ДЕТИ
Заработанные нелегким трудом деньги Вася на семью не жалел, заботился о детях, любил жену и смело, как все советские люди, смотрел вперед. Но вот пришла перестройка и они стали никому не нужны, страна превратилась в барахолку, где «миллион меняют по рублю». И «пусть впереди большие перемены, я это никогда не полюблю!» – вещал прозорливый бард. Многострадальный народ наши «заботливые» правители в очередной раз (не прошло и ста лет) развернули в обратную сторону – от светлого коммунизма к счастливому капитализму. Как олени мигрируют весной на север, а осенью на юг, так и прощенные пьяным обкомовцем Ельциным обманутые россияне побрели неизвестно зачем и неизвестно куда. А по пути на заклание, как бесправную скотину, начали отстреливать, давить самоловами и травить химией, а в виде приманки выкладывали американские окорочка и китайский ширпотреб. «Идет охота на волков, идет охота. На серых хищников, матерых и щенков. Кричат загонщики и лают псы до рвоты. Кровь на снегу и пятна красные флажков…» – пел в надрывном хрипе Высоцкий…
Круто обложили жителей северов. Деньги обесценились. Работы не стало. Вывозить мясо и рыбу стало не выгодно, а на пушнину не было спроса. Слабые спились, умерли. Выживали кто как мог. Его отец часто повторял: «Трижды будь проклят Север – я жить без тебя не могу»! Запрягся тогда Василий и потянул семейное ярмо, с той силой, ответственностью и уменьем, которые достались ему от работящих и мастеровых предков – насельников, что всю Сибирь прошли и Севера освоили. Таймыр не название болезни, а дом родной, в котором им суждено было родиться, жить, растить детей. Потратив остатки своих накоплений, выкупил вездеход ГТТ, отремонтировал его, собрал по берегам рек бесхозные, оставшиеся после развала Госпромхоза бочки с соляркой и стал поставлять в город мясо и рыбу. Олёня, как ласково называл он жену, помогала, как могла.
Однажды в ноябре собрался Вася на охоту в верховье Агапы, где еще оставались небольшие стада «дикаря». Хотел обернуться за пару дней. Вся семья вышла проводить. Вася улыбался, шутил. Говорил, что заказ на оленину из города поступил, обещал к Новому году всем подарки. Жена его Лена, предчувствуя своим женским сердцем тяжелую дорогу, прижимала к себе детей и тихо шептала: «Паси тебя бог, паси и сохрани…». Василий поцеловал жену и дочек, лихо вскочил в прогретый вездеход, где его ждал верный пес Кучум, и, гремя траками, укатил за поселок.
Он ехал по льду реки, а когда увидел на снегу оленьи следы, свернул по ним в тундру и через полчаса догнал стадо. У него был карабин СКС – надежный, неприхотливый и безотказный. Стрелял с трехсот метров, уложил десять рогачей, а потом добрал еще несколько подранков. Быстро разделал добытых оленей, загрузил в вездеход и погнал в обратный путь. Темнело, поземка мела поперек русла реки. По сторонам мелькали берега с редким кустарником, а поверху, белой крышей закрывая небо, несло снеговую кашу. ГТТ шел, как по тоннелю. Стараясь вписаться в русло реки, Вася ожесточенно дергал рычаги машины. Навалилась усталость трудного дня от работы на морозе и управления тяжелым вездеходом. Он рассчитывал выбраться в поселок до темноты. Чтобы подбодрить себя, запел: «Из-за острова на стрежень…». Вот этот стрежень его и подвел. Заметенную снегом промоину, какие бывают на быстрине реки, Василий не заметил. Да и как углядеть предательскую полынью в такой круговерти снежного бурана? Тяжелый, груженый тягач завалился сначала на правый бок, что и спасло водителя. Он открыл дверцу, шуганул наружу собаку и выскочил на лед. Машина, пузырясь, ушла под воду. На поверхности остался торчать только полузатопленный задний борт. Видя, как рушатся его надежды привезти добычу домой, Василий бросился вытаскивать на лед туши оленей. Руки без рукавиц быстро скрючило от мороза и ледяной воды. Хорошо, что надел унты на волчьем меху, подаренные ему командиром вертолета, который аварийно приземлился на берегу озера Таймыр, где Василий рыбачил, и промысловик помог вертолетчикам добраться до жилья. Не зря в Писании говорится – добро всегда к тебе вернется. Ветер усилился, и надо было искать спасение. Он побрел под берег, вырыл в снегу углубление, прижал к себе собаку и провалился в темноту. А снаружи белые косари заполярной метели неистово гребли и скирдовали высокие сугробы, обрекая все живое на погибель.
