Сегодня что-то настроения нет смотреть на чужие страдания. Сижу себе на подоконнике, клеточки на рукаве считаю, сбиваюсь, конечно же, за много лет эксплуатации пижама выстиралась так, что бледно-зеленый рисунок местами совсем исчез, местами расплылся кляксами. А в накладной все равно пишут: «пижама мужская в клетку», сам видел. До завтрака далеко, спать не хочется. Чем заниматься, спрашивается?
Говорят, в северном крыле, там, где умники и политики обитают, и телевизоры и книги, а у нас все по старинке — стены исписаны, крестики-нолики, у Федьки над кроватью голая баба. Как смог, так и нарисовал, талантливо, надо признать, хотя с его-то способностями еще бы не талантливо. Недавно кусок штукатурки отвалился вместе с частью рисунка, так что теперь у красавицы не хватает скальпа и левой кисти. Мне-то что? А Федька расстроился, всю стену черными птицами и крестами измалевал, симулянт. Под шизофреника косит, как будто никто не знает про его невроз. Над моей койкой никаких художеств, только красная полоска: кто знает, тот поймет. Санитары знают, они к нам только по двое заходят и с шокерами, хотя я вроде бы никого не трогал… последнюю неделю точно…
Разглядывать стенки надоело еще быстрее, чем в окно смотреть. Сполз с подоконника, подошел к двери. Палата у нас хорошая, как раз напротив стола дежурного. Дверца-то сетчатая, смотри — не хочу,
как говорится. Говорить тоже не возбраняется, бывает, что и отвечают, и не всегда матом. Дежурный вон сидит как раз за столом, бутерброд жрет с кабачковой икрой. Половину уже одолел, как бегемот, ей богу! Пасть открыл, половину откусил, чавкает. Глаза — бельма лупатые, мечутся; челюсть работает так, что аж страшно становится, вывихнет, поди. Что делать тогда? Меня заметил, помедленнее чавкать стал.
