В соседних домах от керосиновых ламп засветились окна. Их разбудил стук топора. Даже не слышно было собачьего лая, а может, у них и собак-то нет, может, их волки съели.
Мы до самого утра подтапливали печь всем, что находили под снегом. В доме стало чуть теплее, хотя вода в кружке еще не оттаяла. За окнами светало и туман тугой, вязкой массой поднимался вверх, словно по стволам деревьев полз чудовищный сизый змей, обвивая их своим липким телом, все выше и выше к самым макушкам. Мы выбились из сил, и страшно хотелось спать. Сбившись в кучку и прижавшись друг к другу, уселись перед открытой топящейся печкой. Володя, стараясь не обронить ни одной крошечки, разделил на всех замороженную буханку хлеба. Мать опять отказалась от своей порции, отведя в сторону протянутую руку с кусочком хлеба. Мы понимали, почему она это делает, но ничего сказать не могли. Немного утолив голод и запив талой водой из алюминиевых кружек, мы, еще теснее прижавшись к матери, задремали. Полностью погрузиться в сон не удавалось, мёрз то один бок, то другой, и приходилось постоянно переворачиваться, да и нужно было следить за печкой, чтобы не прогорела до конца. В тепле у всех заныли лица и руки, мы все были обморожены, и эта колющая боль была мучительнее, чем голод…
Утром к нашему дому стали подходить соседи. Стоя в стороне на твердом сугробе, они непонимающе качали головами и с горечью приговаривали:
— Как же это?! Как можно ночью, в лютый мороз, да в нежилой дом — слепую слабую женщину с малыми детьми?!..
— Да что же это творится-то? — всплеснула руками пожилая женщина. — Да у нас советской власти нет, что ли?
С трудом перебираясь по сугробам, к нам подошел дед с очень густой бородой, позднее мы его стали называть — дедушка Тагильцев.
— Как же вы, горемычные, жить-то собираетесь? — нахмурив брови, спросил дед. — Вижу, у вас дров-то нет ни одного полена. Пила-то хоть есть у вас? — спросил он Володю.
— Нет, только топор, — ответил мой брат, безнадежно махнув рукой.