Василий не знал, сколько времени он провел в пещере. Ветер снаружи ревел, как в преисподней, выравнивая снежную пустыню. Когда в очередной раз очнулся, то понял, что пурга закончилась. «Не дойти до поселка, не выбраться из этих снегов!» – обреченно подумал Василий, ногами пробил в снегу дыру, вытолкнул собаку и прохрипел: «Кучум, домой! Домой, Леня, Леня!». Собака выскочила на снег, поскулила и нехотя, постоянно оглядываясь, побежала в поселок. К вечеру, весь в куржаке, с замерзшей пеной у рта, Кучум поскребся в дверь. Лена сразу поняла, что с мужем случилась беда. Быстро собрала теплые вещи, взяла ружье, бутылку спирта, наказала детям из дома не выходить.
Их «Буран» был сломан – не было денег на ремонт, а хороший снегоход был только у Степана-хохла, мутного мужика, который остался жить в поселке после отсидки в лагере. Осудили его за службу в бандеровской организации ОУН. Ненависть к советской власти сменилась на затаенную злобу ко всем. Его презирали в лагере и здесь недолюбливали за то, что «шакалил» в тундре: вынимал из чужих ловушек песцов, воровал мясо, втихаря таскал рыбу из чужих сетей. Бил из «мелкашки», которую носил на шее, как автомат «шмайсер», птицу и зверя в любое время года, был пакостлив, завистлив, а в мраке своей недоброй души всегда считал себя непобежденным и ждал возврата к прошлому. Он держал пару свиней, отгородил им угол в своей барачной комнате и от такого соседства пропах навозом до ногтей. Водку не покупал, а гнал самогонку. Пил сам, закусывая салом, и спаивал за деньги, шкуры и грязные утехи местное население. Однажды его, по указу борьбы с пьянством, арестовали и отправили вместе со стиральной машинкой, которую он приспособил для быстрого приготовления браги, в Дудинку. Там оштрафовали и посадили на пятнадцать суток. Вернулся он с маленькой злобной собачкой, комнатной породы, которую не выпускал из рук. Назвал он свою прелесть Хвалыной.
Лена оставила вещи и ружье во дворе и зашла в его хату. Степан сидел за столом с граненым стаканом в одной руке, в другой держал свою шавку и под ее завывание пьяно выводил:
Стоить гора высокая
Попид горою гай, гай…
Зэленый гай, густэсенький,
Нэначе справди рай, рай…
Его маленькие, поросячьи глазки на красной от выпитого самогона роже сузились и пухленькие, свернутые в трубочку, губы просипели: «Що треба?»
– Вася пропал! Дай снегоход.
– Це ж добре. Даш на даш! – с гнусной ухмылкой произнес Хохол.
– Я те щас дам! Так дам, что роза твоя будет на задницу похоза! – сверкнув глазами, ответила Лена, выскочила за дверь, схватила ружье и, наставив в лоб «недобитому бандеровцу», как звали Степана в поселке, твердо, по-мужски сказала:
– Ключи!
Степан, прикрывшись собакой, бросил ей связку ключей и завопил своим тонким, гнусавым голосом:
– Я тобе посажу! Люди добри, грабють и вубивають чесною людини! – Но сразу заткнулся, вспомнив свое лживое прошлое и дерьмовое настоящее. На улице утробно рыкнул буран и, мелькнув желтым светом в окне, исчез в ночи.
