За…

1.
В конференц-зале было душно, кондиционеры облизывали стены, но лишь усиливали жар споров и тел за длинным столом – так продувают угли в мангале.
Инвесторы считали и обсуждали цифры, мелкие клерки и прочие шестёрки откровенно скучали, но нашёлся кто-то, заинтересованный не только в передаче финансов от одной стороны к другой. Этот человек спросил:
– Значит, помимо строительства огромного торгового комплекса, вы обязуетесь улучшить инфраструктуру района?
Директор строительной компании по-барски улыбнулся, а полулежащий справа полосатый костюм с мятым галстуком, вероятно главный генподрядчик, сделал неопределённый знак рукой и прогундосил: «Сомневаются они, поди возьми, там, здесь, каждому растолкуй, ага».
– Именно так, – сказал директор. – Я уже говорил. Новая школа, реконструкция поликлиники и родильного дома, аптека, новые спортивные площадки.
– Это будет сделано в первую очередь? – не унимался вопрошающий. К своему удивлению, сидящие за столом не могли понять, кто спрашивает, и грешили на дальних соседей. – Или после покраски последнего павильона финансовый ручеёк пересохнет и вместо детской площадки малышня получит котлован, в котором проще ломать руки, чем заниматься спортом?
– Это будет сделано!
– Вы обещаете?
– Даю правую руку на отсечение! – с задором сказал директор и демонстративно опустил эту самую руку на стол, шмякнул о дерево, мол, рубите, если вру. Стайку бумажек отнесло приливом к краю.
Ухнули двери, в зал широким шагом вошёл человек в чёрных одеждах, держа топор обухом на плече, пронёсся между столами, оказался около директора и без размаха отхватил ему руку ниже локтя.
Пространство замолчало десятками застывших дыханий, вдавленных до упора пружинками в гелиевых ручках.
Человек в чёрном извлёк полукруглое лезвие из столешницы, взвалил топор на плечо и таким же широким шагом вышел прочь. Двери закрывать не стал.
Директор смотрел на брызгающую культю, переводил взгляд на отскочивший обрубок, снова возвращался по красному следу к культе.
Потом истошно завизжал.
Зал ожил шелестом бумаг, щелчками, вскриками, перешёптыванием, оханьем, аханьем. Странно, но никто не запомнил лицо человека с топором – некоторые утверждали, что тот был в маске, но уверенностью и не пахло. Кто пожимал плечами и талдычил про чёрную щетину до глаз, кто бубнил про колпак палача, кто заикался о лицевом платке, а кто просто утирал потный лоб и отходил в прохладу кондиционеров. Нашлись и такие, кто вообще ничего не видел, даже не слышал, не обошлось и без излишне глазастых, которые с жаром уверяли, что человек в чёрном отрубил директору руку собственной рукой, превращённой в лезвие из синего льда. А телохранитель с труднопроизносимой фамилией спустя полдюжины минут после происшествия прыгнул через стол и увлёк обморочного шефа на пол, дабы обезопасить от повторного покушения.
Разговоры стихли на миг и снова взорвались. А когда появилась внутренняя охрана – к ним добавились аплодисменты.
– Он вышел через эту дверь, – сказал участливый инвестор с искусственными волосами и показал собственно на дверь за спиной начальника охраны. Другой не имелось.
– Медиков-то вызвали? – спросил охранник с электрическим шокером.
Люди в конференц-зале потерянно переглянулись.

2.
Две разные до комизма фигуры курили в тупичке одного из бесчисленных коридоров Госдумы. Один депутат был округл в профильном сечении, неприлично колесообразен в районе пуза, при этом короток, почти равнобок в фас. Другой – тощ и высок, с кривой индюшачьей шеей, отчего его маленькая голова всё время ошивалась впереди тела, как поднос с бутербродиками в руке официанта. Зато у обоих красновато пучились глаза и жила в складках на щеках некая общая сытость, даже, если позволите, уетость.
Громко разговаривая и слюнявя дорогие сигареты, они обсуждали детали прошедшего заседания, и всё это время на них из дальнего конца коридора смотрел человек. Он держал что-то в руке, нечто на длинной рукоятке, расширяющееся к низу. Вероятно, уборщик. Он был невысокого роста с покрытой (вроде, кепкой) головой – силуэт в полумраке.
