Утром Костыль лежал на кровати в ватниках, лениво наблюдая за Василисой, доедающей с тарелки вчерашний огурец, и размышлял. По всему выходило, что копи эти были известные всему населению Южаковой «ямы», как просто называли их те, кто разрабатывал колхозную землю в двух вёрстах к северо-востоку от деревни.
Заросшие соснами, сглаженные временем холмы никогда не притягивали тех, кто занимался камнями серьёзно, не посещал их и Костыль, отправляясь в очередной раз по старым местам и справедливо полагая синицу лучше журавля. Но сегодня всё предстало в другом свете: близость к дому, отсутствие любопытных глаз и разбуженная Матвеем надежда на редкую удачу заставили его с кряхтеньем и стонами подняться.
Костыль взял топор и побрёл на ямы, утопая по пояс в снегу, изредка падая в сугробы и отдыхая. Василиса сидела на плече и, ошалев то ли от холода, то ли от сивушного запаха, орала на весь лес непристойные звуки, пытаясь разодрать хлипкую телогрейку.
Ямы Костыль нашёл быстро, хотя под снегом определить, что отвал, а что – старая выработка, оказалось непросто. Весь день до позднего вечера он чистил площадку на приглянувшемся месте, рубил сухары, драл бересту, стаскивал всё в кучи. Когда солнце закатилось окончательно, он чиркнул спичкой, и высокое пламя осветило сосны в угасшем, как свечка, январском дне.
