до дома генерала; следовавший за ними гвардейский караул остался снаружи, под палящим солнцем. Пока генерал рассыпал угловатые дежурные гостеприимствия, Махди вспоминал слова Всевышнего о том, что, убивающий человека – убивает целый мир.
Они сели у накрытого дастархана, но ни шашлычки из бараньих ушей, ни топлёный жир, ни разваристое мясо не вызывали в Махди аппетита. Даже драгоценный хумус казался хитрой отравой, поэтому хафиз, к большому удивлению хозяина, отказался от еды, попросив лишь стакан воды. Вода оказалась тёплой и сладко-кислой, мгновенно вызвав икоту.
– Как вам моя сегодняшняя работа? – не без бахвальства спросил Сайфутдин и принялся, обильно макая поочерёдно то в жир, то в хумус ломти мяса, отправлять их в рот один за другим ещё до того, как успевал прожевать предыдущий. Его лоснящиеся, почти чёрные щёки бугрились, между пухлыми губами брызжил прозрачный и ароматный сок.
Чувствуя нарастающую, невесть откуда взявшуюся злобу, хафиз ответил вопросом.
– Кто сегодня? Мужеложец? Убийца? Женатый прелюбодей?
Ответ не удивил Махди. Спрашивая, он смутно догадывался, что за приговор исполнял Сайфутдин собственноручно.
– Очередной вероотступник, – бравада в голосе генерала почти сошла на нет. – Восьмой за последний месяц.
– Думаете имеет место секта, ересь, которую следует выжечь калёным железом?
– Мы не обнаружили видимых связей между всеми, но нельзя отрицать, что вероотступничество приобретает характер эпидемии.
– У него тоже нашли Библию?
– Целых две. Оригиналы, с правками наших богословов.
Махди понимающе кивнул. Не позволив взять на борт ни одного Корана, Библий землянами на корабль было отгружено столько, что по прибытии ими ещё долго топили печи. Первый Коран был воссоздан муфтиями и хафизами не без помощи Библии – во многом схожий текст двух великих книг правили, вымарывая и переписывая разночтения. Первые годы во многих мечетях хранились исправленные христианские Писания.
– Вы не думаете, что они станут теперь лишь осторожнее, а жестокая расправа будет вызывать в народе не только праведный гнев, но и… сочувствие, быть может. Не благоразумнее в такой сложный и радостный исторический момент продемонстрировать…
– Слабость. Мы продемонстрируем в таком случае только слабость. А он… они все сделали свой выбор.
– Они отступились, генерал, и я не оправдываю их, но не лучше было оставить им жизнь, показать как она скудна и пуста без милости Аллаха?
– Узнаю школу старика Хасана, – Сайфутдин постарался сделать улыбку дружеской, но продемонстрировал натянутый оскал с застрявшими в зубах волокнами мяса, – однако странно слышать такие слова от человека вашего чина.
– Не думали ли вы, что однажды наша жестокость приведёт к потере и этой планеты? – словно, не замечая перемены в собеседнике, продолжал Махди. – Задумайтесь, что должны были сделать наши с вами предки, чтобы вся планета, весь мир, раздираемый междоусобицами, распрями, презрел финансовые выгоды и вековые обиды, собрал по всему миру последователей Пророка и отправил их в эту тюрьму без права на помилование?
Генерал отложил очередной ломоть мяса и, поднявшись, заходил по комнате кругами, хрустя в такт костяшками пальцев.
– Не мне говорить вам, что перед лицом Аллаха всякий правоверный должен испытывать страх.
– Да, но не перед своим соседом.
– Довольно. – генерал не казался злым, скорее – раздосадованно-усталым. – Я позвал вас не для прений. Вам известно, что Верховный Муфтий желает оказать вам высокое доверие, отправив вместе с нашим кораблём на Землю, и нам нужно обсудить куда более приземлённые вопросы. У вас есть карандаш? Пройдёмся по основным положениям… Захра, принеси гостю карандаш!