– Смотри, заснул на швабре, – сказал округлый депутат.
– Да нет, смотрит на нас. Чувствуешь? Чего он там свет не включит… так и убираются в потёмках, а потом везде пыль – я проверял! – Тощий ещё больше вытянул шею, словно хотел, не сходя с места, заглянуть в лицо наблюдающего. – Эй, на что смотришь!
– На кого, – поправил короткий.
Человек не ответил.
С восточного крыла накатили шаги, затихли, стали робко удаляться, снова затихли, и опять, приближаясь, зазвучали громче. Наконец, из коридорчика, где-то на полпути к заснувшему на швабре уборщику, появилась рука, – сначала кисть, затем всё предплечье, но дальше дело не пошло, рука прекратила самоизлечение из-за угла, задвигалась вверх-вниз, укоризненно распрямив указательный палец.
– Что ж вы, гады, не поддержали инициативу? – сказал голос до боли знакомый, и в то же время, чужой до отторжения; курящие переглянулись. – Что ж вы! Ведь как пели до этого, ведь благодетелей народных строили…
– Мы… – сказал упитыш.
– Мы же… – сказал тощий.
Рука сжалась в кулак.
– Вы! Именно вы! Матерей у самих нет? Бабушек? Тёщ, на худой конец? Даже эти крохи трудно накинуть было? Разве это пенсия? А, чмошники пиджачные? Ну да! У ваших полные пакеты, пожизненный паёк!
– Мы… – снова попытался что-то сказать округлый, уже с полминуты ища пепельницу, что стояла под носом – высокая ваза из хрусталя.
Его товарищ справился с появлением обличающей руки немного лучше.
– Мы голосовали! – взвизгнул он. – За поднятие! За стариков! За всё!
– Не трынди, – осадил знакомый-чужой голос.
– За! – подхватил толстый депутат. Он нашёл пепельницу и кинул в неё бычок вместе с полной пачкой.
Рука разжалась и снова сжалась, неприятно поднялась вверх.
– Врёте ведь, крохоборы.
– Никак нет! Закрытое голосование, но мы… со всей совестью…
– Именно! Только за! Клянусь!
– И я! Хоть здесь крест… справа налево… слева направо…
Кулак опустился, распушился, качнулся и исчез.
Тощий достал новую сигарету, нервно подкурил и крикнул человеку в конце коридора:
– Хули стоишь! Хули смотришь!
Уборщик не шелохнулся.
С минуту они стояли неподвижно, пялились друг на друга, а округлый депутат, отирая вспотевшую лысину, осторожно наблюдал, чем закончится сцена. Тощий повернулся к нему и с обидой произнёс:
– Это Ленин.
Глаза толстяка разбухли.
– Кто?
– Ленин. Ильич.
– Но он же… на площади…
– Да нет! Бронзовый, что у нас в вестибюле стоит. Шутники долбаные! Кто ж его принёс сюда?! Это дума – или цирк?! Ещё и швабру в руки сунули!
Тут Ильич сделал шаг вперёд, потом ещё два, дальше он уже приближался быстрым шагом, а по бронзовой кепке скользили полоски света. В руке у него была вовсе не швабра.
– Ой…
Лезвие опустилось на лысину и оборвало звук. Ильич молчаливо повернул топор в одну сторону, потом в другую, пока орудие не вышло из расколотого черепа.
Тощий и не думал бежать, точнее, думал, мечтал, но не мог – его ноги оказались трусливее души. Он смотрел, как статуя поднимает топор, смотрел, вжавшись в стену, притянув к груди голени, колотящейся рукой выискивая в кармане депутатское удостоверение.
– У меня неприкосновенность…
Ответ он получил, хоть и не рассчитывал:
– А у меня топор!

3.
– Принимая лекарства, мы участвуем в большом эксперименте. Что вы можете сказать на это? Спасибо.