Лена направила машину вверх по руслу реки, куда уехал ее Вася. На снегу еще можно было разглядеть рубчатый след гусениц вездехода. Стылая луна мчалась среди холодных облаков, как белый песец по вьюжным сугробам, ныряла и пряталась ненадолго в снегу, не обгоняя снегоход и не отставая от него. Бледные тени на синем покрывале тундры мелькали по обоим берегам и рассеянный свет луны помогал Лене гнать машину, не теряя скорости, по утрамбованному пургой руслу Агапы. В одном месте реку пересекли следы волчьей стаи. Она прибавила газу и за очередным поворотом заметила впереди на льду черное пятно. Сбросила скорость, Кучум кубарем скатился с саней на снег, припустил к берегу и стал яростно, с подвывом, разгребать сугроб. Лена, не глуша снегоход, кинулась помогать. В свете фары, в отрытой ими пещере она увидела скрючившегося от холода Васю. Он лежал засыпанный снегом и ему казалось, что выглянуло солнце и по золотистому лучу идет к нему его Лена, в нарядной песцовой шубке, в вышитых бисером унтайках, улыбается, протягивает к нему руки. И тепло стало от этой улыбки, солнца и розового снега. Рядом вилял хвостом Кучум, и Василий явно ощутил на своем лице теплое дыхание и шершавый язык собаки. Хотел позвать, но только хрипел и тянул к ним руки. Сознание вернулось и он услышал, как жена говорила: «Зывой Вася! Зывой! Сейчас вытащим тебя!». Откуда силы взялись у этой хрупкой женщины? Когда она с трудом перевалила его в сани, укутала, влила полкружки спирта, растерла руки, Вася, показывая на вездеход, прохрипел: «Лени, лени…».
– Да здесь я, Вася, здесь, – думала она, что ее зовет, а когда поняла, что это он об оленях добытых вспомнил, сорвалась тогда Лена. Впервые в жизни выругалась по-мужицки и заорала на него:
– Да серт сими, оленями, сють себя ни сгубил и деток сиротками не оставил. Пропади они пропадом!
Газанула на всю катушку и погнала «Буран» с санями в поселок к детям, которые чуть кормильца не лишились, хоть и понимала, что от нужды проклятой рисковал Василий – ради них готов был зубами тундру рвать, лишь бы жили они по-человечески. Сколько охотников да рыбаков сгинуло в белом безмолвии, замерзло в тундре, сгорело в балках, утонуло в реках и озерах. Только стылые звезды, северное сияние да тундровые духи знают, где остались они лежать. Неупокоенные души их бродят сполохами над родной тундрой, подсвечивая дорогу к дому одинокому путнику…
Судьба и на этот раз смилостивилась над Василием. Быстро прилетел санрейс – он шел из Хатанги, где забирал обожженного сварщика, у которого взорвалась емкость из-под солярки. В аэропорту Алыкель пересадили на ближайший рейс в Красноярск. В краевой больнице сделали операцию. Кисти рук пришлось ампутировать. После операции оставили на три месяца выздоравливать.
