— Я тебе брошу, сударь, чадо, дитятко. Это тебе не обозной девки игрушка. Это игрушка Его Святейшества. Папу не смей трогать, он свят. Прокляну.
Брингоццо отшатнулся, скрипнув зубами, промолчал. Молчать придется — действительно, проклянёт ведь…
— Что это там, на горе? — его преподобие Эсташ указал в затянутую дождем хмарь.
— Толштейн, — прищурившись, ответил Эрго Шульц. — Монастырек. Его еще в начале войны сожгли дотла, только стены каменные от часовни остались. Я там был как-то.
— Ясно, — его преподобие прищурился.
— До Гораждевице мы не дойдем, — добавил швейцарец. — Лукаш Седлак нас уже завтра на колы
подымет.
— Dulce et decorum est pro patria mori, — пробормотал его преподобие.
— Чего? — угрюмо переспросил Щульц.
— Это из Горация, — ответил Брингоццо. — Только я не помню, поступал ли сей достойный римский муж так же, как говорил. Ту лекцию я проспал.
— Отрадно и почетно умереть за отечество, — повторил его преподобие. — Мне нужно укрепленное
место и припасы. И еретиков, да побольше. Нам нужен какой-то верный город.
— Все верные города в округе либо в осаде, либо уже пали, — Брингоццо скривился. — Или мы вернемся, или люди побегут сами.
— Решение приму только я, — ответил отец Эсташ, перебирая тяжеленные четки из свинцовых пуль. — А недовольных я определю в ад, геенну или чистилище.
— А все уже за нас решено, — бросил Щульц, кидаясь под телегу. — Стреляют из лесу! Господи, твоя
воля…