Только теперь Махди заметил, что в углу, где прежде ему мерещилась то кипа вещей, то просто скопление тени, сидит недвижимо, как статуя, жена Сайфутдина.
***
Следующий месяц прошел в трудной, утомительной подготовке, хотя, проснувшись за день до отлёта, Махди так и не смог вспомнить, чем конкретно занимался всё это время. Он курсировал между Абдаллой и Сайфутдином, выступая посредником между нерешительным муфтием и горячным генералом. В то время, как экипаж раз за разом проходил лётную подготовку, учёные в сотый раз перепроверяли расчёты и траектории полёта, а инженеры собирали по планете топливные элементы, приспособленные после снятия с кораблей под электростанции, хафиз был везде одновременно.
Несмотря на то, что его знаний было достаточно лишь для того, чтобы многозначительно кивать в сторонке, Махди убеждал себя, будто одно его присутствие заставит Сайфутдина, день ото дня всё более возбуждённого, поостеречься от замышляемых глупостей. А в том, что генерал готовит для всех неприятный сюрприз, хафиз не сомневался. За это время, то ли от постоянной спешки и плохого, сна, то ли от того, что он почти перестал есть, щёки его запали, нос заострился, живот провалился в подреберье. Но странно – хуже себя Махди не чувствовал, хотя порой ему казалось, что он подобно заведённой игрушке-юле крутится, не зная, когда кончится его завод.
Проводы были пышными. Каждый день глашатаи на всех площадях города вели отсчёт до запуска, сообщая последние, даже самые незначительные, подробности подготовки в новостях. Выступали они после казней, которые теперь, бывало, проводились и дважды в день. На огромных повозках прибывали из провинции отысканные повсюду топливные элементы, прежде снабжавшие провинциальные города энергией. Некоторые жертвовались скрепя сердце, почти добровольно, другие приходилось отбивать у местных силой. За обозами бежали мальчишки; одни – из окрестных деревень, а другие – издалека. Дабы уважить подношения своих вассалов, Абдалла целыми днями сидел на первой площадке лестницы, возвышаясь над толковищем из заезжих купцов, зевак и нанятых для развлечения гостей артистов.
Махди, явившись за очередным поручением, смотрел на заваленную подарками лестницу и ползущих по ней согбенных дарителей. Внизу свершали свой диковинный танец дервиши. Раскинув руки, запрокинув почти неестественно голову, они кружились на месте. Полы их костюмов сверху казались похожими на подрагивающее в мареве зенита солнца. Засмотревшись – Махди не раз ловил себя на мысли о частой бездумной созерцательности – он пошатнулся и рухнул бы с лестницы, если бы Абдалла неожиданно ловко не ухватил его за рукав.
– Когда ты ел в последний раз? – Махди не нашёлся с ответом, а муфтий его будто бы и не ждал. Отхлебнув арака, он протянул, – Всевышний посылает нам непростое испытание. Я вижу, как изменил тебя наш тогдашний разговор, но просить и даже приказывать тебе не стану. Бывают времена, когда каждый по отдельности прав, а все вместе ошибаются поголовно, а главное – ничего нельзя изменить; даже если все разом одумаются и станут поступать наоборот, будет только хуже. Но мне кажется, Аллах бы улыбнулся чуть шире, если бы мой дорогой хафиз не дал генералу Сайфутдину повторить подвиг Балтасара, которого также нарекают Мечом Аллаха. Отговори его от поспешных действий при встрече с землянами.
Махди покачивался, вцепившись в парапет, со стороны могло показаться, что он согласно кивает.
«Земля уходит из-под ног, – подумал хафиз и осёкся, – Земля… Как может уходить из-под ног почва, которой ты никогда не касался ступнями. Я теряю опору из вчера ещё известных мне слов и понятий. Словно бы нахожусь в космосе, навсегда отторгнутый ими. Земля под ногами – не земля, баран в тарелке правоверных – не баран, а подвиг Балтасара теперь не кажется таким уж подвигом, даже старейшинам вроде Абдаллы».
