«С солдатиком сидели. Он здешний, караульский, а ноне из-под Могилева топает. Ни дома, сказать, ни родни — куда податься? Помолюсь де Симеону, може, даст совет. Так этот солдатик от дедов слыхивал, что Артюшка-то Бабинов не один шел и дорогу по тайге метил, а с ним, мол, девка была, вогулка, Богом не прибранная. Путь ему казала, а ко кресту не давалась. Нравная, де».
Синодик Тимофея Вырина
Артемий не мог взять в толк, откуда идет его смута. Может, с соседей, братьев Комаровых, началось, они запоперешничали и ославили его по деревне. А ведь с малых лет были не разлей вода.
Да что там — не знает он! Зна-ает. С Пустого Рукава пошло — будь он неладен.
И каким только ветром его в Верх-Усолку задуло? Деревнишка на задах у Соли Камской всего-то о четырех дворах. Сговорились четверо гулящих, распахали верстах в 17 от Соли низинку на берегу речки Усолки — вот тебе и погост черносошный. Бумагу уже потом знакомый писарь помог выправить. А чтобы крыши поднять да коровенками обзавестись — никаким задельем не гнушались: ни солью, ни лыком, ни охотой.
А вот ведь и сюда забрел служивый! Самой-то Солью побрезговал. Одежонка на нем, сказать, не по предзимью, котомка тощее некуда, а левый пустой рукав за пояс заткнут. Берите, говорит, какой есть. Что одной правой наработаю, на то и согласен.
Оказалось, из-за Югорского камня топает. И такое порассказал за ковшиком кумышки длинными осенними вечерами — гору лучины извели!
По молодости пристал он убегом от соляного промысла к пришлой ватаге удалого атамана — вожжа под хвост попала. Атамана дружки-казаки величали Ермаком. Его ватага на своих стругах от царевых слуг убегала. От москаля, говорят, хоть полы отрежь, а уйди. Оказавшись в устье Чусовой, попал Ермак на глаза сольвычегодским купцам–добытчикам Строгановым, владельцам здешних земель. Им сильно досаждал тогда пелымский князь Аблегирим. Строгановы смекнули, что нанять такую лихую охрану будет менее накладно, чем терпеть их городкам разорительные набеги вогуличей. Вот и сговорились с Ермаком. Мы, мол, тебе кремневые ружья, зелье и справу, а ты нас от югорской напасти огради.
Да ведь Ермак-то из казаков, гулливый. На вогулов страху навел, а потом и на тюменского Кучум-хана нацелился. Где рекой, где волоком перевалили Камень его струги. А там — мать честная! — ни тебе царя Грозного, ни соляной опричнины, что боем возьмешь — то и твое. Но и сибирский «султан» тоже был не лыком шит. Данник-то он данник, но пришельцев от московского царя, как мог, изводил. Если в открытом бою не удавалось — хитростью брал. Вот и Ермака подкараулил. В том ночном набеге кривая сабля Кучумова кметя рукав‑то усольскому гостю и опустошила.
После гибели атамана недолго держалась дружина, рассыпалась. Малыми группами возвращалась за Камень. Путей было несколько. Дорогами их назвать язык бы не повернулся. Кто-то Обью пошел на стругах. А через Камень одни рискнули древним ходом новгородских ушкуйников — из Соби югорской в Собь печорскую; другие так называемым Русским тесом — по Северной Сосьве и Щугору на ту же Печору-реку.
Какое, сказать, лихо за Камень людей тянуло? А разное. Оброчного крестьянина на вольную земельку тянуло. Другому житья нет — дай пошалить-покуролесить да поглядеть, откуда солнышко встает. А купец, тот известно, зачем. Югра пушным товаром была знатна. Соболя, куницы, лисы чернобурки и сиводушки не меряно. Да и соболь здешнему не в пример — с черной мочкой, а подшерсток голубым отдает. За него что хошь проси: хоть купецкую дочь в жены, хоть пищаль-ручницу со всеми причиндалами. Ну а если подфартит молодцу — и югорского золотишка-серебришка раздобудет. Татарские мурзы с чингисхановых времен с кем не меновали пушной рухлядью! И не только пушнина надобилась купцам. За серебро монетное и вещевое, украшения стеклянные и из дорогих каменьев, шелк и пряности шли у них в обмен мед и воск, кость мамонта и клыки моржа. А была ведь на Югру и государева угода. Зачем земле впусте лежать, если столько там добра? У всякого, словом, свой был царь в голове.