Юный зритель сел на место. У мальчика было смущённо-глупое выражение лица, какое случается у детей на утренниках после оттараторенного наспех стихотворения о январской ночи или о вскормлённом в неволе орле молодом. Его мать, придумавшая вечера, по её мнению, лучший вопрос, сидела рядом и наслаждалась этими несколькими секундами публичной славы. Страх пропустить завтрашний эфир уже начинал терзать её сильное сердце бухгалтера.
Приглашённый на ток-шоу фармацевт поправил на переносице очки в изящной оправе.
– Наш молодой гость, наверное, обобщал, – начал он со строгой, как костюмы президента, улыбкой. – Поступая на рынок, любое лекарство является, так сказать, тёмной лошадкой. Оно проверено и допущено к употреблению, но главный судья – время. Но и здесь наш препарат даст фору антибиотикам других производителей. Двадцать лет исследований – прежде чем появиться на прилавках!
– Двадцать лет? – подхватил ведущий, парень с выверенной до микрона щетиной и панибратской манерой общения с гостями. – Что, серьёзно?
– Серьёзней не бывает, мой друг, – подхватил фармацевт. В павильонном «холодном свете» его лицо отливало желтизной.
– Но слухи, сплетни… Эти смерти в больницах, где перешли на ваш препарат?
– Чушь! Акции конкурентов!
– Значит, «Не-Ай, Не-Ой» абсолютно безопасен?
– Да! Не встать мне с этого места!
В этот момент что-то пошло не так.
Студия притихла. Человек в свитере спускался по проходу между зрительскими рядами, волоча за собой большую металлическую штуковину и громко отстукивая ею каждую ступеньку. Заряжённые на аплодисменты зрители, угостившиеся до трансляции халявными сладостями и выдохшейся газировкой, занервничали, подались от прохода и от этого лязга. Женщина с большим красным лицом вскрикнула, поперхнулась и закашляла, давясь слюной.
В помещении режиссёрской бригады быстро признали возмутителя прямого эфира.
– Это же наш светотехник!
– Что у него в руке? Он что, бухой?
– Что он делает?
– Пускайте рекламу!
– Подождите… стойте…
– Это же топор!
– Пусть дадут картинку со второй камеры!
– Твою мать! Твою мать! Он его ударил! Он медику грудь топором раскроил!
– Камеру! Вы переключили?
– Что… он…
– Что с ведущим? В обмороке? Вы видите, что происходит?
– Он его кромсает на куски… боже…
– Кубарёва?
– Нет… фармацевта… рубит и рубит…
– Боже, боже, боже…
– Кто-нибудь, проверьте дверь. И продолжайте пускать в эфир!
– Если он убьёт и Кубарёва – мы обскочим в рейтингах Первый канал! И можно будет дать репортаж с похорон.
– Боже, его голова…
– Не пускай сюда зрителей! Чихал я, что пожарная лестница заблокирована! Пусть выбираются через левое крыло, через машинный зал!
– Какой идиот пустил рекламу! Суки! Бездари!

4.
Начальник убойного отдела полковник Журавлёв третий день сидел на аспирине. Если быть точным, то на детском терапине, но к чему точность, когда постоянно раскалывается голова, к тому же «аспирин» звучит надёжней и серьёзней.
«Топорные» дела всколыхнули город, сунули прессе шило в район копчика. На выходе имелось: три трупа, один калека и два подозреваемых. Только вот что-то не клеилось, не вязалось. Не самая большая беда для следствия, когда есть чьё имя вписать в протокол, но всё-таки…
В 1847 году, после успешного применения хлороформа в медицине, многие почувствовали себя абсолютно счастливыми, мир вокруг казался идеальным: что ещё надо, если уже приручены пар, электричество и эфир? В мире настоящего полковнику Журавлёву требовались другие блага: аспирин, ортопедический матрас и логика.
Первое чудо лежало в ящике стола, второму богу он доверял свой недолгий сон, а вот третья субстанция всё время улетучивалась.
Три дня. Три убийства и потерпевший без конечности.
Директор стройфирмы лежал в больнице. Проведшего ампутацию «хирурга» повязали недалеко от места преступления, на лестничной площадке фирмы. Охрана сбила его с ног, ткнула щетиной в пол, села на дорогой чёрный костюм, а многочисленные свидетели сказали: «Он!». «Он» оказался местным криминальным авторитетом. Вот только орудия резекции при нём не нашли. После ареста авторитета разбила выборочная амнезия, день убийства вымело из его памяти. На допросах он то тряс перстнями и плевался, то впадал в ступор, вздрагивая при упоминании о топоре.