Поймав прощальный кивок муфтия, хафиз, аккуратно огибая дарственные кучи, спустился вниз и устремился сквозь лабиринт улочек к дому Хасан-бея. Он не надеялся получить ответов на терзавшие вопросы, но очень хотел навестить старика. Завтра на рассвете им предстояло невиданное путешествие, которое сулило не только радость, но и множество скрытых опасностей. Вернуться из него тем, кем отправляешься, или вообще вернуться, казалось делом практически невозможным.
«Наш мир состоит из людей, которые сделали нас нами. Если хочешь проститься с целым миром, тебе достаточно проститься с такими людьми», – крутилась в голове Махди не то услышанная, не то выдуманная им самим фраза.
Родителей своих он не помнил, жены ему не полагалось, а прелюбодеяния, хоть и с незамужними, он избегал. Так и вышло, что из крепких привязанностей у хафиза оставался только Хасан-бей.
Однако встреча не состоялась – дом муллы был пуст. Дверь открыта, свет потушен. Махди просидел на тонких слежавшихся подушках с полчаса и, не вытерпев, ушёл, в надежде, что Хасан-бей сам найдёт его утром.
В штабе генерала хафиза ждала неожиданная новость – солдатам едва удалось предотвратить теракт. Как доложил дежурный офицер, злоумышленник хотел взорвать ракету, переврав подвиг Балтасара, направив его против правоверных, чтобы сорвать завтрашний старт. Сайфутдин лично отправился приводить приговор в исполнение, а хафиза попросил дождаться тут же.
Прежде в здании штаба располагался главный научный центр – Дом Мудрости, где трудились, унаследовав через поколения знание и мудрость депортированных с Земли учёных, инженеров и программистов, лучшие умы планеты. Именно они восстанавливали на чертежах технические узлы ракет и расшифровали программу полёта, разворачивая её вспять. Теперь же, когда они выполнили своё предназначение, здание кишело военными. Махди бродил между снующих штабных и вглядывался в знакомые лица, вдруг ставшие для него незнакомыми, непроницаемыми.
«О чём они думают сейчас? О том ли, что полетят через безветрие космоса, о том, как приблизятся к земле Пророка и её святыням? Но, не вероятней ли, что занимает их последний ужин с семьёй: что будет на столе из яств, какие дать наставления сыну, как приласкать жену, чтобы вынесла она долгие месяцы разлуки… Не оттого ли он, Махди, так часто думает о Всевышнем и вопросах веры, что больше думать ему не о чем? А тот, кто не думает ежеминутно о Всевышнем, не устрашается гнева его, разве может считать себя правоверным? И если на мне, на всех учителях и держителях веры грех от утаиваемой лжи, а на них – грех равнодушия, угодливости, то чего мы стоим все вместе? Стоит ли нам доказывать свою правду, упорствовать в ней не только перед друг другом, но и перед всеми мирами, созданными Всевышним?».
Сайфутдин в штаб так и не вернулся, прислав хафизу с мальчиком пожелание идти домой и хорошенько отдохнуть.
***
Космос был тёмным и ярким одновременно. Как сквозь чёрный кисель медленно ползли искрящиеся светила, к которым так хотел прикоснуться Махди, сорвать их, точно диковинные яблоки. Но сделать этого не давала усталость в руках, безвольно висевших плетьми. Оставалось только наблюдать искристый хоровод, который из заманчивого скоро превратился в дурманящий. В глазах мельтешило, целые галактики летели ему навстречу метеоритами. От беспрерывного блеска накатилась тошнота. Хотелось закрыть глаза, но Махди панически боялся сделать это, чтобы не пропустить маленькую искомую планетку, которая, согласно преданиям, должна быть ярко-ярко-голубой. Однако, свистопляска нарастала и усталые веки дрогнули сами собой. Опустившись, они обнулили картинку. Перед Махди теперь был непроглядно-чёрный космос без конца и начала, лишённый изматывающего счастья, но полный невысказанной тревоги. Когда хафиз открыл глаза, до звонка будильника оставалось три с половиной минуты.
