Ещё одна вспышка: дом на берегу, куда меня Гера привёл — жили мы там одной семьёй, а семья большая была, дружная. Утро летнее, во дворе мальчишки соседские резвятся, а мы с бабой Нюрой намесили целый таз теста да блины печём в две руки. Аромат на всю округу разлетается. Тесто шипит, по чугунной сковороде растекается. Баба Нюра ловко подкидывает блин вверх, он переворачивается и послушно шмякается в сковородку. А у меня духу не хватало. Или руки не из того места росли. Поначалу я даже лопаточкой перевернуть не могла. Все блины словно гармошки получались. Помню, огорчалась я шибко, а Гера только мои гармошки и уплетал. Да ещё приговаривал, что вкуснее никогда в жизни ни едал.
Удивительный был человек — мой Гера. Ведь он не спал никогда. Ни минуточки. Не мог. Я засну, а он рядышком мой сон сторожит, одеяло поправляет, волосы с лица убирает. Говорил, что любуется мной, что очень я красивая, когда сплю. Говорил, что ждёт моего возвращения, будто ухожу куда. Все спокойной ночи желают, а он мне: «До встречи». Склонится надо мной — плечи узенькие, локоны во все стороны растрёпаны — как сейчас перед глазами. Прижму, бывало, его руку к щеке — пальцы у него, как ледышки, холодные — да так и засну.
В то время стали мне сны страшные сниться. Один долго забыть не могла. Такой ясный был, словно и не сон вовсе. Баба Маня передо мной вдруг появилась. Глаза ввалились совсем, болью светятся, горе на них слезами солёными накатило. Морщин прибавилось. Смотрит на меня, сказать что-то пытается, а губы дрожат. Огляделась я — за столом сидим. Много людей, все в чёрном. Тихо так, аж тоска в душу царапается. Только ложки брякают да посуда. И тут баба Маня выговорила:
— Ты, Сонечка, не оставляй нас. Отцу без тебя теперича совсем тоскливо будет. Один он остался. Женский догляд ему нужен, забота, тепло.
Замолчала вдруг. Сглотнула, перекрестилась трясущейся рукой и добавила:
— Не думала я, что дитя своё переживу. Не уберегла, не оградила. Не оставляй нас, Сонечка. Худо без тебя будет.