Статую Ильича обнаружили около дубовых дверей думской столовой. Бронзовый вождь словно ожидал открытия, чтобы первым прошмыгнуть к раздаточным лоткам. Это загадочное перемещение не сбило следователей с толку – поиски рядившегося под статую преступника, который на записях камеры наблюдения раскроил головы двух депутатов, продолжились. Безуспешно, но ведь факт движения был налицо, к тому же никто не исключал, что «бронзовый камуфляж» – дело рук одного из задержанных по схожим делам. С Ильича сняли пальчики и, как улику, вывезли, поцарапав при транспортировке его революционный атрибут – кепку.
Порубавшего фармацевта светотехника взяли на улице: весь в крови, тоже ничегошеньки не помнит, идёт в полный отказ, и – никакого топора рядом. Кинули в «бобик», доставили в РОВД. Там пробили по базе: букет приводов – бытовое рукоприкладство и невыплата алиментов.
Сажать можно было всех, даже на бронзового Ленина нашлась бы статья, вот только дурно попахивало всё это, бредом попахивало, массовым гипнозом или помутнением. И куда, к плешивым чертям, делся этот топор?! Или топоры?!
– Ищи теперь журавля в небе, – сказал себе под нос полковник Журавлёв и невесело усмехнулся: за такие шутки (с журавлями в любом местоположении: в небе или за пазухой) он выводил подчинённых в неплановое суточное дежурство.
– Евгений Петрович, разрешите?
В кабинет проник старший оперуполномоченный Демидов, помялся в дверях, слишком малоразмерный для новой формы, которую ещё не успел ушить.
– Из музея пришли.
– Из какого музея? – с ходу начиная раздражаться, прорычал Журавлёв.
– Музея оружия. У них пропал топор какой-то династии. Название забыл… кхм, что-то восточное… созвучно с Мураками.
– Демидов, хорош напоминать. Ну, не прочитал я твою «Охоту на овец», времени нет, сам видишь, мухе посрать некогда. Знаю, что сам просил… – Полковник моргнул и резко переключился: – Топор?! Кража?!
– Нет. То есть не совсем. Странная кража, одним словом. Просто пропал экспонат со стенда. Ни следов взлома, ни разбитого стекла, ни сигнализации…
Журавлёв навалился животом на край стола. Пропажа возможного орудия убийства растормошила его уныние.
– Свои ноги приделали, как пить дать! Надо проверить всех работников, возможно, кто-то из них передал топор преступнику… преступникам… Да что ты там отираешься?
– Кх-м… Один уже здесь.
– Топор?
– Нет, работник музея. Прилип на входе. Экскурсовод. По совместительству – оккультист или метафизик. Говорит, что знает «причину первопричин», «зрит в корень»… его словами… Короче, может «пролить свет» на наших жмуриков.
– Веди!
Оккультист просочился в щель и, с ходу распознав ауру начальства, прошёл к столу и присел на шаткий стул напротив полковника. На нём висело выцветшее пальтишко, снег таял на воротнике и плечах, а в глазах экскурсовода-оккультиста таяла решимость. Будто вот-вот передумает, встрепенётся, бросится бежать.
– Протокол будете писать…
– А надо? – Журавлёв подался на стол, стол скрипнул. – С повинной?
– Как? Простите… Почему же с повинной?
– Заставили, значит?
– Нет. Вы… я так сказать, просто поделиться… измышлениями…
Полковник не сводил с него взгляда. И неприятно так улыбался, что, может оно и лучше бы – с повинной-то, подумал оккультист, вон, намедни казённой краской балкончик в двушке отреставрировал.
– А топор кто взял?
– Взял?.. Нет-нет… не взял, то есть я так измышляю… – Метафизик замолчал, собрался с духом, одёрнул полы пальто. И преобразился как-то, когда о топоре заговорил, да в таком свете чудном, в реку, в общем, вошёл родную, изотерическую. – Не крали его, вот! Масакири сам ушёл!