В травматологическом отделении лежал свезенный со всего края «покалеченный» народ: без глаз, без рук, без ног, обмороженные, обожженные, увечные, перевязанные, забинтованные, с палочками, на костылях и каталках. Был этот контингент жизнью тертый, бывалый, не лыком шитый, не валенком битый и не пальцем деланный. Когда вся эта «раненая команда» выходила после обеда на площадку перед больницей, зрелище было такое, что хоть плачь, хоть смейся. Никого наша жизнь «хорошая» не щадит – только успевай поворачивайся, кроет, как козырной картой, бедами и потерями – да все без меры, побольнее старается зацепить; время и место не выбирает, бьет наотмашь тех кто добрее, беззащитнее. И чем народ русский Бога прогневал, что уже больше века длятся его страдания? Наверно, веру потеряли, вот и отвернулся от нас Всевышний…
По вечерам, разгоняя хвори и больничную тоску, рассказывали смешные и трагичные истории из своей жизни. Многие из этих «тертых калачей» знали их несметное количество. Начудили они по жизни, да и она по ним не босиком прошлась. Был радиотехник из аэропорта Валек Витька Колтачихин по прозвищу «Косач». Заряжал на весеннюю охоту патроны, по старинке забивая в гильзы «жевело» молотком. Капсюль рванул и выбил правый глаз. Витя все сокрушается – как с левого плеча теперь стрелять будет. Из Хакасии мужика привезли обмороженного. Он два дня на дереве просидел – от волков отстреливался из «тозовки». Так и прозвали его «малопулькой». Жора, охотник из Абазы, попал в медвежий капкан. Спас его дружок, возвращавшийся с промысла. Еще одного, с ранением в грудь, привезли из Кайеркана, где его пырнул ножом поймавший «белочку» дружбан – ему почудилось, что тот вживил ему в голову радиостанцию и следит за ним. Вася про себя не любил рассказывать – грустил он по жене и детям, переживал, как они там без него. Немного поправившись, чудом дозвонился через земляка Колточихина, по его аэрофлотским каналам, до Агапы. Витя держал трубку у уха Василия, а Жора-медвежатник набирал номер телефона. Вся палата собиралась смотреть на этот номер, как на концерт их земляка Хворостовского по телевизору, а главное с сочувствием и без обидных насмешек. А когда ходил в туалет, то шутили, что крючок на протезе надо подбирать по размеру, а то «инструмент» не поднять, не направить. С хорошей, доброй шуткой и болеть им легче было, и выздоравливать быстрее. Некоторые, поправив здоровье да отъевшись на казенных харчах, норовили ухлестнуть за медперсоналом, прижать болезную из соседней палаты в темном углу, а то и сгонять в ближайший гастроном за бутылочкой. Но многие томились больницей, тосковали по дому и досаждали докторов вопросами о выписке. Тоски в глаза, ошпаренные холодами и просветленные полярным солнцем, добавляла весна, что по-сибирски резко накатила на город свежим запахом берез, одела кусты и деревья в зеленые платья, наполнила пыльный больничный двор веселым гомоном птиц и сжала своей теплой ото сна рукой бродячую душу Василия. От всего этого внутреннего и внешнего несоответствия – возрождения природы и немощи своей, подумал: «Ну, кому я нужен такой. Вот пойду сейчас и брошусь с моста в Енисей!». А утром получил письмо от Лены из Агапы с рисунками от девчонок, где они изобразили его на охоте, на рыбалке, а младшенькая Нягэ нарисовала под северным сиянием всю их семью, собаку Кучума и кошку Мусю. Когда он увидел себя на рисунке, обнимающего Лену и детей, первый раз в жизни заплакал и, вытирая рукавом скупые слезы, понял, что дороже их у него нет никого на свете. Знал, как тяжело сейчас приходится Лене с тремя детьми. Испокон на Руси женщины несут свой вечный крест, заменяя умерших, заболевших, пропавших своих мужиков. Родители их такого горя хлебнули – горше не бывает. Сколько семей, брошенные выживать, сами для себя добиваются благополучия без оглядки на свою Родину, которая за последний век столько несчастий, войн и бед принесла своему народу и в будущем не обещает им ничего хорошего. Вот и рвут жилы, чтобы были обуты, одеты, накормлены и здоровы дети и внуки.
Как-то соседу по палате передали летевшие в отпуск знакомые пакет с копченой северной рыбкой. Вечером собрались друзья по несчастью и под бесконечные разговоры о рыбалке и анекдоты устроили себе маленький праздник. Над одним анекдотом они так громко и заразительно смеялись, что прибежала даже дежурная по этажу. «Чего ты такой грустный, спрашивает рыбак рыбака? Понимаешь, когда я хожу на рыбалку, мой сосед ходит к моей жене. А ты пробовал не ходить на рыбалку? Пробовал. Тогда он ловит мою рыбу!».
Вася тоже изловчился съесть кусок. Рыбий жир растекся на половину страницы газеты, где лежала рыба, а на другой половинке он заметил стихотворение, написанное учителем из Волочанки Теребихиным. Называлось оно «Любимой».