Тем, кто Обью на Русь пошел, пришлось возвращаться через вогульские стрелы. А Пустому Рукаву такая дорога не с руки. Да и зачем ему, гулящему, спешить? То к одной русской артели притулится, то к другой. Пооколесил за Камнем, пока опять на Русь усольскую не потянуло. Путь выбрал лозьвинско-чердынский, по Тоболу, Тавде и Лозьве, в одиночку плыл и шел, случайным попутьем. Пустой рукав иной раз был ему охранной грамотой. Но и натерпелся, пока кругалем да немалыми остановками до Соли Камской добрался. А куда на Соль с пустым-то рукавом? Ну и прибился к Верх-Усолке.
В избе Артемия слушали его с разинутыми ртами. Чего не насмотрелся служивый! Русского-нашенского народа за Камень уже, знать-то, много напришло. Городков‑крепостей понаставили русичи. Первый примостился в самом устье Тагила-реки, невдали от Медведь-камня — чтобы, сказать, острожным засовом новую дорогу перекрыть. С этого городка и начали государевы люди свои дороги за Камень метить крепостцами — как московскую, мол, окраину. Что ни острог, то государев шаг за Камень.
Слушали деревенские, диву давались — что на Югре-то творится! Братья Комаровы с племяшом Артемия то и дело на тощую котомку и на пустой рукав косились: что де из Югры-то принес, дядя? Себя, любимого, да и того с ущербом? А где золотишко закаменьское? Соболя хваленые где? Неужто за пустым рукавом мытарился?
А у Артемия в башке другая думка шевелится. Эстоль за Камень путей-дорог и все по сту верст киселя хлебать. А ежели, значит, люд московский не шалить-воевать, а по государеву делу на Югру наладился? Надобна же туда короткая, сухая, надежная дорога. Откель, например сказать, в зырянских местах нет-нет да вогульские гости оказываются? Не с неба ведь падают. Ладно, рать, ей по тайге не с руки. А вогульский добытчик? Ему-то лесная дебрь не помеха, он, если на зырянский торг запросится, кругаля давать не будет, не-ет. Стало быть, есть за Камень вогульская тропа!
Крепкой занозой запала думка в голову Артемию. Пустой Рукав свое талабонит по второму кругу, братовьев с племяшом кумышка на столешницу сморила, а Артемию нету сна — хоть глаз выколи. Да что там сна! И днями задумываться стал. То не там положит, другое не здесь возьмет. Раз как-то Комаровым обмолвился. Дескать, не поискать ли короткий путь по Югре, втроем оно сподручнее будет. Те посмотрели на него как на чумного. Ты, мол, какими ушами Пустого-то слушал? Вогуличи, они на зырянском или на соликамском торжке смирны, а сунься-ко к ним, живо в путик угодишь… «Да тебе-то, Артемка, туда зачем?» А Артемию и ответить немочно — пошто ему, черносошному, без неволи-крепости не пашется, не охотится, не ищется семейного избяного тепла и уюта. А какая, сказать, извечная вожжа новгородских удальцов за Камень тянула? Земля-то, говорят, круглая, вот и не терпится себя со спины по плечику похлопать. Потому, верно, и Русь такая неустоенная, не ведает границ.
Словом, Верх-Услока, что о четырех дворах, стала на Артемия коситься — братовья раззвонили. Но не отступился Артемий. Только глубже загнал занозу. По хозяйству, по дому наобум живет. Мысли уже вокруг тропы-дороги крутятся: с какого боку наладиться, чем домашних улестить, чтобы перстом косицу не буровили, и как новое ружьецо спроворить.