Дальше всё было быстро, почти как во сне. Вещи собирать не было необходимости – все они давно дожидались членов экипажа на борту, поэтому Махди умылся, выпил стакан воды и вышел из дому. Вокруг дворца Абдаллы за ночь стало гораздо свободнее – многие дома были разобраны на стройматериалы и трудно было поверить, что там позавчера стоял целый квартал. Неспешно поднявшись по лестнице, хафиз оказался в прежних покоях Верховного. Почти ничего теперь не выдавало былого великолепия: от ковров, кувшинов, подушек не осталось и следа – лишь голый металл переборок. В комнате стоял полумрак – все окна были тщательно забраны драпировкой.
Когда Махди увидел ониксовый обелиск фигуры Сайфутдина и мягкий округлый силуэт Абдаллы в светлых одеяниях, он отчётливо понял, что обратной дороги нет. Муфтий казался теперь гостем, сжимавшим в руках какой-то смешной узелок, Сайфутдин же держался властно, по-хозяйски. Всё было обговорено и оспорено заранее, но даже сейчас было видно, что Абдалла, окутывая генерала своей пышной фигурой, пытается что-то ему объяснить. Заметив Махди, муфтий отпрянул и двинулся к выходу, где протянул нерешительно замершему хафизу сложенный в несколько раз пёстрый листок. «Ты всё поймёшь», – промолвил он и, печально улыбнувшись, потрепал ученика по плечу, после чего вышел. Махди машинально спрятал листок в карман комбинезона.
Очнулся от состояния приятной заторможенности он, когда земля под их ракетой задрожала. Махди не мог видеть, как закручивающееся по спирали тело корабля тяжело отталкивается и легко взмывает ввысь, но он почувствовал это. Представил, как плазменная вспышка выжигает окружающие дворец-ракету кварталы, как осыпаются лестницы, а солнца последний раз скрещивают лучи на навершии в виде золотого полумесяца. Следом – тяжёлое барражирование и рывок. Ощущение, как если бы карусель, на которой восседал хафиз, от огромного взрыва взлетела в небо. Он обрадовался, что давно ничего не ел – судя по звукам, многих тошнило, но сил оторвать голову от подголовника, презрев чудовищную центробежную силу, у Махди не было.
В гнетущей темноте отсека неясно мерцающие мониторы разбрызгивали крупицы света. Кто-то закричал, резко и отрывисто, почти безумно, сорвался в кашель и затих. Махди не испытывал страха. Он не испытывал ничего. Ему хотелось бы устрашиться смерти, расставания с привычным миром, встречи с Всевышним, наконец… Находясь на пределе возможностей, когда мышцы натягивались струной ребаба, а суставы выкручивались будто шарниры, он ждал откровения, но откровение не приходило.
«Может быть, всё дело в том, что я знаю о существовании Аллаха, а не верю в него? Вера ведь требует некоей неопределённости. Иным это чувство даёт нематериальность Всевышнего, но, если я прозреваю его в каждой крупице, окружающей меня тьмы, в последовательности вдохов всех живущих, в нитке света, вдетой в стрельчатое окошко минарета, в строго упорядоченной сумятице песчинок под ногами; если я не мыслю всё это вне его и живу в нём, как могу я увидеть его со стороны? Неужели чудо откровения доступно только тем, чья вера ещё слаба?».
Мысли путались, а напряжение в теле росло, пока… в одно мгновение ракета не стабилизировалась.
