Ясная Поляна. Хмурый осенний день. Моросил дождик — мелкий, как пыль. Лев Толстой в тяжелом драповом пальто, в высоких ботах молодо прыгал через канавы и лужи — гулял. Старику слегка за семьдесят. Его сопровождал Максим Горький — высокий, худой, в крылатке и в шляпе, угловатый, по-городскому неуклюжий. Горькому слегка за тридцать.
Совсем недавно истекли последние месяцы золотого для русской литературы девятнадцатого века.
Алексей Максимович удивлялся резвости старика и его причуде — гулять в ненастную погоду. Толстой декламировал:
— Грибы сошли, но крепко пахнет в оврагах сыростью грибной! — здорово сказано.
— Да, у Бунина зоркий глаз и чуткое ухо.
— Разве Иван Алексеич? Мне казалось, Фет. Вообще-то речь о запахах, — усмехнулся Толстой. — Зрение и уши тут ни при чем.
Старик что-то хотел спросить у Горького, но тут ему под ноги, под могучие боты-мокроступы выкатился мокрый заяц. Толстой мгновенно подпрыгнул и свирепо, по-охотничьи гикнул — заяц стремглав бросился в кусты.
Писатели возвращались к барскому дому, наблюдая за матёрым коршуном: тот кружил над скотным двором; сделает круг и покачивается на крыльях, не решаясь напасть на жертву. Оба прикрыли глаза ладонями, Толстой шептал:
— Злодей целит на наших кур. Вот… вот… вот сейчас… Эх, боится, стервец! А, да там ему кучер мешает. Надо позвать кучера…
Он осторожно пробрался ко двору и помахал конюху, крикнул ужасным шепотом:
— Уйди!.. Петруха, зараза, уйди! Убью, кому говорят — уйди со двора!
