За мыслями своими и воспоминаниями стук не сразу услышала. А как услышала – захолонуло сердце.
На деревянных ногах – к двери, открыть на ладонь. Тишина за порогом, и собак не слышно. Смотрит на сапоги сбитые, а взгляд все выше идет, хоть и нельзя. На голенище заплата знакомая, и штаны льна крепкого сама шила, пояс расшивала и рубахи подол. Ворот расстегнут, из него завитки тугие выглядывают… сколько раз их на палец крутила.
Не смотреть на лицо, не смотреть, не смо…
– Муж мой.
Выдох – дыхание тает, мешается с влажной ночью. Мечется взгляд по лицу, гладит родные черты. Все тот же, и все же – не тот. Просто похож.
– Мне… пора? – неуверенно, робко.
– Не за тобою пришел. – Долго молчит, и после: – Сына отдай.
И голос другой. Холодный, совсем не родной. Чужой. Цепляясь за это, поднимается стон из груди, и ползет за ним злоба, горячит и голову кружит. Сына? Отдать? Смерти предать?
Блеск в глазах – той, что шла когда-то против воли родни и любила Миколу, что смотрела в глаза посланцу и спорила, зная, что лучше не будет. Отчаянье матери, потерявшей детей… почти потерявшей их всех.
– Не отдам!
Он стоит и молчит, и ожидает упорно.
– Не отдам. Слышишь?! Я тебе его не отдам! – срываясь на крик, выплевывая в лицо вместе со страхом. – Пшел вон, муж мой! Не нужен ты здесь, не ждали тебя и не звали!
Хлопает дверь, разделяя ее и того, кто в ночи.
На лавку сползает без сил, кусает руку едва ли не в кровь. Клокочет крик в горле, рвется наружу. Не кричать и не плакать, здесь – сын. Кожей чувствует взгляд.
– Папа ушел, – хрипло, – он не вернется.