Моя Полярная звезда,
Моё арктическое счастье,
Сияний северных мечта,
Ты – тёплый чум в пурге ненастья.
Твои глаза – янтарь с глубин,
Твои черты – резьба умельца,
Твоё тепло – оленя тыын*.
Потомок ты не земледельца.
В моей душе цветут жарки.
Полярный день всегда со мною.
Я обниму тебя сильней.
Пусть каждый миг пройдёт с тобою.
*Тыын (долганский) – дыхание оленя
Когда Вася прочитал эти простые, немного наивные, но искренние строки, горло его сдавил комок, а на глаза навернулись слезы. Он вдруг понял израненной душой, что эти пронзительные стихи мог бы адресовать и своей жене Лене! Как смог, зацепил эту газету, спрятал в карман и, извинившись, ушел к себе в палату. Ночью не спал, лежал с открытыми мокрыми глазами на измятой в комок серой больничной подушке и повторял про себя эти чудесные стихи. Утром, после завтрака и обхода врачей, позвал своего друга Виктора и попросил переписать стихотворение на открытку «С 8 марта!», вложить в конверт вместе с белоснежным, как куропачий пух, цветком черемухи и отправить его жене в Агапу.
В последний день пребывания в больнице устроили проводы Василия. Послали гонца за бутылочкой винца, принесли закуску из столовой, налили в граненые стаканы по «Марусин поясок», пожелали друг другу здоровья, обменялись адресами, а утром из аэропорта «Северный» вылетел Василий в Норильск, а оттуда – в Агапу. Попутчик, с которым летел из Красноярска, оказался священнослужителем церкви «Всех Скорбящих Радость» в Норильске и подарил Василию икону Божьей Матери.
Лена наготовила к празднику пельменей, нажарила рыбы, графинчик спирта на бруснике припасла. Чуяло женское сердце, что муж вернется 8 марта. Так и получилось. Вася зашел в комнату и, смущенный такой встречей и вниманием, присел на краешек табурета. Потянулся к сумке, чтобы достать подарки и никак не мог зацепить замок – железный крючок его протеза только скользил по молнии. Дети сидели и настороженно наблюдали за неловкими действиями родителя, и только самая младшая из девочек встала и как на утреннике звонко сказала: «Давайте радоваться!» Потом все кинулись к нему, стали обнимать, что-то щебетать, делиться новостями, помогли открыть сумку и достали подарки. Кучум от радости намочил половик – так соскучился по хозяину. А веточки вербы с пушистыми желтыми почками он подарил Лене. Она смутилась, покраснела – ведь ей никогда не дарили цветов, и стала еще краше прежнего. Вербу поставила в банку с водой, стала всем накладывать еду, налила в рюмки и сказала:
– Слава богу! Вернулся наш Василек, значит, все будет хорошо!
Девчонки захлопали в ладоши, расслабились и почувствовали, что семья снова вместе. А как не радоваться – кормилец, хозяин в дом вернулся. После ужина они все вместе уселись на диван и Лена затянула свою любимую песню, муж и дети подхватили и в светлой заполярной тишине зазвучала мелодия:
Далеко далёко за морями
В ясные безоблачные дни
Птицам снятся северные гнезда,
Где когда-то выросли они.
Птицам снятся северные реки
И леса, укрытые зимой;
Потому, наверно, отовсюду
Птицы возвращаются домой…
(Матусовский М.)
У нганасанов есть хорошая поговорка: «В плохую погоду надо держаться стаей». Василий улыбнулся, поцеловал жену, детей, крепко обнял и прижал их к себе.
Эпилог
В апреле затонувший вездеход помогли достать из реки геологи, что проезжали через их поселок. Васины друзья обкололи лед и двумя тракторами выволокли ГТТ на лед, а потом отбуксировали в поселок. Оленей растащили волки и песцы, а что осталось под водой, пошло на корм налимам. Пока Вася «прохлаждался» в больничке, прилетел на вертолете участковый и по заявлению Степана забрал ружье. Хорошо, хоть дело не завели. Карабин Василий достал из спасенного вездехода, разобрал, почистил, смазал. Вездеход тоже восстановил. Помогали ему такие же охотники, как он.