Кадык Журавлёва судорожно дёрнулся.
– Как так сам… кто сам? Прекратить пудрить следствию голову!
– Масакири. Японский боевой топор, XI век. Не физически ушёл, конечно, ручек-ножек не имеет… Но по воле своей, поработив волю, простите за повтор, другого человека. Его вынес кто-то из сторожей или администрации, тот, кто имел доступ к охранной системе…
Журавлёв победно взмахнул рукой. Демидов слушал с открытым ртом, устроившись на табуретке под репродукцией «Трёх богатырей».
– Ага! – победно прокричал полковник. – Кабанисты, раз вас так десять! («Каббалисты», про себя поправил Демидов, дивясь эрудиции начальства). Значит-таки свои навинтили! Ну-ка, а теперь поподробнее: кто мог, кто доступ имел?
Экскурсовод погрустнел.
– Вы не слышите главного. Топор проснулся и приказал вынести его из музея. Он может управлять людьми, понимаете? Вы наверняка знаете, слышали о самурайской культуре «одухотворения оружия»… – Как человек, смотревший все серии «Сёгуна», Журавлёв при этих словах сложил руки на груди и энциклопедически надул щёки. А экскурсовод продолжал, информация лилась из него не в пример мыслям – легко, без дробления и сбивок: – Оружие воинов выполняло ряд функций. Им лечили, прикладывая к больному месту цубу, гарду по-нашему; ему приносили молитвы; когда рождался мальчик, клали меч рядом, призывая духов, прося покровительства для новорождённого. Но мало кто знает, что самураи делали и боевые топоры. Одним из них был масакири: длинное топорище, полукруглое лезвие, массивный обух. В школах боевых искусств шёл в обучении как парное оружие. Вот только вели они себя непредсказуемо, своенравно…
– Кто?
– Топоры. Слишком массивны для изящного восточного искусства, слишком тяжелы для утончённой философии. Все молитвы и нравоучения они воспринимали всерьёз, а к справедливости шли напролом, врубаясь, а не танцуя…
– Так. А вот это отставить! Чушь свою антикультурную…
– Оккультную, – шёпотом поправил оперуполномоченный Демидов.
– Что? Демидов?! – вскипел Журавлёв. Как любой хороший начальник, он не надеялся на стены, а слышал всё сам. – Отставить комментарии!
– Так точно…
– Сочно! – Полковник витиевато выругался одними губами и вперил в оккультиста тяжёлый, как лезвие масакири, взгляд. – Топор, значит, живой? Так?
– Я бы сказал… одушевлённый.
– А есть разница?!
– Возможно. Согласно преданиям, он имеет… помимо матрицы собственной души, образовавшейся при ковке… в общем, имеет коллективную душу. Обладает силой убитых в бою воинов, самых яростных и справедливых…
– Жмуриков средневековых, так что ли? – Журавлёв уже не кипел. Остывал он так же быстро, как и разогревался.
– Несмотря на терминологию… можно и так…
– И с этими баснями вы пришли ко мне?
– Я сопоставил… по телевизору говорят… а тут это, пропал… и жертвы ведь, люди нечистые, трудно не догадаться…
– Ты слышал, Демидов? Расколол товарищ наше дело. Открывай камеры, выпускай задержанных. И Ильича на порог выстави.
Метафизик расстроился окончательно, вдрызг. Даже голову опустил.
– Почему вы думаете, что топор не может управлять человеком? Акции, контракты, золото – могут, а топор – нет.
– Не в буквальном же смысле!
– Почему бы и…
– Не статуей же!
– Если учесть, чья это статуя, то странно, почему только сейчас… пошла и прочее…
Журавлёв снова вскипел.
– Хватит! Вон! Демидов, вышвырни этого астрального мудака!
Демидов двинулся к столу. Хорошо хоть не «орального», думал он, ведь мог и так ляпнуть в запале.
– Подумайте, подумайте… – Оккультист вроде и не противился выдворению, но странным образом не желал вмещаться в дверь, упираясь то растопыренными локтями, то шишковатой коленкой. – Не всё же справедливости ждать от людей… дождёшься тут… особенно от уполномоченных… – Метафизик грустно, многозначительно улыбался, топорщил локти, застревал в проёме, несмотря на все усилия тянущего и толкающего Демидова. – Не хочу обидеть, разумеется… но отрадно знать, что… всегда-всегда!.. кто-то смотрит, видит… реагирует!.. пусть и не человек!..
