…Свою знаменитую «Юколу» он написал в 1965-м . Сахалинцам не надо объяснять значение этого слова, так нивхи и другие коренные народности Дальнего Востока называют вяленную на солнце рыбу. «Юкола» — одна из моих любимых работ. Тушки подкопченной красной горбуши на шестах, как языки пламени на ослепляющем
солнечно-желтом фоне. Две темноликие женские фигуры на первом плане, их завораживающая плавность, мягкость, естественная грация, неподражаемая органика детей природы… Специалисты усматривают в работе и ее сияющих насыщенных красках (весьма далеких, правду сказать, от более скромной северо-сахалинской палитры) «живописный символизм» Гогена. Меня же в этой работе притягивает поэтичность и неразгаданная
загадка Востока…
Другая сценка из жизни аборигенов напоминает встреченного когда-то на стылом морском берегу старика-нивха. Он ладил такую же старую лодку и на вполне сносном русском языке объяснил, почему нивхам выгодно объединяться в колхоз: один человек — это ничто, это «сырое сырье». А много рыбы может добыть только много людей. Похоже, он навсегда остался где-то там, в советских тридцатых…
Этого старика мне напомнил герой «Тузлука», написанного двадцать лет спустя после «Юколы». Ни яркости и праздничности, ни декоративности ранних нивхских полотен. Тихая драма не быта — бытия. Старик-нивх размешивает в круглой посудине тузлук, спиной к нему — молодая пара, занятая обработкой рыбы. Вдруг что-
то заставляет ее обернуться. Звук? Скрип открываемой двери? Кто-то вошел? Может быть, это зритель,
ненароком оказавшийся по ту сторону четвертой стены? В раскосых глазах молодой женщины — вопрос,
старик же по-прежнему отрешенно невозмутим. Его движения размеренны и непрерывны — день за днем, осень за осенью, год за годом, век за веком… Неизменность и обреченность…