На День Победы была у них традиция выходить к скромному, сваренному из листового железа со звездой наверху, памятнику воинам, ушедшим на Великую Отечественную войну. Располагался он перед клубом на высоком берегу реки. Они давали троекратный залп. Председатель поселка говорил речь. Поздравляли ветеранов войны, которых с каждым годом становилась все меньше. Когда расходились по домам, поравнялись с избой Степана-хохла и услышали его застольную песню:
Заколов Степан свиню, кличе дівку молоду
Привід має – свіжа шкварка, а до шкварки – повна чарка
Свині, свині, кабани, добрі поросята
Жити з ними можем ми, свиней треба мати…
Васька-афганец, обращаясь к друзьям, зло сказал:
– Ну че, мужики! Пойдем бандеру брать!
– Дерьмо не трогай – оно не воняет! Еще об эту сволочь руки марать – сам подохнет, – сказал Василий.
– Коту бляу, маука габа! – презрительно выругался латыш Виля. Его отец до 48 года воевал в «лесных братьях» и бандеровцев не любил за их подлую натуру, продажность и за то, что не жалели ни детей, ни стариков.
– А он, будь его воля, всех нас здесь грохнул бы! Ему это, как два пальца об асфальт! – гнул свое «афганец».
– Не будет у таких как он ни воли, ни будущего, – добавил Василий.
Когда мужики с ружьями прошли, Степан вылез из своего логова и примостился на завалинке с солнечной стороны барака. Сидел и смотрел перед собой водянистыми, как у налима, глазами, сплевывал шелуху, оставляя на своих толстых губах молочную кашу от нажеванных с обезьяним проворством семечек. Мимо проходила Петровна, разбитная продавщица поселкового магазина. Она остановилась у калитки, покачала головой и с укоризной сказала:
– Ты че, Степка, душа с тебя вон, жреш ханку, как баклан! Не тебе седня гулять-пировать. А то не ровен час…
– А то ж? Пыть надо так, шоб воши на голове лопались. А шо не сдохнут, мабуть моя Хвыля схамает!
– Совсем уже мозги пропил! Хохлы твои вон че творят – Бандера у них главный герой! Наши памятники военные порушили. Скоро на Украине твоей, незалежалой, будут, как в войну, людей убивать да жечь. Забыли все! Покаянья нет, вот и катимся куда в яму. А ты гужбанишь здесь почем зря, налим ты обмороженный! – Плюнула она в сердцах, пнула озлобившуюся на нее Степкину собаку, которая, по бандитской привычке хозяина, норовила сзади куснуть, махнула с досадой рукой – что, мол, с этого недобитка взять, и ушла открывать лавку. У людей все-таки праздник!
Тихо зазвонил колокол на временной часовенке, под которую приспособили заброшенную будку бывшего аэропорта. Медный перезвон грустно растекся по поселку и растаял в северной небесной синеве. То ли в душе заблудшей что-то шевельнул этот вещий звук, то ли переполнил он чашу грехов, отмеренную свыше, склонил Степан повинную свою голову и тихо пошел в горницу. Достал из тумбочки пожелтевший конверт, вынул выцветшую от времени фотографию старой женщины, снятой на фоне белой стены их мазанки.
Бог, как известно, в деревенской избе живет не по углам. И как бы ни был грешен человек, а всегда дается ему осуществимость покаяния. Степа, так звали его в детстве, поставил снимок матери на полку перед собой, встал на опухшие от ревматизма колени и неумело перекрестился.
– Мати моя, прости твого сина. Не можу я тут, забери до себе… – слабым голосом произнес он, посидел на грязном полу, силясь вспомнить свое прошлое, а потом лег на опостылевшую кровать и забылся во сне. Через день его холодное тело обнаружил сосед, который зашел к нему в дом на жалобный вой Степановой собаки.
