«Щас тебе, губа не дура», — подумал про себя дед, осматривая улицу. Как есть, вся деревня собиралась на Охоту. Федорыч метался от сарая к домику — всё доски трухлявые таскал — на черта ему эти доски? Лучше б шерсть свою подстриг — на человека уже не похож. Хотя черт его знает, что там
под шерстью его. Радиация — она ж не жалеет. Вон Оглоед уже не Оглоед, а стрекоза какая-то. Глаза выпученные, красные. Внучка, правда, красивая у Оглоеда. Анька — в синей юбке, ноги белые, волосы длинные, смеётся — зубы слепят. Как будто не берёт её ничего.
То-то его Митька с неё глаз не сводит. Ну да и пусть. Он тоже нормальный вполне. Лапы, правда, пятидесятого размера — ну да это мелочи. Ладный жених. Нечего ему за Папоротником соваться. Ведь за Цветком только отчаянный полезет, в лес-то. Там Новые злобствуют, болота, цветы хищные. Верная смерть. А если от Нового удирать придется? Одного-двух убьёшь, а когда их много нападёт — тут только одно останется. Побежишь, дороги разбирать не будешь. Ну и ступишь, куда не надо. Или цветок какой заденешь, так там и останешься.
Или того хуже — в болото провалишься. Тут уже вылезешь — нет, одна суть — конец тебе. Радиации сразу плюс сто — и сам среди Новых зверем забегаешь.
Это Афанасий точно знал. Горько знал. С детства дружил с мальчонкой одним, Лаврентием. А на восемнадцать лет попал мальчишка в озеро. Ну, по малости-то лет выжил, конечно, да только где ходил — дорожку мокрую оставлял. Прямо из головы вода лезла. И все от солнца норовил с тех пор. Чуть что не так — юрк в холодок, в тёмный уголок. Ну, благо, Афанасий с ним поговорил. Объяснил, мол, день к вечеру — к смерти ближе: свои же и пристрелят, как обратится. За Цветком надо идти.