Отстёгивая ремни, экипаж сползал с кресел: одни неуверенно брели, придерживаясь за переборки, другие скатывались в изнеможении на пол. Огрубевшие от перегрузок барабанные перепонки возвращались в нормальное состояние, пробуждая к жизни все накопившие звуки: стоны, всхлипы, шарканье ног, пощёчины, приводящие в себя потерявших сознание. Потом включилось неровно дребезжащее освещение. Не слишком яркое – нужно было экономить энергию для дальнего перелёта, – но позволяющее разглядеть мокрые не то от пота, не то от слёз лица.
Махди подошёл, слегка шатаясь, к ближайшему иллюминатору и попытался оторвать драпировку, но под съехавшей с хрустом тканью его взгляду открылась грубо приваренная металлическая пластина. Недоумённо озираясь, хафиз наконец встретился глазами с генералом, фигура которого, будто съёжившись от перегрузок, потеряла монументальную стать; в отточенных прежде движениях проступила неуверенность, взгляд казался затравленным.
Несколько дней спустя, когда все насущные вопросы были решены и экипажу стало очевидно, что полёт идёт согласно плану, Махди невзначай спросил, являются ли наваренные на иллюминаторы листы металла элементом дополнительной защиты, на что Сайфутдин лишь горько усмехнулся.
– Наш полёт – дело великой важности, ни к чему, чтобы экипаж отвлекался от благочестивых размышлений и молитв, заглядываясь на диковины, которые вполне возможно будут притягательным мороком, наведённым шайтаном. Я видел изображения и слышал предания очевидцев – на нашем пути нам предстоит встретить такие красоты, что могут помутить разум человека, пошатнуть его веру.
– Но не случайно ли мы говорим Хвала Аллаху, Господу миров? Не от этих ли миров, творений Всевышнего, вы собираетесь защищать правоверных? Не хотите ли низвести его могущество до создания металлической коробки, набитой запуганными людьми? И неужели вы думаете, что от шайтана можно отгородиться занавеской?
– Так или иначе, но дело сделано, правила корабля распространяются на всех. И я не советую вам расшатывать дисциплину, дорогой мой Махди, – от сопровождавшей фразу улыбки хотелось спрятаться, – А хорошенько поесть – советую, напротив. На вас больно смотреть, а я обещал Верховному доставить вас обратно живым, – ударение на последнем слове показалось хафизу весьма двусмысленным, но отвечать он не стал.
На огромном корабле, построенном для перевозки десятков тысяч людей, нетрудно было найти место каждому члену немногочисленной команды. Махди выбрал для себя отдалённую каюту, где прежде могло разместиться три поколения большой семьи. Вероятно, здесь жил кто-то из прислуги Абдаллы – приметы человеческого пребывания теплились в забытых игрушках, карандашных очистках, непарных тапочках, но тем более печальной казалась эта покинутость. Подперев дверь и достав из просторного кармана позаимствованный в ремнаборе короткий ломик, хафиз приступил к тому, что собирался сделать уже давно.
Даже добившись некоторых успехов, он нарочно старался не смотреть, не упивался своим успехом до самого конца. Аккуратно отставив прямоугольник металла, он поднял глаза и увидел за нечётким отражением собственного лица черноту ночи; не той, искусственной, создаваемой с помощью занавесок и ставен дома, а абсолютно непроглядной, усеянной песчинками далёких звёзд.
«Сайфутдин хочет, чтобы я ел. Я ел всю свою жизнь, делая это при свете дня, вопреки воле Аллаха, Милостивого и Милосердного и Его Посланника. Теперь же, во мраке космической ночи, я волен держать пост, к которому меня ничто не обязывает».
