На самом рубеже веков — шестнадцатого и семнадцатого — когда уже твердо ступила за Камень нога государя московского, объявился в Верхотурском остроге некий ушлый ясашный вогул по имени Обайтко Комаев. С отцом-матерью жил, а, сдается, что с молодых лет был себе на уме. Охотник был не из последних. Но как пошла по юртам государева дорога да крепость поднялась на туринском камне, зачастил Обайтко в русский острог. Тянуло его на острожную невидаль*.
Потолкался, сказать, среди плотников да служилых людей, коих было тогда здесь еще не много — каждый на счету, нахватался обиходных русских слов и стал в их кругу своим человеком. И запросилось ему сладкой стрелецкой жизни. Надоело, мол, по тайге с луком да ловушками мотаться, ясак царю добывать, света белого не видеть.
Да и москалям молодой вогул пришелся ко двору. Обычно вогуличи любопытствовали, но сторонились пришлых, с оглядкой и хитрецой с ними соседствовали. А этот хваткий оказался и рубаха-парень.
Свой-то он свой, но ведь инородец был, образа Божьего не ведал, деревяшкам и Шайтану клал дары. А у Обайтко разыгрался аппетит. Увиделись ему в русских пришельцах проблески будущих перемен, новой жизни для себя и для своих соплеменников. Столковался с писарем съезжей избы, и тот за добрую куницу составил ему челобитье к самому царю Борису Федоровичу. Так, мол, и так, вели, государь, прияти меня, сироту твоего, в истинную христианскую веру, познать Бога и Пречистую его Богоматерь. И царь на его челобитье скоро ответил согласием**.
Инородцев, что за Камнем, Борисово благоволение тоже стороной не обошло. В год своего коронования, например, царь велел слугам вообще не брать с них пушного оклада да и потом всячески ублажал, входя в их нужды. Однако опасна для царей такая «игрушка». Людям ведь только дай слабину: себеумные тут как тут. И надо быть мудрым державцем, чтобы за себеумностью благо разглядеть.
Когда в верхотурской округе появился монастырь, процесс крещения инородцев включал обязательный 6‑недельный монастырский искус. Но в пору крещения Обайтко Комаева ни монастыря, ни храма рядом еще не было. Крестили вогула в Пелыме, где в ту пору уже стояла Христорождественская церковь. И появился в Лялинских юртах первый новокрещен Афанасий Комаев. «На крест» ему выдали государева сукна, рубашку, сапоги, избавили от выплаты ясака и поверстали в стрелецкую службу.
И тут случилось, пожалуй, самое невероятное. Вчерашнего ясашного вогула, едва окрестив, отправили с ясашной государевой поклажей аж в Москву, в тот самый Казанский приказ, где все сибирские нужды верстались, и куда стекалась вся меховая казна — поручили, то есть, государево дело.
Мягкая рухлядь… Так в старину называли меха, пушной товар. Придавать уничижительный оттенок высоким понятиям — это в нашем великорусском обычае. Вот и рухлядью именовалось раньше все движимое имущество, будь оно хоть несметным богатством.
А мягкая рухлядь в ту пору диктовала России всю политику за Камнем, весь процесс колонизации Сибири и отношений с аборигенами. Не зря называли пушнину еще и мягким золотом. Кто владел правом и силой сбора ясака — тот на Югре и царь. Сам сухопутный и короткий государев тракт понадобился, чтобы дать на Москву дорогу мягкой рухляди. Сколько житейских драм со счастливым, а чаще печальным финалом разыгралось на театре огромного языческого вогульско-остяцкого пространства Западной Сибири!
Мягкая рухлядь по дороге на Москву дорожала, что называется, с каждой бабиновской верстой. Если за Камнем шкурку соболя подчас можно было выменять за пяток сладких реп (такого овоща вогулы не знали), не говоря уже о какой-нибудь блестящей безделушке или «огненной воде», то в столице Московии соболиная мантия боярина превращалась в невиданную драгоценность — показатель большого достатка и знатного рода. И не случайно куна или кунья мордка стала позднее денежным знаком. Отдай, говорили, за куницу красну девицу.
Вот почему при начале колонизации царь ублажал аборигенов. Воеводам предписывалось препятствий вогуличам не чинить, не селить вблизи их юртов русских «выкликанцев» — дабы не нарушали вогульские угодья. Даже на крещении вогул власть поначалу сильно не настаивала — новокрещены пополняли рать служилых людей, а меховая-то подать с них снималась.
Посетив Москву, Афонька Комаев вернулся, сказать, почти очумелым. Мир в его девственно-таежной душе перевернулся и встал с ног на голову. Он явился ему чуждым, жестоким и недоступным. Афонька Комаев спрятал крест в мошну и сбежал от стрелецкой службы в кочевой отцовский чум. Найти беглеца в тайге было не просто, а самого его обратно не тянуло. Приглядел на Ляле девку-вогулку и жил с ней, как с женой, вернувшись к привычным вогульским промыслам. Словом, забыл о кресте и снова обернулся Обайтко Комаевым.
Девка оказалась под стать строптивому вогулу. То казала себя работящей и послушной, а то вдруг взбрыкнет необъезженной кобылицей, вырядится шаманкой и пропадает не знамо где. Много не добывала на своей отлучке, но если приносила соболя или куницу — то любому охотнику на зависть. Отец только головой качал и языком прицокивал. В царев ясак девкины шкурки не попадали. Этим завидным товаром Обайтко себя и выдал.
Ни церковь православная, ни царев воевода измены «сироте своему» простить не могли. Вогула изловили и до царского указа затворили в сибирку****. Указ не замедлил быть: «Новокрещена Офонку Комаева за воровство и за побег… бити кнутом нещадно, а, бив кнутом, дати на крепкую поруку с записью в том, что ему вперед так не воровать, крестьянской православной вере не поругаться, держать православную веру по своему обещанию крепко». Батоги и кнут — привычное и не самое страшное на Руси наказание.
А что же девка? С Афонькой Комаевым, вернувшим на шею крест православный, девке-язычнице жить было не велено. Но царь Борис и о ней позаботился: «А на которой вагулке Офонька женился, — было писано в его указе воеводам, — и вы бы тое вогулку велели крестить и велели его с нею венчать».
Девка, однако, креста не приняла. Оставив мужний паул, она ушла в тайгу и словно сгинула.
Не задалась дальше жизнь и Афоньки новокрещена. Изведав государева кнута и получив затем сполна стрелецкое жалованье, Афонька снова сбежал от службы и от поручителей. Уж не за девкой ли подался? Государевы слуги приступили тогда к отцу Афоньки — чтобы непременно нашел и выдал царю изменника. Не пощадит за ослушанье царь.
И сошлись в тайге однажды тропы отца и сына. Но Афонька и отцу не дался, а выбрал нижний мир.
вернуться в Содержание номера