Наконец, Демидову удалось закрыть дверь. Правда, со стороны коридора. Оккультист продолжал выставлять коленки и локотки, извергать тихие предостережения, гипотезы, восторги.
– Хватит, хватит служить человеку… пора служить правде…
С лестницы появился младший лейтенант Пугач, друг Демидова.
– Демид, что там у тебя? – крикнул он. – Помочь?
– Да! На воздух товарища надо! Совсем от музейной пыли очумел!
Но вместо того, чтобы подтолкнуть экскурсовода к Пугачу, Демидов деликатно встряхнул его за отвороты пальтишка, проникновенно заглянул в мутноватые глазки.
– Вот вы мне скажите, а как же ваш топор с мест преступления скрывался? Не ножик перочинный ведь, вещь заметная.
– Он так сделал… чтобы не видели… – до слёз удивлённый искренним интересом к его версии, пролепетал оккультист.
– Невидимость, значится, включать может? Как сказочный головной убор?
– Нет… не совсем… Топор может наводить массовый морок… это… представьте, что вас пытаются ударить топором, вот лезвие падает на вашу голову… Что вы сделаете?.. Закроете голову руками! Зажмуритесь! Вот что!.. Я думаю, именно такое состояние масакири при необходимости внушает окружающим… становится той вещью, которую люди захотят увидеть в последнюю очередь…
Слева возник Пугач, принял товарища под локоток.
– А ну-ка, кру-угом! Без песен, без лозунгов, без жалоб – к выходу, шаго-ом марш! Ать, два!
Пугач подмигнул другу.
– Там ещё подвезли.
– Кого?
– Подозреваемых. По топорным делам.
– Но ведь…
– От шести до пятнадцати лет никому не повредит. Даже невиновным, – усмехнулся Пугач. – Надо бы топор найти, а то так мы весь город пересажаем.
Демидов растерянно кивнул. В кабинет молодой опер вернулся взмокшим. Полковник тёр раскрасневшееся лицо.
– Топор, видите ли, убивает. А человек – орудие. Твою!..
– Кхм… – сказал растерянный Демидов.
– Миром правят вещи! Как тебе, а? Не хочешь отдать честь моему дыроколу?
Демидов покосился на стол начальника. Дырокол лежал на краю рядом с кобурой и, если начистоту, выглядел своевольно, даже нагловато.
– Хрен с ним – с топором, – выкипал Журавлёв. – Хрен с ним… Ну, маньяк, ну, три маньяка с топорами. Флэшмоб, туда их в гланды. Мне, знаешь, что покоя не даёт… За что этих?.. Да – морды все, да, рыльца в пушку, а у кого не в пушку – при таких должностях?.. – Демидов осторожно покосился на Журавлёва, но тут же соскочил на дырокол. – Но конкретно – за что? Просто так, за то, что человек поганый, – всех не перебьёшь. Нужен мотив! А вселенская справедливость – моча собачья!
Демидов решился. У него было своё мнение.
– Согласно записям и показаниям, убитых и покалеченного объединяет ещё кое-что, кроме высоких постов…
– Как интересно. Давай, Эркюль, выкладывай. Уж не состояние ли смерти?
– Кхм… Нет. То есть не только. Они все разговаривали перед тем как… – Демидов усиленно думал, развивал туманную мысль, толкал её к выходу из лёгких, как недавно толкал в дверь оккультиста. – Не просто говорили… м-м… Что-то обещали, в чём-то клялись. С депутатами утверждать труднее, так как качество записи не ахти, звук шипит… Но директор и фармацевт – точно!
Журавлёв встал, пристально посмотрел, вздохнул, упал в кресло.
– Ну, обещали, ну, чесали языками… Так всё-таки – за что?!
– А может, они ответили за… – И тут к Демидову нежданно пришла она самая: колючая, но правильная, мысль: – За базар!.. В смысле… виноват, Евгений Петрович, – за слова!