Жизнь на корабле текла размеренно и сухо. Не вынужденный заступать на вахты, Махди вовсе потерял счёт времени, лишь немного делимого на отрезки между молитвами, которые он свершал в своей каюте, прямо перед иллюминатором. Словно вор, прорывающий путь на волю и прячущий свой тайный лаз, хафиз прятал своё запретное открытие. В свободные часы он по долгу, не мигая, до рези в глазах, всматривался в своё отражение, которое, подобно космонавту без скафандра, плыло в окружении звёзд. Иногда Махди не мог понять, с какой именно стороны стекла он сейчас находится. Всё его тело испытывало неземную лёгкость, голова приятно кружилась. Крошки в иллюминаторе понемногу росли, становились почти различимы их очертания: звёзды пылали, планеты отблёскивали, астероиды сопровождали ракету, как любопытные мальчишки торговый караван, после чего неожиданно исчезали.
В один из дней, хафиз едва успел накинуть драп, услышав редкие в его части корабля шаги, после чего дверь тут же отворили. На пороге стоял один из младших офицеров, лицо его казалось радостным и тревожным одновременно.
– Мы прибыли, генерал просит вас подняться на мостик, – выпалил он, забыв поздороваться, как ранее забыл постучать.
– Я не могу подняться на мостик. Я просто не могу подняться… – виновато улыбнулся Махди.
***
Когда, опираясь на двух крепких солдат и старчески семеня, он наконец добрался до мостика, совещание уже было в самом разгаре. Отвыкший от людских лиц и потерявшийся в многоголосице, хафиз некоторое время сидел на последнем ряду полукруглой залы. Перед ним, на фоне сверкающего экрана, темнел силуэт Сайфутдина, властно жестикулировавшего. Голос, поначалу отдельный от генеральской фигуры, прорезался сквозь шум толпы несколькими мгновениями спустя.
– …первый вариант, хотя и позволит нам вернуться назад, кажется мне неудовлетворительным, ведь он оставляет гипотетический шанс для землян. Я требую направить на орудия всю энергию корабля до достижения критической нагрузки. Если мы не покончим с этим сразу, они вернутся, чтобы отомстить.
– И чем они будут хуже вас?
Дребезжащий, но громкий возглас Махди заставил присутствующих вздрогнуть.
– Мы имеем право на эту месть, хафиз! Я не позволю вам сорвать наше долгожданное возмездие, как это мечтал сделать ваш учитель!
Что-то кольнуло в груди у Махди, он медленно выдохнул, но не отвёл взгляда.
– Да-да! – продолжал Сайфутдин. – Вы наверняка слышали о неудавшемся теракте, но не могли подумать, что почтенный Хасан-бей подобно подлому вероотступнику попытается взорвать нашу ракету. Я собственноручно лишил его головы! – фраза была брошена с вызовом, но голос генерала дрожал. – И сделаю это со всяким, кто попробует отобрать моё право на месть!
Махди не почувствовал ничего. Может быть сознание, как организм, смягчающий тяжёлое ранение состоянием шока, изолировало где-то очень глубоко пульсирующую боль, а может он каким-то звериным чутьём уже давно догадался о произошедшем, но, как часто бывает, утаил это открытие от себя.
– Возмездие не может идти вперёд того, за что воздаётся, – уже не повышая голоса произнёс хафиз и, достав из кармана листок, данный ему Абдаллой, протянул его генералу. – Вот вырезка из земной газеты переданная мне Верховным. Думаю, он посвятил вас в подробности «подвига», который якобы совершил Балтасар, известный по прозвищу Меч Аллаха. Так почему бы не рассказать всем о том, что первый теракт в космосе, уничтоживший Международную Космическую Станцию, не был местью за решение о депортации, а был её причиной, последней каплей, обрушившей гнев на всех правоверных?
Волос, упавший на пол в перерыве между словами Махди, мог бы прозвучать как гром – до того тихо стало на мостике.
– Об этом знал Абдалла, об этом сердцем догадывался Хасан-бей, и я не стал бы звать последнего своим учителем, если бы потребовал мести за его смерть. – Хафиз повернулся к бортинженерам. – Когда мы будем на земной орбите?
