Поняв, что от беседы со мной толку не будет, он похрупал валенками к передовым саням, от которых раздавались повелительные возгласы ротмистра.
Я подошел к слабо чадившему костерку, разведенному особенным манером. Хоть и тепла давал мало, почти не давал дыма, что было важно в нашем положении.
Черкасов, с красным лицом, в мохнатой шапке набекрень, только что окончивший рассказывать очередную остроту, приветственно помахал мне длинной ложкой, которой помешивал что-то в котелке:
— О, Мишель, иди к нам! Решили согреться перед выступлением… Повторим круг, господа? Захарка, тащи еще бутылку, стрелой, ну! A-то и немудрено замерзнуть к черту!
И щеголь Прокудин, и богатырь Епанчин, и даже хмурый Забелин поддержали его одобрительно и громко. Беккер поправил пенсне, да только кротко улыбнулся.
Я принял из рук черкасовского денщика кружку. Отпил «жженки», которая тотчас обожгла небо, защипала язык гвоздичными нотками, ударила коньячным и ромовым духом, масляно скользнув через глотку, внутренности обволокла теплым молочным уютом.
Старик Волосич между тем втолковывал что-то ротмистру. Тот хмурился в ответ, пару раз быстро переспросил что-то. Потом, бряцая саблей, по- кавалерийски выворачивая ноги, пошел к заметенным амбарам на другом конце поляны, которые служили нам временным лагерем, штабом и конюшнями.
Ротмистр на ходу ожег нас взглядом, раздраженно дернув усом, скрылся внутри.
Волосич, с важностью оглаживая бороду рукавицей, остался у саней.
Черкасов, сделав изрядный глоток, завел разговор про вчерашнюю вылазку. Мне не хотелось слушать. Баюкая в руках кружку «жженки», я рассматривал товарищей, затеявших спорить о положении вражеских войск.