– Мы уже заходим, хафиз – робко ответил молодой раскосый паренёк в чалме.
Махди благодарственно кивнул и продолжил.
– Я не буду говорить вам о том, что потратить последнюю энергию нашего мира на выстрел – это безумие. Что убивать тех, кто не сделал вам ровным счётом ничего – это бесчестие. Про то, что нападать, не установив с ними связи и не попытавшись вернуть им право на спасение – подлость. Я не буду из последних сил бросаться на вас, пытаясь остановить. Я попрошу лишь одно – генерал, проводите меня в мою каюту.
Сайфутдин неуверенно обвёл взглядом присутствующих и, ни слова не говоря, подошёл к хафизу. Птичья худоба и беззащитность – уже не детская, но и не старческая – испугали его. Отстранив жестом желающих помочь солдат, он попытался вести Махди под руку, но поняв насколько слаб хафиз, взял его на руки.
– Вот сюда, пожалуйста, – указал на своё обычное место Махди, когда, пригнувшись и развернувшись вполоборота, генерал внёс его в каюту.
Хафиз заметил, что рука севшего рядом Сайфутдина беспокойно поглаживает рукоятку кинжала, висящего у него на поясе.
– Не бойтесь, это не ловушка, впрочем… Я хотел бы спросить… Мы преодолели в полной темноте и неведении колоссальные пространства. И вот, когда мы, наконец, здесь, кружим по орбите Земли, откуда вышли наши предки, по которой ходил Пророк, которая должна быть легендарно красивой, неужели вы не хотите увидеть её, пусть и не оставив своего намерения?
– Я… – начал генерал, медленно подбирая слова, – боюсь, что тогда моя воля, моя рука может дрогнуть, что я потеряю веру в то, что Аллах направляет её, что шайтан размягчит моё сердце…
– Но почему этого не может сделать сам Всевышний? – рука Махди скользнула по стене и потянула за край драпировки.
Хафиз, сидя в пол оборота к иллюминатору, наблюдал за лицом Сайфутдина, которое, на мгновение замерев, начало, ежесекундно меняясь, выплёскивать эмоции. Сначала изумление, потом испуг, следом, почти без остановки, радость, злость, обиду… В конце концов, все они, точно в палитре, смешались на лице генерала и застыли маской смятения. Только тогда Махди повернул голову и проследил за взглядом Сайфутдина, прикованным к угловатой чёрной глыбе в багряной дымке, испещрённой пятнами кратеров с яркими оранжевыми прожилками.
Пока генерал по рации проверял нет ли здесь никакой ошибки, хафиз смотрел в иллюминатор и, когда наконец Сайфутдин получил все возможные подтверждения о том, что перед ними действительно Земля, медленно произнёс:
– Слепая ненависть заставила бы вас погибнуть в сражении с тем, что давно мертво и обрекла бы на прозябание миллионы правоверных.
Сайфутдин часто моргал, по его мясистому приплюснутому носу ползли капли пота.
– Кто сделал это?
– Люди. Люди с Земли. Они прекрасно справились без нашей помощи, Сайфутдин.
– И что… что нам делать теперь, Махди?
– То, что люди не делают никогда, генерал, – извлечь урок, внемлеть печальному знамению. Ну и конечно помолиться, ведь мы так близки к земле Пророка, как никто из изгнанников прежде.
– А вам не кажется, что теперь она похожа…
– Вы тоже заметили? – хафиз устало улыбнулся. – Точь-в-точь Кааба. И с каждым витком мы, как и положено правоверным, мы обходим её снова и снова, Сайфутдин. Это был самый далёкий хадж в истории.
Когда, помолившись рядом с хафизом, генерал направился к выходу, Махди окликнул его.
– Сайфутдин-хаджи, попросите для меня на кухне лепёшку и немного хумуса, мне понадобятся силы, когда мы вернёмся домой.
Вернуться в Содержание номера
